Я - рыцарь шпаги и галош

Я- не МММ, меня знают не все. Поэтому представляюсь: Чер­ноземов, человек в галошах. Мою симпатию к допотопной продукции «Красного треугольника» любят обшучивать коллеги. Так, в одном те­атре по случаю юбилея мне подарили пять пар галош: от дирекции, партийной, профсоюзной и комсомольской организаций и от режиссер­ского управления. А что, собственно, такого уж смешного в этой привя­занности? Я ношу галоши в полном соответствии с петербургской пого­дой, награждающей горожан, по выражению Гоголя, геморроидальным цветом лица. Думаю, будь д'Артаньян петербуржцем, он тоже носил бы галоши, чтобы в паузы между поединками не промочить ноги под нашим дырявым небом.

Но не торопитесь представлять меня «человеком в футляре». Мое естество куда ближе к мушкетерскому братству. И при входе в фехто­вальный зал я снимаю галоши. Так удобней орудовать шпагой. Тут, на­верное, мне придется представиться еще раз: профессор Черноземов, учитель фехтования.

Что меня занесло на эту стезю? Курьезность моей театральной судь­бы. Я ведь когда попал в Пушкинский театр, то, играя в массовке, под­готовил для показа худсовету стенобитные отрывки из Чехова, Досто­евского, Ростана. Главный режиссер Леонид Сергеевич Вивьен погля­дел на мои упражнения и сказал:

- Знаете, молодой человек, у вас вообще-то замечательное амп­луа - неврастеник. Но, увы, оно уже вымерло.

Тогда-то я и подался в ученики к Ивану Эдмундовичу Коху, луч­ше которого никто не знал фехтовального дела. Он, в свою очередь, учился у Василия Васильевича Андреева, преподававшего этот пред­мет членам императорской фамилии. Ему принадлежит такая фраза: «В фехтовальной стойке сидеть, как в кресле, и чай с малиновым ва­реньем пить».

А вообще-то эту судьбу я сам себе напророчил еще лет в семь. Пер­вая афиша, которую я написал для своего домашнего спектакля, назы­валась «Драка из-за любви». Мне пришлось пережить страшное по­трясение, потому что, собрав с домочадцев гонорар, я понял, что пока­зывать мне нечего. Потом-то все совпало с той афишей - и любовь к театру, и драка на шпагах. Ну, а тогда от меня можно было ожидать скорее подражания райскому вокалу.

Я ведь родом из семьи «печковисток». Была такая особая катего­рия поклонниц тенора Николая Константиновича Печковского, безум­но увлеченных этим гигантом оперного дела. У черной тарелки репро­дуктора и я не раз заслушивался им, и легенда о Печковском вошла в мою жизнь в очень нежном возрасте.

Ну а потом вышло так, что весь жар сердца я отдал холодному оружию. Кажется, уже целую вечность ставлю батальные сцены в театрах. Преподавал сей предмет и в институте на Моховой, и три­дцать пять лет - в Хореографическом училище на Зодчего Росси. Фехтование для меня - не просто владение шпагой, а одна из сторон воспитания достоинства. И никак не меньше. Достоинство фехтоваль­ного кавалера - это то, к чему приобщаются простачки и несчастные рахитики, которые вздумали стать артистами. Самым необыкновен­ным из моих подопечных был Миша Барышников. Он мгновенно схва­тывал любую фехтовальную тему, и ему не составляло труда перево­плотиться то в Феба лучезарного, летящего со шпагой, то в свирепого стремительного Тибальда.

А каким редкостным счастьем была работа с Товстоноговым и Ко­зинцевым! На съемках «Гамлета» Я учил Смоктуновского историческо­му фехтованию на шпаге с дагой - кинжалом для левой руки. Но в конце концов оказалось, что для кино лучше, чтобы вся технология была сдублирована. И мне пришлось выступать в «Гамлете» исполнителем задней ноги козы-дерезы. Я фехтовал за принца на тех планах, когда нужно было, чтобы фигура двигалась.

Зато само общение со Смоктуновским по впечатлению можно срав­нить разве что с тем, что я пережил в студенческие годы, когда к нам приехал Жерар Филип. Все мы на первом курсе были ошарашены «Фан­фаном-Тюльпаном». Это была совершенно божественная феерия. И когда Жерар Филип пожаловал в Питер, мы кинулись к нему в «Асто­рию» целой компанией. нам вышел никакой не мэтр, а худенький озор­ной мальчик в жиденьком пиджачке. Мы расположились в фойе, и он отвечал на наши вопросы.

Я спросил про фехтование и про Станиславского. И вот что сказал гость про нашего театрального господа бога:

- Да, конечно, Станиславский великий человек, но все-таки каж­дый создает свою систему, свой проект того, что из себя представляет наша профессия.

Я это крепко запомнил.

у Товстоногова в БДТ довелось мне работать на разных спектак­лях - от Шекспира до Шолохова. В «Генрихе IV» двое огромных муж­чин - Мироненко и Неведомский - орудовали боевыми алебардами. Эти мужики в азарте мгновенно разламывали все что угодно. Пришлось делать алебарду из трубы, заколотив в нее кусок меча. Лупили они не­щадно, и это действительно было лицо варварской средневековой вой­ны. А вот на постановке «Тихого Дона» получил я много щелчков. В сцене видения Григория надо было сделать батальный фон. И я, в соот­ветствии с музыкой Слонимского, придумал фантастическую картину, на что Георгий Александрович заметил:

- Ну, это вообще... балет «Спартак».

Я приготовил новый вариант. Товстоногов и тут меня щелкнул: - Это Дюма.

Я рассвирепел и грубо всадил штыковой бой с вульгарным мордо­боем, дождавшись наконец-то признания, что это - Шолохов.

Так что фехтовальное искусство - это история человечества, кото­рое во все времена умело драться очень изобретательно. И в моем ба­тальном арсенале все можно найти - и как ухает дубиной мужик, и как маркиз плетет клинком тончайшее кружево.

Но довольно о баталиях. Вернемся к музыке.

Легенда о Печковском имела для меня продолжение. Спустя мно­гие годы я все-таки попал на его концерт, где он пел любимые романсы и арии. Чего стоило хотя бы «Прости, небесное созданье»! Одно дело­ впечатление по фотографии, и совсем другое когда вышел этот по­жилой огромный человек и - такой снегирь...

А потом черт дернул мою судьбу, чтобы я получил еще и самое смеш­ное, что может быть в жизни. Еду в такси на работу. На Маклина под красным светофором подходит к машине грузный старик:

- Подбросьте, пожалуйста, мне тут недалеко...

Гляжу - Печковский. Весь распаренный, только что из баньки.

Мы довезли его до магазина «Гренада». В том доме он жил. И, остав­шись наедине с собой, я начал складывать впечатления жизни. От чер­ной тарелки, в которую я ДО войны слушал «О, не буди меня», до этого дня - неужели это все он! Где тот Вертер, где Отелло сумасшедшей красоты? Увы, это был остаток биологического явления, которое назы­валось Печковский... Но все же тарелка - остается. Когда в старом кумире вы пытаетесь разглядеть, почему он вас так сводил с ума, воз­никает маленький огонь глаз - и все, и этого довольно.

Да разве и я не смешон на фоне декораций конца ХХ века?! Муж­чина, занимающийся потешной войной в наше время, - этот курьез дей­ствительно может быть уделом только человека в галошах.