Или Василиса Прекрасная

(сказка, адаптированная для восприятия «особой» девочки)

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь. Было у того царя три сына, и каждый был сильным и храбрым красавцем-царевичем. Пришло время, стали царевичи невест себе выбирать. Созвал как-то раз царь-батюшка сыновей своих, вывел в чистое поле, на высокий холм и сказал им слово свое отеческое:

— Пусть каждый из вас по стреле пустит, а там, где стрела его упадет, там и невеста его; да помните, не просто оружие — лук да стрелу — судьбу свою в своих руках держите!

Высоко в небо пустил стрелу старший сын, но вернулась она на землю и упала на боярский двор. Радуется красавица, дочь боярская:

— Стрела царская ко мне прилетела, быть мне теперь царе
вной!»

Еще выше метил стрелой своей средний сын, да упала она недалеко — на двор купца богатого. Радуется дочь купеческая:

— Я стрелу царскую подняла и буду теперь царевной тоже!

Младший сын, Иван-царевич, натянул тетиву на луке и пустил стрелу, как батюшка велел. Вдруг подхватил ветер стрелу Иванову и понес ее далеко-далеко: за поля широкие, луга зеленые, за озера чистые и за горы высокие — прямо в темный лес. Как ее теперь найдешь? Да делать нечего, пошел Иванушка за своей стрелой. Долго ли, коротко ли шел он, кто знает? Да только дошел он наконец и до леса темного, дремучего. Страшно царевичу по чаще лесной пробираться, все тяжелей ноги поднимать: увязают ноги в траве мокрой, в траве болотной:

— Это что ж, — говорит царевич, — из-за страха да боязни
от судьбы отказаться, домой к царю-батюшке без стрелы воз
вращаться? Не бывать тому! Некогда мне думы думать, да стра
хам волю давать. Уходи страх-боязнь с моих глаз долой, чтоб
увидеть мне судьбу мою! Только произнес царевич слова такие
смелые, как увидел вдруг: на траве болотной лягушка сидит да
на него, царевича, глядит. А сама-то лягушка зеленая, мокрая
да скользкая. А глаза-то у нее большие да круглые, а во рту, во
рту! — стрелу царскую, его, Ивана-царевича, стрелу держит!

Подошел Иванушка поближе, поклонился ей, попросил:

— Отдай, лягушка, стрелу мою. — Отвечает ему лягушка че
ловеческим голосом:

— Стрела твоя, Иван-царевич, мне досталась, знать, я и есть
твоя невеста! Не страшись, царевич, и судьбы своей не бойся,
забирай меня со стрелою вместе.

Ох и обидно стало Иванушке, горько; а только взял он лягушку, в платок свой белый завернул, положил в карман и пошел в обратный путь.

Не испугался Иван-царевич судьбы своей, к царю-батюшке во дворец пришел с лягушкой. А братья над ним смеются:

— Что так далеко, Иван, за невестой ходил? Да и где же она? Уж
не в кармане ли прячешь ее от людей, точно лягушку болотную?

А царь-батюшка попусту не смеется и сыновьям не велит.

— Слушайте, царевичи, царскую волю: хочу я знать, хоро
ших ли хозяюшек выбирали вы себе в жены. Посмотрю я, кото
рая царевна за одну только ночь лучший хлеб испечет; да не
простой хлеб, а настоящий царский каравай, какой царь по пра
здникам кушает.

Услышали старшие братья приказ царев и радуются: «Жены наши, красавицы, все умеют, а что сами не сумеют, то за них мамки да няньки сделают». Братьям весело, а Иван-царевич идет домой да печалится. Пришел он к лягушке своей, сел на лавку деревянную, за стол дубовый, низко-низко голову опустил. Спрашивает его лягушка ласковым голосом:

— Что, Иванушка, невесел? Что головушку повесил?

— Как же мне, лягушечка, не печалиться? Когда велел царь-
батюшка, чтобы ты испекла сегодня за одну только ночь хлеба
каравай, да не простой, а такой, какой царь по праздникам ку
шает! А как же ты, лягушка, печь станешь, ведь ты не человек, и
нет у тебя ручек белых да пальчиков ловких, которыми девицы
муку сеют да тесто мнут? Ты у меня лягушка зеленая, и лапками
своими тонкими умеешь по воде шлепать да прыгать, а языч
ком своим — комариков, мошек всяких ловить.

Успокаивает лягушка Ивана-царевича и говорит ему доброе

слово:

— Верно ты, Иванушка, говоришь. Не умеют лягушки в доме
хозяйничать да хлеба печь. Да только не печалься понапрасну.
Ложись, царевич, спать: утро вечера мудренее. А тем време
нем девица красная ручками своими белыми да пальчиками
ловкими из муки, из воды тесто вымесит да в печи жаркой испе
чет каравай для стола царского.

Уснул Иван-царевич. Лягушка с лавки деревянной на пол спрыгнула, шкурку свою лягушечью скинула, и оказалось, что не лягушка это вовсе, а девица красоты необыкновенной — Василиса Прекрасная! Подошла Василиса к окошку, отворила его. Солнце и Луна, светила небесные, приветствуют ее. Кланяется в ответ Василиса Прекрасная.

— Здравствуй, Солнце Ясное, здравствуй, Месяц Белый,
здравствуйте и вы, звезды яркие; здравствуй, Земля-Матушка!
Не откажите красной девице, дайте муки звездной и воды не
бесной для каравая царского.

Доброй девушке ни в чем отказа нет. Смолол Месяц звезд горсточку на мельнице звездной — то мука необыкновенная для каравая царского. Плеснуло облако водицы чудодейственной прямо на руки Василисе и замесила она тесто необыкновенное! В какой же печи испечь его? Солнце Ясное припекло своим лучиком жарким — испекся хлеб высокий, к небу поднялся, пышный да белый, как облако, легкий царский каравай. Уложила его Василиса Прекрасная на скатерть белую, полотенцем узорным накрыла. Тут и ночь прошла, стала заря заниматься, день стал

просыпаться. Надела Василиса Прекрасная шкурку свою лягушечью, и вот уж нет девицы-красавицы, а сидит на лавке деревянной зеленая лягушка, Иванушку зовет:

— Солнце на небо вышло, просыпайся и ты, Иван-царевич.
Пора во дворец идти.

Взял Иван-царевич хлеба каравай со скатертью белой да с полотенцем узорным и пошел во дворец.

А братья его там уже, и тоже хлеба принесли. Вот подал старший царевич свой каравай:

— Прими, царь-батюшка, хлеба каравай. Боярыня моя, кра
савица, всю ночь глаз не сомкнула — для тебя, государь, пекла,
трудилась.

Взял царь хлеб в руки, закачался даже:

— Ох и тяжел же хлеб боярский! Да черный какой! Нет, это
не царский каравай!

Тут и средний брат старшего толкает да свой хлеб царю подает:

— У меня, у меня возьми каравай, царь мой, батюшка! Жена
моя, красавица, всю ночь пекла, старалась-мучалась!

Ох, зря так спешил царевич, брата толкал-обижал, славы себе хотел, да вот беда — уронил хлеб свой, и прямо на ноги царю-батюшке!

— Что за тяжесть¹ Что за цвет¹ Это ж камень, а не хлеб. Нет,
не по вкусу мне хлеб купеческий, не царский это каравай! А что,
Иван-царевич, в стороне стоишь? Почему не подходишь да свой
хлеб не подносишь?

— Боюсь я, царь-батюшка, что и мой каравай тебе не понра
вится.

— Напрасно ты, Иван-царевич, боишься: что должно быть,
то всегда случится. А потому, неси с миром подарок свой, да
меня, старика, порадуй.

Поклонился Иван-царевич царю-батюшке, братьям старшим, гостям дорогим и развернул скатерть белую.

— Прими, царь-батюшка, и мой хлеб. Добрыми словами про
водила меня жена и кланяться тебе велела.

Взял царь-батюшка хлеб в руки, и лицо его от радости засветилось.

— Что за чудо? Белый да душистый, как облачко, легкий. Аро
мат на все царство-государство разливается — люди его вдыхают
да радуются! Вот он — настоящий каравай для праздника царско
го! Да только к празднику этому надо и дворец украсить. А потому
слушайте, дети мои, волю мою царскую: велю я женам вашим,

красавицам, за одну только ночь выткать по ковру. Да чтоб ковер тот не простой был, а такой, каким в царских палатах стены украшают! Посмотрю я, которая красавица мастерит лучше.

Услышали старшие братья приказ царев и радуются: «Жены наши, красавицы, все умеют, а что сами не сумеют, то за них няньки да мамки сделают». Братьям весело, а Иван-царевич идет домой, печалится. Пришел к лягушке своей, сел на лавку деревянную за стол дубовый, низко-низко голову опустил. Спрашивает его лягушка ласковым голосом:

— Что, Иванушка, невесел? Что головушку повесил? Может,
не понравился царю-батюшке хлеб мой?

— Лягушечка ты моя добрая, хлеб твой батюшке по вкусу при
шелся, понравился. Да только как же мне не печалиться, когда
велит царь-батюшка, чтобы соткала ты за одну только ночь ковер
красоты невиданной, и чтобы украшал он стены дворца во время
праздника, пира царского? А как ты, лягушка, ткать станешь, ведь
ты не человек, и нет у тебя ручек белых да пальчиков ловких, кото
рыми девицы-мастерицы ниточки разноцветные в чудесные узо
ры вяжут и красивые ковры ткут? Ты у меня лягушка зеленая, и
лапками своими тонкими умеешь лишь по воде шлепать да пры
гать, язычком своим комариков, мошек разных ловить.

Успокаивает лягушка царевича, говорит ему доброе слово:

— Верно ты, Иванушка, говоришь. Не умеют лягушки вязать
узоры да ковры ткать. Да только не печалься понапрасну. Ложись,
царевич, спать: утро вечера мудренее. А тем временем девица
красная ручками своими белыми да пальчиками ловкими чудо-
ковер ткать будет, к празднику, к пиру царскому, украшение.

Уснул Иван-царевич. А лягушка с лавки деревянной на пол спрыгнула, шкурку свою лягушечью сбросила, и оказалось, что не лягушка это вовсе, а девица красоты необыкновенной — Василиса Прекрасная! Подошла она к окошку, отворила его. Солнце и Луна, светила небесные, приветствуют ее. Кланяется в ответ Василиса Прекрасная:

— Здравствуй, Солнце Ясное, здравствуй, Месяц Белый,
здравствуйте и вы, звезды яркие; здравствуй, Земля-Матушка!
Не откажите красной девице, дайте нитей тонких да ярких, та
ких, чтобы вязью своею узорною с ковра моего чудесного оза
рили бы стены в палатах царских.

Доброй девушке ни в чем отказа нет. Земля-Матушка Василисе Прекрасной в помощь посылает паучков самых лучших, плетут они нити тонкие да прочные, а птички небесные летят к красавице Василисе с цветами яркими для ковра царского. Протянет руку

Василиса Прекрасная, и сыплются звезды ей на ладонь, вплетает она звездочки в узор необыкновенный. А как коснулось Солнце Ясное лучом своим живым ковра, так все краски на нем заиграли, ярче стали. Тут и ночь прошла; стала заря заниматься, день стал просыпаться. Надела Василиса шкурку свою лягушечью, и вот уж нет девицы, а сидит на лавке зеленая лягушка, Ивана зовет:

— Солнце на небо вышло, просыпайся и ты, Иван-царевич.
Пора во дворец идти; чудо-ковер мой в ларце драгоценном свер
нут лежит, бери его, а раскроешь перед царем-батюшкой.

Взял Иван-царевич ларец драгоценный с чудесным ковром и пошел во дворец к царю-батюшке.

А братья его там уже, и ковры у них большущие, дорогущие; тяжело и в руках-то их держать. И над Иваном смеются:

— Что же ты, Иван-царевич, в коробочке маленькой принес?
Не сумела, видно, твоя мастерица ковер соткать, так ты с дара
ми к царю-батюшке пришел.

Не отвечает Иван-царевич братьям на слова их обидные. Вышел тут и царь-батюшка:

— Что ж, сыновья мои старшие, над Иваном-царевичем сме
етесь, а сами с чем пришли? Поглядим.

Развернул старший царевич свой ковер, и как туча нашла на царя-батюшку:

— Ох, и мрачная картина! Нет! Не царский это ковер. Ковер
этот на пол стелить да ноги об него вытирать.

Отвернулся царь-батюшка от боярского ковра, черного да мрачного. А тут средний царевич свой ковер развернул, царь-батюшка на месте так и подпрыгнул. Замахал он руками:

— От цвета разного в глазах рябит. Много красок у купца
богатого, да только ковром этим, покрывалом пестрым, лавки в
домах простых накрывать. Не таким коврам на стенах царских
красоваться. А где же, Иван-царевич, твой ковер?

— Боюсь я, царь-батюшка, что и мой ковер тебе не по нраву
придется.

— Напрасно ты, Иван-царевич, боишься: что должно быть,
то всегда случится. А потому неси с миром подарок свой, да
меня, старика, порадуй.

Поклонился Иван-царевич царю-батюшке, братьям старшим, гостям дорогим и открыл ларец драгоценный. Развернул он перед царем и перед народом чудо-ковер работы тонкой, необыкновенной: от дыханья человеческого колышется он, как живой. Солнце и Луна, светила все небесные на том ковре в стройный узор сплетены, и Землю-Матушку узор этот светом озаряет. Как увидел царь-батюшка чудо такое, засиял от радости:

— Вот он, ковер царский, что стены мои украшать будет на
пиру моем царском! Все готово к празднику нашему: и угоще
ние, и убранство дорогое. И хочу я непременно увидеть, что за
красавица-мастерица чудеса такие творит. А потому нынче же
ночью и будет во дворце моем пир. Приходите, дети мои, с же
нами своими, и пусть наденут они лучшие свои наряды да са
мые дорогие украшения. Посмотрю я, которая девица лицом
краше да нравом приветливей.

Весело старшим братьям, над Иваном-царевичем смеются:

— Наши жены — красавицы, приведем их на пир, поглядим,
которую царь-батюшка первой красавицей назовет.

— Украшений дорогих у боярыни моей много, будет она пер
вою среди прочих, и усадит царь-батюшка нас — меня и жену
мою знатную, на место дорогое, почетное — с собою рядом!

— Рано ты, брат мой старший, радуешься. Много у купчихи
моей нарядов шелковых да бархатных, если только лучший вы
брать из богатства такого, то не сможет царь-батюшка и взгля
да отвести от красавицы моей, и тогда уж мы сядем на место
почетное, сядем рядом с царем-батюшкой!

— А ты, Иван-царевич, отчего молчишь, или нет у жены тво
ей украшений драгоценных, ни нарядов дорогих? Кого же при
ведешь к царю-батюшке, уж не лягушку ли?

Ничего не ответил Иван-царевич на обидные слова. С тяжелыми мыслями идет, думает: «Что делать? Как быть?» Вот пришел он домой, сел на лавку широкую за стол дубовый и низко голову опустил. Сидит да печалится. Спрашивает его лягушка ласковым голосом:

— Что, Иванушка, невесел? Что головушку повесил? Или не
понравился царю-батюшке ковер мой?

— Лягушечка моя дорогая, ковер твой царю по нраву при
шелся, сиянием своим дворец озарил. Все готово к празднику
великому: и угощение, и убранство. И повелел царь-батюшка
нынче же ночью празднику быть. Старшие братья с красавица
ми-женами перед батюшкой встанут. А как же я с тобой, с ля
гушкой, на пир царский пойду? Засмеют меня люди, опечалит
ся и царь-батюшка. Видно, судьба у меня такая горькая!

Успокаивает лягушка царевича и говорит ему доброе слово:

— Не печалься напрасно, Иван-царевич, и на судьбу свою
не пеняй. Судьба у всех одна: все живем на свете белом, одно
солнце нас согревает, один воздух вдыхаем, одна земля нас кор
мит, у одного Бога счастья да милости просим. Не думай, царе
вич, о словах обидных, о братьях завистливых да о людях на
смешливых. Что должно быть, то всегда случится. Поезжай, Ива-

нушка, на пир один, а я за тобой следом буду. А как рассядутся гости за столы, за угощение, вдруг разнесется по всей земле грохот страшный, грянет гром небесный, и увидят люди, как молнии блещут на небе и летят до самой земли. Люди боязливые попрячутся под столы да под лавки. Только ты Иван-царевич, ничего не страшась, встань прямо да скажи спокойно: «Не бойтесь, гости дорогие, это моя лягушоночка в коробчоночке едет!» Да смотри, Иванушка, судьба твоя в твоих руках: что задумаешь, то и сотворишь, а что сотворишь, с тем тебе и быть. Выслушал Иван-царевич лягушку, поклонился, поблагодарил за слова добрые да мудрые и поехал во дворец один. А во дворце гостей видимо-невидимо, и на Ивана-царевича все дивятся:

— Отчего один на пир явился, или царский указ не слышал?
А может, стыдишься чего? Уж не лягушку ли от людей прячешь?

Ничего не отвечает царевич на слова обидные, потому что знает — лягушечка у него добрая да мудрая и всякому делу мастерица: «При доброте такой да при умении должна моя лягушечка красавицей необыкновенной быть».

Только подумал Иван-царевич о красоте настоящей человеческой, как разнесся по всей земле грохот страшный, грянул гром небесный, увидели люди, как молнии блещут на небе и летят до самой земли! От страха такого попрятались боязливые под столы да под лавки. Только Иван-царевич, ничего не страшась, встал прямо и сказал спокойно:

— Не бойтесь, гости дорогие! Это моя лягушоночка в короб
чоночке едет.

Отворилась тут дверь резная, и вошла в палаты царские красавица, какой свет еще не видывал — Василиса Прекрасная! Народ пуще прежнего удивляется. А старшим братьям горько и обидно, отчего же не у них красота такая, и зависть свою не скрыть теперь на пиру царском, где все явным стало: ни камни дорогие, ни шелка узорные лица светлей не делают.

Подошла девица красная к Ивану-царевичу, поклонилась:

— Здравствуй, Иван-царевич, узнаешь ли лягушку свою кра
савицей? Не стыдно теперь к царю-батюшке подойти?

Взял царевич Василису Прекрасную за руку ее белую, и подошли они к царю-батюшке, до самой земли поклонились. Обнял царь-батюшка детей своих дорогих, рядом с собой на место царское усадил. Хвалит детей да радуется:

— У доброго человека и судьба — красавица, а кто слезы льет,
всего боится да сделать не решается, тому лягушка, мокрая да
скользкая, утешением станет.