Обращение к «Левиафану» немедленно привело нас к сути проблемы политического страха.

Выстраивая свою теорию государственности, Гоббс исходил из своеобразного понимания человеческой природы. С его точки зрения (которая в целом разделяется большинством мыслителей либеральной школы), человек, предоставленный самому себе, представляет предельно жестокое, эгоистичное, алчное и агрессивное существо, склонное к унижению, подавлению и уничтожению себе подобных. Отсюда максима Гоббса «homo homini lupus est» — «человек человеку волк». Если людей не ограничивать в их естественных проявлениях, то начнется «война всех против всех». Чтобы не допустить этого, считает Гоббс, необходимо государство-Левиафан, внушающее ужас и защищающее человека от ему подобных — и в конечном счете от него самого.

Таким образом понятое государство лишено всякой сакральности и основано на вполне прагматическом и рациональном принципе: дабы человек не принес вреда другому человеку и упорядочил свое поведение, его надо запугать до смерти. Это и есть главная функция государства[43]. Здесь мы имеем дело с совершенно десакрализированным страхом — страхом утилитарным. Его мы и попытаемся исследовать в русской политической истории. Поэтому мы и вынесли в название статьи тезис о «Русском Левиафане». Нас интересует политический страх в самом утилитарном его аспекте, в оптике конвенциональной западной политологии.

«Русский Бегемот»

В истории русской государственности следует разделять два накладывающихся друг на друга явления: сакральная государственность с характерным для нее комплексом целостного отношения ужас—любовь и собственно «русский Левиафан», вполне рациональная инстанция, призванная через страх, подавление и репрессии сохранять и укреплять властный порядок. «Русский Левиафан» как концепция — это искусственная реконструкция, продукт изъятия из цельного явления власти рационально-прагматической устрашающей стороны. Будучи рациональным механизмом, «русский Левиафан» в своей деятельности обращен репрессивной мощью против конкретных социально-политических проявлений людей. Он поддается рациональному исследованию и анатомизации. Сакральная же составляющая государственности ускользает от такого прямолинейного рассмотрения.

Здесь напрашивается продолжение символического сравнения. В «Книге Иова» и в других местах Библии Левиафан выступает в паре с другим чудовищем — Бегемотом. Бегемот — чудовище сухопутное, Левиафан — морское. Согласно метафорам геополитики, Левиафан представляет собой «морские державы» — такие как Карфаген, Афины, Англию, США, а Бегемот — «сухопутные»: Спарта, Рим, Германия, Россия. Концепция «Левиафана» у Гоббса, с одной стороны, и у современных геополитиков, с другой, имеет, безусловно, различные значения, и эта метафора используется по-разному. Но следует обратить внимание, что Россия в классификации геополитиков выступает сухопутной державой по преимуществу, что предопределяет ее цивилизационные особенности, основные параметры, стратегическую структуру и культурные ориентиры. Касается это и государственности. Поэтому сакральный аспект власти, трепетное к ней отношение — за гранью дуализма любви/ужаса — могут быть отнесены именно к специфике государства, распознанного, как «Бегемот», в отличие от рационально-механического понимания государства у западных либеральных философов политики — таких как англичанин Гоббс, автор «Левиафана».