Главная страница Случайная страница
Разделы сайта
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Нежные пальчики
Слезы росы еще не высохли на белых астрах, сорванных утром. Крупныекапли прозрачной влаги падали с умирающих цветов на полированную крышкурояля, рассыпались сверкающей пылью. Высокая хрустальная ваза светиласьльдистыми, гранеными краями. Тонкие, длинные, нежные пальцы с розовыминогтями едва касались клавиш. Звонкие струйки звуков скатывались с черныхмассивных ножек, волнами расплескивались по сияющему паркету большой светлойгостиной. Мягкие кресла, диван с суровыми, прямыми спинками мореного дуба, тяжелые, темные рамы картин были неподвижны. Барановский, сдерживая дыхание, напряженно застыл на низком бархатном пуфе. Татьяна Владимировнаимпровизировала. Ее глаза, большие, темно-синие, мерцали вдохновением.Матовое, бледное лицо с тонким прямым носом и высоким лбом было слегкаприподнято. Густые, темные волосы высокой прической запрокидывали назад всюголову. Офицер смотрел на девушку, любовался и с тоской думал, что онсегодня с ней последний раз. Завтра нужно было ехать на фронт. Последнийраз. Может быть, никогда больше они не встретятся. Татьяна Владимировнавстала, полузакрыв глаза, устало протянула Барановскому руки. Подпоручиквскочил с пуфа и стал медленно, осторожно прикасаясь губами, целоватьтонкие, немного похолодевшие пальцы. - Татьяна Владимировна, я не хочу уезжать от вас. Черные, широко разрезанные глаза офицера были влажны. Пухлые, еще неоформившиеся губы сложились в кислую гримасу. - Милый мальчик! Взгляд девушки ласкал подпоручика теплыми, синими лучами. В соседнейкомнате, в столовой, гремели посудой. Накрывали к завтраку. - Но ведь я же не могу без вас! Поймите, не могу. Я застрелюсь. Татьяна Владимировна посмотрела на офицера пристально, серьезно, - Иван Николаевич, не будьте ребенком. Вам уже двадцать лет. Вы должныехать. - Почему я должен, а не кто-нибудь другой? - Все должны, Иван Николаевич, и вы, и другой, и третий. Если бы всеостались дома, то тогда красные ведь не замедлили бы пожаловать сюда и совсеми нами расправиться. Но почему же я именно должен, когда я так люблю вас? Татьяна Владимировна пожала плечами, улыбнулась. - Ребенок. Совсем ребенок! Вошел лакей. - Кушать подано. В столовой за столом сидели отец Татьяны Владимировны, старикпрофессор, и молодой человек, худосочный, угреватый, с мутными оловяннымиглазами, в студенческой тужурке. Остроконечный клинышек седой бороды, лысина, пенсне профессора приподнялись. -- Здравствуйте, Иван Николаевич. А это наш знакомый, АлексейЕвгеньевич Востриков, студент института восточных языков. Барановский пожал маленькую сухую руку профессора и еле дотронулся долипкой, холодной ладони Вострикова. Профессор с Востриковым вели разговор орусской торговле и промышленности, о причинах их упадка. -- Все-таки, Алексей Евгеньевич, я не могу согласиться с вами, что вближайшее время нам нельзя рассчитывать на полный пуск всех фабрик. Барановский и Татьяна Владимировна сели рядом. -- Напрасно, профессор. Вы слишком оптимистически смотрите на вещи.Скажите, разве в условиях ожесточенной гражданской войны можно рассчитыватьна что-нибудь серьезное в этом деле? -- Безусловно, нет! Но ведь Советская Россия скоро прекратит своесуществование. Востриков иронически улыбнулся. -- Нет, профессор, до этого еще далеко. Конечно, я уверен, что рано илипоздно Совдепия падет, но пока, пока мы воюем, следовательно, нужно жить ивести хозяйство, приспособляясь к обстановке борьбы. -- То есть, ставя точку над i, вы, Алексей Евгеньевич, утверждаете, чтоторговли сейчас, в полном смысле этого слова, быть не может, будет толькоспекуляция. Промышленность крупная, фабричная не пойдет, будет процветатьмелкое кустарничество. -- Вот именно, большего пока что мы не сможем. Я вам скажу из личногоопыта, надеюсь, вы можете мне верить, как порядочному спекулянту. Барановский с удивлением поднял глаза на Вострикова. Профессорулыбнулся. -- Не удивляйтесь, поручик, -- поймал студент мысли офицера.-- Я самыйнастоящий спекулянт. Вы смотрите -- студенческая тужурка? Это для виду. Ятолько на бумаге студент Владивостокского института восточных языков.Правда, я кончил гимназию с золотой медалью, но учиться сейчас и некогда, иневыгодно. Я студенческие документы использую только для свободного проездаот Иркутска до Владивостока и обратно. Я даже, если хотите, из тех жесоображений и, кроме того, чтобы освободиться от военной службы, выправилсебе монгольский паспорт. Барановский засмеялся. Востриков, улыбаясь, говорил: -- Вот и смейтесь, любуйтесь -- перед вами монгольский подданный, студент института восточных языков, человек, которого никто не смеетпобеспокоить и который преблагополучно делает оборот в два миллиона рублей вдень. Профессор счел долгом пояснить офицеру: -- Вы, Иван Николаевич, не верьте ему. Алексей Евгеньевич -- человекчересчур резкий и откровенный, страдающий привычкой все немногопреувеличивать. Никакой он не спекулянт, а просто великолепный коммерсант, ивсе. Востриков смотрел на Барановского мутным, прицеливающимся, взвешивающимвзглядом старого торгаша, тряс головой. -- Нет, поручик, я хочу сказать вам всю правду. Вы вчера только училищекончили, полны, следовательно, самого пустого мальчишеского обалдения иглупой радости. Вы сейчас все в розовом свете себе представляете. Так вот, знайте, что торговли у нас нет, крупного, порядочного товарообмена нет, естьтолько мелкие спекулятивные сделки, есть крупные аферы, которыми не брезгуютдаже министры, вот и все. Профессор с укором качал головой. -- Вы едете на фронт, так вот знайте, что до тех нор, пока большевизмне будет сметен, стерт с лица земли, везде, вот даже здесь, в белой Сибири, будет чувствоваться его разлагающее влияние. Старые основы нравственности изаконности поколеблены. Люди начинают терять границы добра и зла. Да, дажездесь, у нас, где ведется борьба за восстановление России, большевизмчувствуется. - В этом я согласен с вами, Алексей Евгеньевич, -- закивала бородкапрофессора. - Кровавый, страшный призрак коммунизма, ставшие над Россией, на всебросает свои мрачные, зловещий тени. Красный ужас лишает людей рассудка. Выправы, люди теряют границы позволенного и непозволенного. Мы являемсясвидетелями небывалой, неслыханной духовной прострации. Нет, вы подумайте только, поручик, какая у нас может быть сейчасторговля, товарообмен, как может наладиться хозяйственный аппарат, когда унас что ни шаг, то верховный правитель, атаман; каждый требует у тебя: " Дай". Каждый за малейшее ослушание карает, как изменника, -- кого, чего, чему -- неизвестно. Гм, торговля, промышленность. -- Востриков желчнозасмеялся. -- Разве я могу получить хоть вагон товара без толкача? Никогда.Я должен ехать сам с своим грузом и толкать, проталкивать его через каждуюстанцию. Японцам дай, семеновцам дай. Железнодорожникам, до стрелочникавключительно, дай. Не дашь, не поедешь. Тысячу рогаток поставят. А семеновцытак просто товар заберут. Каждый раз едешь и не знаешь, довезешь или нет? Разоришься или наживешь? Но когда я прорвусь через все преграды, привезутовар на место, тут уж, извините, процентик я наложу не по мирному времени.Я рискую, я и беру. Сто, двести процентов мне мало, я накладываю четыреста, восемьсот, тысячу. Я вздуваю цену до последней возможности. -- Но ведь это же не... не... хорошо, -- Барановский хотел сказатьнечестно, но не мог. -- Зачем вы так делаете? -- наивно спросил он спекулянта. Востриков расхохотался: -- Ну и дитятко же вы, голубчик. " Нехорошо! " Поймите, что я коммерсантсо дня рождения, по натуре коммерсант. И если нельзя сейчас, как говорится, честно торговать, так будем спекулировать. Будем приспосабливаться. Несидеть же сложа руки, когда дело к тебе само лезет. Профессор закурил сигару. Барановский сидел, беспокойно посматривая наТатьяну Владимировну. Ему не хотелось поддерживать разговор с Востриковым, он мечтал провести последние часы перед отъездом наедине с любимой девушкой.Офицер нервно вертелся на стуле. Сыр ему казался пресным, масло горьким, кофе недостаточно крепким. Часы на стене отчетливо и гулко пробили два.Офицеру скоро нужно было уходить. Татьяна Владимировна заметила еготоскливый, беспокойный взгляд. -- Вам, Иван Николаевич, кажется, уходить скоро? Пойдемте в сад. Я хочупоказать вам в последний раз наши цветы. Подпоручик покраснел, смутился, вскочил со стула, чуть не опрокинулсвой стакан. В саду Татьяна Владимировна усадила Барановского на широкийзеленый диван перед большой круглой клумбой. -- Иван Николаевич, я хочу поговорить с вами серьезно. -- Ради бога, я всегда готов вас слушать. -- Вы должны не только слушать меня, но и слушаться. -- Слушаюсь, Татьяна Владимировна, слушаюсь. - Если вы хотите, чтобы ваша Таня была счастлива -- идите на войну.Вернитесь оттуда или живым, или мертвым, но героем. Идите, если не хотите, чтобы грязные солдатские сапоги затоптали наш чудесный паркет. Если хотите, чтобы мы жили покойно, с необходимыми для всякого культурного человекаудобствами, а не были бы сжаты в одну комнату, в кухню, как свиньи, уплотнены, как сельди в бочке, -- идите! Если хотите, чтобы ваш кумир былодет достойным образом, в тонкие, нежные ткани, чтобы на его ножках былитакие же башмачки, -- идите! Татьяна Владимировна выставила острый кончик лакированной туфельки. -- Иван Николаевич, вы человек интеллигентный, нам дорого, несомненно, все, что создано веками работы поколений, веками работы мысли лучших людей, нам дорога наша культура. Ради спасения всего этого иы должны поставить накарту свою жизнь. Торжество большевизма -- это торжество отвратительного, хамского солдатского сапога. Если вы не хотите жить в коммунистическомстадище баранов, равных в своем ничтожестве и тупоумии, если вы стоите завласть немногих, по мудрых, культурных, то идите на фронт без колебании.Помните, что там, где в жизни мечется огромное, полновластное стадо зверей, там нет свободы, там нет красоты, там вонь хлева или конюшни, бараньятупость и бестолковое топтанье на месте. Нет, надо покончить с этимнемедленно. Этот бараний топот доносится и сюда. Запах скотского навозакоммунистических стойл пробирается к нам, и люди, нахватавшись его, делаютсязверями, начинают думать только о крови, о сытой добыче. Татьяна Владимировна говорила горячо. В ее голосе звучали потки гнева иглубочайшей веры в свою правоту. Барановский взял ее за руки. Девушкапосмотрела ему в глаза. -- Вы любите эти руки? Вы хотите, чтобы они остались такими же нежными? Хотите, чтобы эти пальчики пахли духами, а не салом кухонных тряпок? Хотите? Барановский молча целовал руки Татьяны Владимировны, жадно вдыхаларомат тонких духов и нежной женской кожи. -- Прощайте, Иван Николаевич, вам время идти. Девушка взяла офицера заголову, провела рукой по его щетинистой прическе, посмотрела в большиечерные глаза, на пухлые губы со жгутиком пушка под мясистым носом, на ямочкуподбородка и тихо, долгим поцелуем, прижалась к его лбу. -- Идите. Профессору я передам поклон. Барановский, опустив голову, роняя на песок дорожки крупные слезы, пошел к калитке. -- Подождите, дайте на минутку мне вашу шашку. Подпоручик остановился, с недоумением посмотрел на девушку, неловко вытащил из ножен сверкающийклинок. Татьяна Владимировна на секунду быстро прикоснулась губами к чернойрукоятке. -- Видите, я поцеловала ваш меч. Не опустите его, не продайте. Я будувашей женой, когда вы с ним вернетесь из завоеванной Москвы. Домой в казармы, на Петрушинскую гору, Барановский шел быстро, не глядяпод ноги, спотыкаясь на скверных, деревянных тротуарах. Левой рукой офицердержал дорогой теперь эфес шашки, правую прижимал к лицу и с тоской вдыхаледва уловимый, тонкий аромат молодого женского тела и духов, оставшийся отприкосновений нежных пальцев с розовыми, шлифованными ногтями.
Данная страница нарушает авторские права?