Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Из сводки новостей, 16. 45, воскресенье, 8 ноября 1981 4 страница






– Кто?

– Я.

Голос был знакомый, но Томми никак не мог вспомнить чей. По крайней мере, не Стаффана, папашки из бумажки.

Палашка-мультяшка. Все, хорош!

– Кто «я»?

– Открой!

– Почта закрыта. Приходи через пять лет.

– Я принесла деньги.

– Бумажные?

– Да.

– Тогда ладно.

Он встал с дивана. Медленно-медленно. Контуры окружавших его предметов скакали и никак не хотели угомониться. Голова словно налилась свинцом.

Бетонная кепка.

Он постоял несколько секунд, раскачиваясь из стороны в сторону. Цементный пол кренился, как во сне, то влево, то вправо – прямо комната смеха! Он сделал шаг вперед, медленно переставляя ноги, поднял защелку, открыл дверь. На пороге стояла девчонка. Подружка Оскара. Томми смотрел на нее и ничего не понимал.

Солнце и вода.

На девочке было одно тонкое платьице. Желтое в белую крапинку, приковавшее взгляд Томми, – он попытался было сфокусировать взгляд на крапинках, но они тут же заплясали, задвигались, так что его затошнило. Она была сантиметров на двадцать ниже его.

Красивая, как лето.

– А что, лето уже наступило? – спросил он.

Девочка склонила голову набок:

– Что?

– Да нет, ничего, просто на тебе же этот, как его… сарафан.

– Да.

Томми кивнул, довольный тем, что отыскал нужное слово. Что она там сказала? Деньги? Понятно. Оскар вроде говорил, что…

– Ну? Хочешь что-то купить?

– Да.

– И что?

– Можно войти?

– Да-да.

– Скажи, что мне можно войти.

Томми сделал широкий шутовской жест. Увидел собственную руку проплывающей мимо, как в замедленной съемке, – обдолбанная рыба, пролетающая над полом.

– Входи. Добро пожаловать в наш… филиал.

Он больше не мог держаться на ногах. Пол притягивал его. Он обернулся и рухнул на диван. Девочка вошла, закрыла за собой дверь и опустила защелку. Она представилась Томми цыпленком невероятных размеров, и он засмеялся этому зрелищу. Цыпленок уселся в кресло.

– Что?

– Да нет, ничего. Просто ты вся такая… желтая.

– А-а-а.

Девочка сложила руки на небольшой сумке, лежавшей у нее на коленях. Как это он ее раньше не заметил. Не, не сумка. Скорее, несессер. Томми посмотрел на нее. Или сумка. Интересно, что в ней.

– Что у тебя… в этой штуке?

– Деньги.

– Ага, конечно.

Нет. Что-то не так. Тут что-то неладно.

– И что ты хочешь купить?

Девочка открыла молнию несессера и вытащила тысячную купюру. Потом еще одну. И еще одну. Три штуки. Деньги казались несуразно большими в ее маленьких руках. Она наклонилась и положила их на пол.

Томми выпалил:

– Это еще что такое?

– Три тысячи.

– Вижу. И что?

– Это тебе.

– Да ладно.

– Да.

– Это что, какие-нибудь бумажки из «Монополии», что ли?

– Нет.

– Нет?

– Нет.

– И что же ты за них хочешь?

– Хочу у тебя кое-что купить.

– Ты хочешь что-то купить, на три шту… брось!

Томми протянул руку, взял одну купюру. Пощупал ее, пошуршал, поднял на свет, убедился, что на ней есть водяные знаки. Морда короля или что уж там печатают на деньгах. Короче, купюра была настоящая.

– Ты это серьезно?

– Да.

Три штуки. Можно куда-нибудь поехать. Куда-нибудь слетать.

А вдруг мать со Стаффанам стоят где-то там и… Томми почувствовал, как в голове у него проясняется. Вся эта история была, конечно, бредом, но как-никак три тысячи. Это факт. Оставалось только узнать…

– И что же ты хочешь купить? Ты же на эти деньги столько всего можешь…

– Кровь.

– Кровь?

– Да.

Томми прыснул и покачал головой:

– Не, извини. Была и вся вышла.

Девочка сидела в кресле не двигаясь и смотрела на него. Даже не улыбнулась.

– Ладно, серьезно, – сказал Томми, – чего тебе?

– Деньги твои, если ты мне дашь немного крови.

– Но у меня же ее нет.

– Есть.

– Нет!

– Есть.

И тут до Томми дошло. Бред какой-то…

– Ты это серьезно?

Девочка указала на деньги.

– Это не опасно.

– Но… что… как?!

Девочка запустила руку в несессер, вытащила какой-то предмет. Небольшой белый кусок пластмассы. Потрясла его. Томми постепенно разглядел, что это было. Упаковка с лезвиями. Она положил ее на колени и вытащила еще кое-что. Прямоугольник телесного цвета. Большой пластырь.

Во прикол!

– Слушай, хорош. Ты что, не понимаешь? Я же могу просто зажать твои деньги – и дело с концом. Положу в карман и скажу: «А? Что? Какие три тысячи? В глаза не видел». Это же куча бабок, ты соображаешь? Где ты их вообще взяла?

Девочка закрыла глаза, вздохнула. Когда она их снова открыла, вид у нее был далеко не такой дружелюбный.

– Так ты согласен или нет?

Она не шутит. Черт, она ведь не шутит! Нет… Нет…

– И что, ты просто – вжик, и все?

Девочка с готовностью кивнула.

Вжик? Подождите. Подождите-ка… Как там это было? Свиньи…

Он нахмурился. Какая-то мысль металась в его голове, как каучуковый мячик в закрытой комнате, пытаясь хоть за что-нибудь уцепиться, чтобы остановиться. Остановилась. Он вспомнил. Открыл рот. Посмотрел ей в глаза.

– Да ну?!

– Ну да.

– Это шутка, да? Слышь, ты? Шла бы ты отсюда. Понятно? Давай вали!

– Это такая болезнь. Мне нужна кровь. Если хочешь, я тебе еще заплачу.

Она покопалась в несессере, вытащила еще пару тысячных, положила на пол. Пять тысяч.

– Пожалуйста.

Маньяк. Веллингбю. Перерезанное горло. Черт, не может быть… какая-то девчонка…

– Да что ты с ней делать-то будешь. Черт, ты же совсем ребенок!

– Боишься?

– Нет, я же могу… А ты боишься?

– Да.

– Чего?

– Что ты откажешься.

– Да я уже отказался! Это же вообще… Слышь, хорош дурака валять, иди домой.

Девочка неподвижно сидела в кресле, раздумывая. Потом кивнула, встала, подняла деньги с пола и убрала их в несессер. Томми посмотрел туда, где они лежали. Пять. Тысяч. Позвякивание защелки. Томми перевернулся на спину.

– Постой. Ты че, горло мне перережешь, что ли?

– Нет. Только сгиб локтя. Совсем чуть-чуть.

– И что ты будешь делать с кровью?

– Пить.

– Прямо здесь?!

– Да.

Томми прислушался к себе и увидел всю кровеносную систему, будто начертанную на кальке под кожей. Почувствовал, может впервые в жизни, что у него вообще есть кровеносная система. Не отдельные точки, откуда при порезе выступают капли крови, но огромное пульсирующее дерево вен, наполненных – сколько там может быть? – пятью-шестью литрами крови.

– И что же это за болезнь?

Девочка ничего не ответила, лишь продолжала стоять у двери, не убирая руки с защелки, и линии артерий и вен его тела, вся система кровообращения, вдруг напомнили ему… схему разделки мяса. Он отогнал эту мысль, и на смену ей пришла другая:

Стань донором. Двадцать пять крон и булка с сыром.

Потом сказал:

– Ладно, давай свои деньги.

Девочка расстегнула молнию несессера и снова вынула купюры.

– Давай я дам тебе три сейчас, а две потом?

– Как хочешь. Только неужели ты не врубаешься, что я и так в любой момент могу отнять у тебя эти деньги?

– Нет. Не можешь.

Она протянула ему три тысячи, зажав их между средним и указательным пальцами. Он проверил каждую бумажку на свет и вынужден был заключить, что они настоящие. Затем он скатал их в трубочку, зажав в левой руке.

– Ну что, давай?

Девочка положила оставшиеся деньги на кресло, присела на корточки возле дивана, вытащила из несессера упаковку с бритвами и вытащила одно лезвие.

Она и раньше такое проделывала.

Девочка покрутила лезвие в руке, будто решая, какая сторона острее. Потом поднесла его к своему лицу. В голове крутилось лишь это вжик. Она сказала:

– Никому об этом не рассказывай.

– А если расскажу?

– Не расскажешь. Никому.

– Ладно. – Томми покосился на сгиб локтя, на две тысячные бумажки на кресле. – И сколько ты возьмешь?

– Литр.

– А это много?

– Да.

– И что, я…

– Нет. Ты будешь в порядке.

– Она же восстановится, да?

– Да.

Томми кивнул, зачарованно глядя, как лезвие, зеркально поблескивая, коснулось его кожи. Как будто все это происходило с кем-то другим, где-то в другом месте. Он видел лишь переплетение линий. Скула девочки, ее темные волосы, его белая рука, прямоугольник лезвия, раздвигающего в стороны тонкие волосы на руке. Достигнув своей цели, острие замирает на мгновение на выпуклой вене, чуть более темной, чем кожа вокруг. Чуть надавливает, легонько-легонько. Край бритвы погружается в складки кожи, и вдруг –

вжик.

Томми резко дернулся и перевел дух, крепче сжимая деньги в кулаке. В голове что-то хрустнуло, и он сжал зубы так, что они заскрежетали. На сгибе локтя выступила кровь, выплескиваясь толчками.

Звон лезвия, упавшего на пол, – и девочка обхватила его локоть обеими руками, прижавшись губами к ране.

Томми отвернулся, чувствуя ее теплые губы и язык на своей коже. Перед глазами снова встала схема кровообращения, сосуды, переплетение вен, по которым течет его кровь, устремляясь к ране.

Я истекаю кровью.

Да. Боль усилилась. Рука онемела, он больше не ощущал прикосновений губ, лишь то, как кровь покидает тело, как ее высасывают, как она…

Вытекает.

Он испугался. Ему хотелось одного – чтобы это закончилось! Это было слишком больно! Слезы подступили к глазам, он открыл рот, чтобы что-то сказать, и не смог. Не было таких слов, которые могли бы… Он поднес свободную руку ко рту, прижав кулак к губам. Почувствовал прикосновение бумаги, торчавшей из сжатого кулака. Впился в нее зубами.

 

*

 

21.17, вечер воскресенья, Энгбюплан.

Возле парикмахерской замечен неизвестный мужчина. Он стоит, упершись лбом и руками в витрину. Производит впечатление человека в состоянии сильного алкогольного опьянения. Пятнадцать минут спустя на место происшествия прибывает полиция. К этому времени человек успевает покинуть вышеуказанное место. Никаких повреждений витрины не обнаружено, за исключением следов глины или земли. В освещенной витрине выставлены фотографии подростков-фотомоделей.

 

*

 

– Ты спишь?

– Нет.

Облако духов и холодного воздуха ворвались в комнату Оскара, когда мама зашла и села на край кровати.

– Хорошо прошел день?

– Да.

– Что ты сегодня делал?

– Ничего особенного.

– Я видела газеты. На столе в кухне.

– Угу.

Оскар плотнее завернулся в одеяло, притворно зевнул.

– Хочешь спать?

– Угу.

И да и нет. Он действительно устал, причем так, что в голове все гудело. Единственное, чего ему хотелось, – это лечь, завернувшись в одеяло, запечатать все входы и выходы и не покидать комнату до тех пор, пока… пока… Но спать он не хотел, нет. И потом, может, ему теперь вообще не надо спать, раз он заражен?

Он расслышал, как мама что-то спросила про папу, ответил наобум «хорошо», даже не разобрав толком вопроса. Повисла тишина. Потом мама тяжело вздохнула:

– Солнышко, как ты? Я могу тебе чем-нибудь помочь?

– Нет.

– Ну а в чем же тогда дело?

Оскар зарылся лицом в подушку и задышал так, что нос, рот и губы покрылись испариной. Он так больше не мог. Слишком уж все это было тяжело. Он должен был хоть кому-нибудь рассказать. Он выговорил в подушку:

–…Я аажен…

– Что ты сказал?

Он оторвал голову от подушки:

– Я заражен.

Мамина рука погладила его по затылку, по шее и вниз по спине, так что одеяло чуть съехало.

– В каком смысле – зара… ой! Ты же в одежде!

– Да, я…

– Дай потрогаю лоб. Температура есть? – Она положила холодную ладонь ему на лоб. – Да у тебя жар! Вставай! Тебе надо раздеться и лечь как следует! – Она встала с кровати и бережно потрясла его за плечо. – Ну давай же!

Она сделала глубокий вдох, что-то вспомнив. Затем произнесла другим тоном:

– Ты у отца как следует был одет?

– Да. Дело не в этом.

– Ты в шапке ходил?

– Да! Мам, дело не в этом!

– А в чем же?

Оскар снова уткнулся лицом в подушку, обняв ее руками и ответил:

–… Яампир…

– Оскар, что ты говоришь?

– Я вампир!

Пауза. Тихое шуршание маминого плаща, когда она сложила руки на груди.

– Оскар. Вставай. И разденься. А потом ложись и спи.

– Я стану вампиром!

Мамино дыхание. Резкое, сердитое.

– Завтра выкину все эти твои дурацкие книжки!

Она сдернула с Оскара одеяло. Он встал, медленно разделся, не глядя на маму. Затем снова улегся в постель, и мама заботливо подоткнула одеяло.

– Что-нибудь хочешь?

Оскар покачал головой.

– Может, померим температуру?

Оскар еще решительнее помотал головой. Посмотрел на маму. Она стояла, склонившись над кроватью, упершись руками в колени. Изучающий, тревожный взгляд.

– Я могу что-нибудь для тебя сделать?

– Нет. Хотя вообще-то…

– Что?

– Да нет, ничего.

– Ну скажи?

– Можешь… рассказать мне сказку?

На мамином лице промелькнула целая гамма эмоций: грусть, радость, беспокойство, полуулыбка, тревожная морщинка. И все это за несколько секунд. Наконец она ответила:

– Я не знаю никаких сказок. Но если хочешь, могу тебе почитать. Если у нас есть подходящая книга…

Ее взгляд скользнул по полке над головой Оскара.

– Да нет, не надо.

– Почему? Мне не сложно.

– Нет. Я не хочу.

– Почему? Ты же сказал…

– А теперь не хочу.

– Может… тебе спеть?

– Нет!

Мама обиженно поджала губы. Потом раздумала обижаться, раз Оскар болен, и сказала:

– Если хочешь, я могу придумать какую-нибудь сказку…

– Да нет, не надо. Я хочу спать.

Мама еще немного посидела, затем пожелала ему спокойной ночи и вышла из комнаты. Оскар продолжал лежать с открытыми глазами, глядя в окно. Прислушался к себе, пытаясь представить, каким он станет. Он даже не знал, что должен чувствовать. Эли. Интересно, как это происходило с ним.

Потерять все.

Все бросить. Маму, папу, школу… Йонни, Томаса…

Он и Эли. Навсегда.

В гостиной включился телевизор, и мама тут же прикрутила звук. Тихое побулькивание кофеварки на кухне. Вот зажглась газовая плита. Позвякивание чашки о блюдце. Звук открывающегося шкафа.

Такие привычные звуки. Он слышал их сотни раз.

Ему стало тоскливо. Очень тоскливо.

 

*

 

Раны зажили. От царапин на теле Виржинии остались лишь белые следы да местами болячки, еще не успевшие отвалиться. Лакке погладил ее руку, прижатую к телу кожаным ремнем, и очередная болячка раскрошилась под его пальцами.

Виржиния сопротивлялась. Сопротивлялась изо всех сил, когда пришла в чувство и поняла, что происходит. Вырвала капельницу для переливания крови, орала и лягалась.

Лакке не мог смотреть, как ее усмиряют. Ее словно подменили. Он пошел в кафетерий и выпил кофе. Потом еще. Когда он стал наливать третью чашку, кассирша заметила, что в стоимость входит всего одна дополнительная порция. Лакке ответил, что у него ни копейки денег, а чувствует он себя так, будто вот-вот сдохнет, – может, она сделает для него исключение?

Она отнеслась к нему с пониманием. Даже угостила миндальным пирожным – «все равно завтра выбрасывать». Он жевал пирожное, превозмогая ком в горле, и размышлял об относительности добра и зла в человеке. Потом вышел на ступеньки, выкурил предпоследнюю сигарету в пачке и поднялся к Виржинии.

Ее связали ремнями.

Она так ударила медсестру, что у той разбились очки и осколок порезал бровь. Успокоить Виржинию не представлялось возможным. Врачи не решались вколоть ей успокоительное, учитывая ее общее состояние, поэтому пришлось связать ей руки кожаными ремнями, чтобы, как они выразились, «обезопасить ее».

Лакке потер болячку между пальцев: порошок, мелкий, как пигмент, окрасил его пальцы в красный цвет. Краем глаза он уловил какое-то движение: кровь из пакета на металлической подставке рядом с кроватью медленно стекала в пластмассовый цилиндр, а из него по капельнице проникала в вену Виржинии.

Определив группу крови, ей сделали переливание, а теперь, когда ее состояние стабилизировалось, подсоединили капельницу. На полупустом пакете была приклеена этикетка с кучей непонятных надписей, над которыми виднелась большая буква «А». Группа крови, ясное дело.

Стоп… погодите…

У Лакке была группа «В». Он прекрасно помнил, как они с Виржинией как-то заговорили об этом и выяснилось, что у нее та же группа, так что они могли… ну да. Именно так они и решили: в случае необходимости смогут отдать друг другу свою кровь, раз у них одна группа. А у него точно была группа «В», это он знал наверняка.

Он встал, вышел в коридор.

Не могут же они так ошибиться?

Он отыскал медсестру.

– Простите…

Она бросила взгляд на его потрепанную одежду и настороженно спросила:

– Да?

– Я только хотел спросить. Виржиния… Виржиния Линдблад, которую недавно сюда положили…

Медсестра кивнула с еще более недоброжелательным видом. Может, она тоже присутствовала при том, как…

– Я только хотел узнать. Группа крови…

– И что с ней?

– Там на пакете стоит «А», хотя у нее другая группа.

– Простите?

– Ну… видите ли… у вас есть минутка?

Медсестра быстро оглядела коридор – то ли в поисках того, кто мог бы ей помочь в случае возможного осложнения, то ли давая понять, что у нее есть дела поважнее, но все же проследовала за Лакке в палату, где лежала Виржиния, – глаза закрыты, капельница мерно отсчитывает капли крови. Лакке указал на пакет:

– Вот. Здесь стоит «А». Означает ли это…

– Да, в нем кровь группы «А». Кровь сейчас большой дефицит. Если бы люди только знали…

– Простите. Я понимаю. Но у нее же группа «В»! Разве не опасно…

– Да, опасно.

Медсестра вела себя не то чтобы грубо, но всем своим видом давала понять, что его право подвергать сомнению компетентность работников больницы близко к нулю. Пожав плечами, она добавила:

– Если бы у нее была группа «В». Но у этой пациентки группа «АВ».

– Но… здесь же стоит «А»?

Медсестра вздохнула, как если бы объясняла ребенку, что на Луне никто не живет.

– Людям с группой «АВ» подходит кровь любой группы.

– Но… ясно. Значит, у нее поменялась группа крови.

Медсестра подняла брови. Ребенок, похоже, настаивает на том, что сам был на Луне и видел там людей. Резко взмахнув рукой, будто обрубая невидимую нить, она ответила:

– Боюсь, это исключено. Такого просто не бывает.

Медсестра проверила капельницу в руке Виржинии, что-то в ней подкрутила и кинула на Лакке взгляд, говоривший, что это не игрушки и боже упаси его к чему-то здесь притронуться. Затем энергичным шагом покинула палату.

Что там бывает, если человеку перелить кровь не той группы? Кровь сворачивается.

Да нет, наверное, Виржиния в тот раз что-то перепутала.

Он направился в угол палаты, где стояли небольшое кресло и стол с искусственными цветами. Он сел в кресло, огляделся по сторонам. Холодные стены, глянцевый пол. Лампы дневного света на потолке. Металлическая койка Виржинии, светло-желтое одеяло с печатью районной больницы.

Вот, значит, как…

У Достоевского болезнь и смерть были почти всегда связаны с грязью, нищетой. Люди, раздавленные под колесами, глина, тиф, окровавленные носовые платки. И тому подобное. Но, черт его знает, уж лучше так, чем вот это. Кончить свои дни в отполированной стерильности.

Лакке откинулся на спинку кресла, закрыл глаза. Спинка была короткой, и голова запрокинулась назад. Он выпрямился, облокотился на поручни и подпер рукой подбородок. Посмотрел на пластмассовый цветок. Его как будто специально поставили, чтобы подчеркнуть: здесь нет ничего живого – одна только чистота и порядок.

Когда он закрыл веки, цветок все еще стоял у него перед глазами. Картинка преобразилась в настоящий цветок, который стал расти, превратившись в целый сад. Сад был разбит возле дома, который он собирался для них купить. Лакке стоял в саду и смотрел на розовый куст с яркими красными цветами. Со стороны дома упала длинная человеческая тень. Солнце стремительно заходило, и тень росла, становилась все длиннее, накрывая весь сад…

 

Он вздрогнул и проснулся. Ладонь была мокрой от слюны, вытекшей изо рта, пока он дремал. Он вытер ладонью рот, причмокнул и попытался поднять голову. Ничего не получалось. Шея затекла. Усилием воли он выпрямился, хрустнув суставами, замер.

На него смотрели широко открытые глаза.

– Привет! Ты проснулась!

Рот закрылся. Виржиния лежала на спине, связанная ремнями, лицом к нему. Но лицо это было совершенно неподвижным. Ни узнавания, ни радости – ничего. Глаза не моргали.

Умерла! Она мертва…

Лакке вскочил с кресла, и в шее снова что-то хрустнуло. Он упал на колени перед кроватью, схватился за стальную перекладину и поднес свое лицо как можно ближе к ней, словно пытаясь своим присутствием вдохнуть в нее жизнь, вызвать ее из глубины.

– Джини! Ты меня слышишь?

Тишина. И все же он мог поклясться, что глаза смотрели на него, что она не умерла. Он отчаянно пытался отыскать Виржинию за этими неживыми глазами, будто закидывая якоря в черные впадины ее зрачков, чтобы там, за завесой тьмы, зацепиться хоть за что-нибудь живое…

Зрачки. Неужели они всегда так выглядят, когда…

Зрачки ее были не круглыми, но вытянутыми, заостренными на концах. Он поморщился, когда боль снова пронзила шею, коснулся ее рукой, потер.

Виржиния закрыла глаза. Снова открыла. И теперь это была она.

У Лакке от неожиданности отвисла челюсть. Так он и сидел, продолжая механически потирать шею. Виржиния открыла рот с каким-то деревянным щелчком и спросила:

– Тебе больно?

Лакке отдернул руку от шеи, будто его застукали за каким-то непристойным занятием.

– Нет, я просто… А я думал ты…

– Я привязана.

– Да, ты немного сопротивлялась. Подожди, я сейчас. – Лакке протянул руку между металлическими прутьями кровати и начал расстегивать один из ремней.

– Не надо.

– Что?

– Оставь как есть.

Лакке замешкался, не выпуская из рук ремень.

– Ты что, опять собираешься драться?

Виржиния прикрыла глаза:

– Говорю же, оставь.

Лакке отпустил ремень, не зная, куда девать освободившиеся руки. Не вставая с колен, повернулся, подтянул к кровати кресло, превозмогая очередной приступ боли, неуклюже взгромоздился на него.

Виржиния еле заметно кивнула:

– Ты Лене звонил?

– Нет, но я могу…

– Вот и хорошо.

– Значит, не надо?

– Нет.

Повисла тишина – характерная больничная тишина, рожденная самой ситуацией: один в постели с какой-нибудь болезнью или травмой, а рядом другой, здоровый, – и этим все сказано. Слова кажутся незначительными, излишними. Произносится лишь самое важное. Они долго смотрели друг на друга, без слов говоря все то, что хотели сказать. Наконец Виржиния отвернулась и уставилась в потолок.

– Ты должен мне помочь.

– Все что угодно!

Виржиния облизала губы, сделала вдох и испустила такой глубокий и продолжительный выдох, будто на него ушли все скрытые резервы воздуха в ее легких. Потом изучающе скользнула по нему взглядом – так прощаются с телом любимого, желая запечатлеть его образ в памяти. Она пожевала губами и наконец произнесла:

– Я вампир.

Ему хотелось бы изобразить усмешку, ответить саркастическим замечанием. Но улыбка не складывалась, а замечание затерялось где-то в глубине сознания, так и не достигнув его губ. Вместо этого он лишь ответил:

– Нет.

Он потер шею, чтобы хоть как-то снять напряжение, нарушить неподвижность, превращавшую все слова в правду. Виржиния заговорила снова, спокойно и размеренно:

– Я пришла к Гёсте, чтобы его убить. Если бы не случилось то, что случилось, я бы его убила. А потом выпила бы его кровь. Я бы это сделала. Я все заранее продумала. Понимаешь?

Взгляд Лакке метался по стенам палаты, будто разыскивая муху, источник раздражающего жужжания, нарушавшего тишину, въедавшегося в мозг и мешавшего думать. В конце концов он остановился на лампах дневного света на потолке.

– Чертова лампа, гудит как незнамо что.

Виржиния посмотрела на лампу и произнесла:

– Я не выношу дневного света. Я не могу ничего есть. Мне в голову приходят чудовищные мысли. Я представляю опасность для людей. Для тебя в том числе. Я не хочу жить.

Наконец-то хоть что-то конкретное, на что можно было ответить.

– Не говори так, – сказал Лакке. – Слышишь? Не смей так говорить. Ты слышишь меня?

– Ты не понимаешь.

– Нет, не понимаю. Но, черт возьми, ты не умрешь! Поняла? Ты же здесь лежишь, разговариваешь, ты… все будет хорошо!

Лакке встал с кресла, сделал пару суетливых шагов, взмахнул рукой.

– Ты не должна… ты не должна так говорить!

– Лакке. Лакке?

– Да!

– Ты же знаешь… что это правда. Так?

– Что «это»?

– То, что я говорю.

Лакке фыркнул и потряс головой, а руки его сами собой принялись похлопывать по одежде и шарить по карманам:

– Мне надо покурить…

Он отыскал мятую пачку, зажигалку. Выудил последнюю сигарету, сунул ее в рот. Потом вспомнил, где он, и вытащил сигарету.

– Черт, они же меня отсюда в момент вышвырнут, если я…

– Открой окно.

– Хочешь сказать, я должен прыгнуть?

Виржиния улыбнулась. Лакке подошел к окну, распахнул его и высунулся как можно дальше.

Медсестра, с которой он говорил, распознала бы сигаретный дым за километр. Он прикурил сигарету и сделал глубокую затяжку, стараясь выдувать дым так, чтобы он не залетал обратно в окно, и посмотрел на звезды. Виржиния за его спиной снова заговорила:

– Это та девочка. Она меня заразила. А потом зараза распространилась по всем телу. Я знаю, где она сидит. В сердце. Она поразила все сердце. Как рак. Я не могу ничего с этим поделать.

Лакке выдохнул струю дыма. Его голос гулко раздавался среди высоток:

– Но ты же разговариваешь. Ты же… нормальная.

– Мне это стоит большого труда. И потом, мне перелили кровь. Но я могу исчезнуть. В любой момент. И мною снова овладеет эта дрянь. Я это знаю. Чувствую. – Тяжело дыша, Виржиния продолжила: – Вот ты там стоишь. А я на тебя смотрю. И хочу… тебя съесть.

То ли дело было в затекшей шее, то ли в чем-то другом, но по спине Лакке поползли мурашки. Он вдруг почувствовал себя совершенно беззащитным. Быстро затушил сигарету об стену и щелчком отшвырнул от себя бычок. Обернулся.

– Черт, но это же полный бред!

– Да. Но это так.

Лакке сложил руки на груди. С деланным смешком он спросил:

– И что же ты от меня хочешь?

– Я хочу, чтобы ты… уничтожил мое сердце.

– И как?

– Как угодно.

Лакке закатил глаза.

– Ты сама-то хоть себя слышишь? Понимаешь, как это звучит? Совсем сбрендила. И что я, по-твоему, должен загнать тебе в сердце осиновый кол или как ты себе это представляешь?

– Да.

– Ну уж нет, и не мечтай. Придумай что-нибудь получше.

Лакке усмехнулся и покачал головой. Виржиния смотрела, как он мечется по палате, по-прежнему скрестив руки на груди. Затем слабо кивнула:

– Ладно.

Он подошел к ней, взял за руку. Странно было ощущать, что она связана. Он даже не мог как следует взять ее за руку. Но, по крайней мере, рука была теплой и ответила на его пожатие. Другой ладонью он погладил Виржинию по щеке.

– Может, тебя все же развязать?

– Нет. Это может вернуться.

– Все будет хорошо. Все наладится. У меня же, кроме тебя, никого нет. Хочешь секрет?

Не отпуская ее руки, он сел в кресло и начал рассказывать. Он рассказал все. О марках со львами, о Норвегии, о деньгах. О домике, в котором они будут жить. Он будет красного цвета. Ударился в долгие мечты о том, как будет выглядеть их сад, какие цветы они посадят и как они поставят там небольшой столик, соорудят беседку, где можно сидеть и…

Посреди его рассказа из глаз Виржинии полились слезы. Беззвучные прозрачные капли, стекая по щекам, орошали наволочку. Ни одного всхлипа, только слезы, драгоценные жемчужины печали – или радости?

Лакке умолк. Виржиния крепко сжала его руку.

Потом Лакке вышел в коридор и отчасти уговорами, отчасти мольбами уломал персонал поставить в палату еще одну кровать. Пододвинул ее впритык к койке Виржинии. Выключил свет, разделся, улегся меж накрахмаленных простыней и нашарил ее руку.

Они долго лежали молча. Потом раздались слова:

– Лакке. Я тебя люблю.

Лакке не ответил. Слова остались витать в воздухе, обретая собственную жизнь, разрастаясь, пока не превратились в огромное красное одеяло, которое, покачавшись над палатой, опустилось и накрыло его, согревая всю ночь.

 

*

 

4.23, утро понедельника, Исландсторьет.

Несколько жильцов Бьёрнсонсгатан пробуждаются от громкого крика. Один из них звонит в полицию, полагая, что кричит грудной ребенок. Десять минут спустя на место прибывает полиция, но к этому времени крики прекращаются. Полиция обыскивает район и обнаруживает несколько мертвых котов. Некоторые из них найдены расчлененными. Полиция записывает адреса и телефоны с имеющихся ошейников, чтобы впоследствии оповестить владельцев животных. Для уборки территории вызываются городские службы.






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.