Суббота, 7 ноября

Он ехал к папе. Он знал здесь каждый изгиб дороги – сколько раз он по ней ездил?.. Сам – десять или двенадцать, и с мамой еще раз тридцать, не меньше. Родители развелись, когда ему было четыре года, но в выходные и каникулы он неизменно навещал отца.

Последние три года ему разрешалось ездить одному. На этот раз мама даже не стала провожать его до Технического института, откуда отходил автобус. Он был уже большим мальчиком – в кошельке даже водились собственные талончики на метро.

Вообще-то ради них он и завел кошелек, но сегодня там еще лежало двадцать крон на конфеты и всякая мелочевка. Там же хранились и записки от Эли.

Оскар поковырял пластырь на ладони. Он больше не хотел с ней встречаться. Он ее боялся. Тот случай в подвале…

Она показала свое истинное лицо.

Было в ней что-то… Страшное. Из разряда тех вещей, которых принято бояться. Высота, огонь, стекло в траве, змеи и все такое. Все то, от чего мама так старалась его оградить.

Может, поэтому он и не хотел их знакомить. Мама сразу бы почувствовала опасность и даже близко бы его к ней не подпустила. К Эли.

Автобус свернул с шоссе в направлении Спиллерсбоды. Это был единственный автобус, который шел в Родмансе, поэтому он делал крюк, останавливаясь в каждой дыре. Автобус миновал штабель из деревянных досок у лесопилки, резко развернулся и чуть не скатился в овраг.

В пятницу Оскар не стал дожидаться Эли.

Вместо этого он взял снегокат и отправился кататься с Призрачной горы. Мама была не в восторге, так как он в этот день пропустил школу, сказавшись больным, но он заявил, что ему гораздо лучше.

Он шел по Китайскому парку со снегокатом за плечами. Гора начиналась там, где заканчивался ряд фонарей, метрах в ста ходьбы по темному лесу. Снег похрустывал под ногами. Ветер свистел в ветвях, будто чье-то хриплое дыхание. Лунный свет отбрасывал на землю причудливые тени, а меж деревьев вырастали безликие чудовища, покачивавшиеся из стороны в сторону.

Он дошел до того места, где начинался спуск к Кварнвикену, и встал на снегокат. Дом с привидениями черной стеной громоздился над склоном, будто предупреждая: Тебе здесь не место. Ночь – наше время. Хочешь здесь играть – придется иметь дело с нами.

Внизу светились редкие окна местного лодочного клуба. Оскар наклонился, перемещая центр тяжести вперед, и снегокат заскользил по склону. Оскар вцепился в руль, хотел зажмуриться, но побоялся, как бы его не занесло в овраг у Дома с привидениями.

Он пулей несся с горы, превратившись в комок нервов и напряженных мышц. Быстрее, еще быстрее. Дом с привидениями тянул к нему свои бесформенные заснеженные лапы, так и норовившие сорвать шапку или хлестнуть по лицу.

Возможно, это был всего лишь внезапный порыв ветра, но у самого подножия холма Оскар почувствовал сопротивление, словно тонкая прозрачная пленка преграждала путь. На его счастье к этому времени он так разогнался, что его уже было не остановить.

Снегокат врезался в невидимое препятствие, и Оскар ощутил, как липкая сеть обтянула его лицо и тело, но не выдержала напора и лопнула, и он очутился по ту сторону.

В Кварнвикене светились огни. Какое-то время он просто сидел, глядя туда, где только вчера утром засветил Йонни по башке. Обернулся. Дом с привидениями превратился в обычный жестяной сарай.

Он втащил снегокат в гору, съехал еще раз. И еще раз. И еще. Он уже не мог остановиться – все катался и катался до тех пор, пока лицо не покрылось маской изо льда.

А потом он пошел домой.

Той ночью он спал не больше четырех-пяти часов – боялся, что придет Эли. Вернее, того, что придется сделать, если она придет. Он решил, что должен ее прогнать. Поэтому он уснул в автобусе до Норртелье и проспал до самой конечной остановки. В местном автобусе он нарочно придумал себе развлечение, вспоминая дорогу, чтобы снова не погрузиться в сон.

Сейчас появится желтый дом с флюгером на лужайке.

Желтый дом с заснеженным флюгером проплыл за окном. И так далее. В поселке Спиллерсбода в автобус вошла девочка. Оскар схватился за спинку впереди стоящего кресла. Девочка немного походила на Эли. Конечно же, это была не она. Девочка села через несколько сидений впереди него. Оскар уставился ей в затылок.

Кто она такая?

Эта мысль закралась ему в голову еще тогда, в подвале, пока он собирал бутылки, вытирая окровавленную руку какой-то тряпкой с помойки: а вдруг Эли – вампир? Это многое объясняло.

Например то, что она никогда не показывалась на улице днем.

То, что видела в темноте, в чем он был совершенно уверен.

Ну и все остальное: ее манера говорить, кубик Рубика, нечеловеческая сила – все это, конечно, могло иметь и более простое объяснение… Но как тогда объяснить то, как она слизывала кровь с пола, и эту ее фразу – при одном воспоминании у него все холодело внутри – «Можно мне войти? Скажи, что мне можно войти!»

То, что ей нужно особое приглашение, чтобы попасть в его комнату, в его постель. И он ее пригласил. Вампира. Существо, пьющее человеческую кровь. Эли. И нет никого, кому он мог бы об этом рассказать. Никто бы ему не поверил. А даже если бы и поверили – дальше что?

Оскар представил себе толпу людей с заточенными копьями, стекающихся со всего Блакеберга к арке его дома, где они с Эли обнимались. И пускай теперь он ее боялся и больше не хотел видеть, но такого он допустить не мог.

Спустя три четверти часа после прибытия в Норртелье, Оскар добрался до Седерсвика. Он дернул за шнурок остановки по требованию, и у водителя тренькнул звонок. Автобус затормозил перед магазином, и Оскару пришлось дожидаться, пока какая-то смутно знакомая бабка не осилит ступеньки.

Папа, стоявший у дверей, кивнул ей, коротко хмыкнув в знак приветствия. Оскар вышел из автобуса и какое-то мгновение молча стоял перед отцом. События последних недель заставили Оскара ощутить себя большим. Не взрослым, но старше, чем раньше. Сейчас, когда он стоял перед отцом, это ощущение испарилось.

Мама считала отца мальчишкой в худшем смысле этого слова. Незрелым, безответственным. Нет, конечно, она говорила про него и хорошее, но это его качество она поминала к месту и не к месту. Незрелость.

Но когда папа развел руки в стороны и Оскар бросился в его объятия, отец показался ему самим олицетворением взрослости…

От папы пахло не так, как от остальных людей в этом городе. Его потрепанная непромокаемая жилетка с липучкой вместо молнии всегда хранила одну и ту же смесь запахов дерева, краски, металла и, главное, масла. Таковы были составляющие, но Оскар воспринимал это сочетание совсем по-другому. Для него это был «папин запах». Он обожал его, и сейчас глубоко втянул носом воздух, прижавшись лицом к отцовской груди.

– Ну, привет!

– Привет, пап!

– Нормально доехал?

– Нет, мы сбили лося.

– Ого, ничего себе!

– Шучу.

– А-а-а. Понятно. Помню, я как-то раз…

Пока они шли, папа начал рассказывать, как он однажды ехал на грузовике и сбил лося. Оскар слышал эту историю не раз, поэтому только поглядывал по сторонам, время от времени что-то напевая себе под нос.

Универмаг в Седерсвике выглядел столь же уныло, как и раньше. Прошлогодние ценники и рекламные флажки, оставленные висеть в ожидании следующего лета, лишь усиливали сходство с гигантским киоском мороженого. Огромный навес за магазином, где обычно торговали садовым инвентарем, землей, дачной мебелью и тому подобным, был свернут до нового сезона

Летом число жителей поселка учетверялось. Весь пригород Норртельевикена и Логарё представлял собой сплошное нагромождение летних домиков и коттеджей, и, хотя почтовые ящики здесь висели в два ряда по тридцать штук в каждом, в это время года почтальону редко приходилось сюда заглядывать. Нет людей – нет и писем.

К тому времени, как они дошли до мопеда, папа как раз заканчивал историю про лося:

– Так что пришлось его оглушить ломиком, которым я вскрываю ящики, и все такое. Прямо между глаз. Он только вот так дернулся и… М-да. Короче, неприятная вышла история.

– Понятно дело.

Оскар запрыгнул на багажник и подтянул ноги. Папа покопался в кармане жилета и вытащил вязаную шапку:

– Держи. Натяни на уши.

– Не надо, у меня есть.

Оскар вытащил шапку, надел. Папа запихнул свою обратно в карман.

– А ты? Уши замерзнут.

Папа рассмеялся:

– Ничего, я привык.

Оскар и сам это знал, просто подтрунивал. Он не помнил, чтобы хоть раз видел папу в «петушке». В сильные морозы отец еще мог надеть ушанку из медвежьей шкуры, доставшуюся ему по наследству, но ни о чем другом и речи быть не могло.

Папа завел мопед, взревевший, как бензопила. Отец прокричал что-то о «холостых оборотах» и включил первую передачу. Мопед рванулся так, что Оскар чуть не слетел с багажника, папа крикнул: «Есть контакт!» – и они поехали.

Вторая передача. Третья. Мопед мчался по поселку. Оскар сидел враскоряку на дребезжащем багажнике. Он воображал себя властителем всей земли и мог бы так ехать до бесконечности.

*

Врач все ему разъяснил. Кислотные пары повредили связки, и, скорее всего, он больше никогда не сможет нормально говорить. При помощи еще одной операции можно вернуть рудиментарную способность воспроизводить гласные, но, так как язык и губы сильно повреждены, восстановление аппарата для произнесения согласных потребует нескольких операций.

Как бывший учитель шведского, Хокан не мог не восхищаться самой идеей хирургической реконструкции человеческой речи.

Он немало знал о фонемах и частицах языка, общих для разных культур. Но он никогда не думал о самом инструменте – нёбе, губах, языке, связках – в подобном контексте. Ему никогда не приходило в голову, что из бесформенного материала можно вытесать скальпелем человеческую речь, как скульптуры Родена из мраморной глыбы.

Но это не имело никакого значения. Он все равно не собирался говорить. К тому же он подозревал, что врач рассказал ему об этом не без задней мысли. Хокана считали здесь «склонным к суициду», и было важно внушить ему линейное восприятие времени. Приучить к мысли о собственной жизни как стремлении к цели, вселить мечту о будущих победах.

Но им его не провести.

Ради Эли он еще готов был жить. И только. А пока у него не было ни малейшего повода полагать, что она в нем нуждается.

Хотя как бы она сюда проникла?

Судя по кронам деревьев за окном, палата находилась на одном из верхних этажей. К тому же его хорошо охраняли. Помимо врачей и медсестер, поблизости всегда маячил как минимум один полицейский. Эли при всем желании не смогла бы к нему попасть, а он не мог отсюда выбраться. Ему вдруг нестерпимо захотелось бежать, в последний раз увидеться с Эли… Но как?

После операции на горле он снова мог дышать, его больше не подключали к респиратору. Правда, принимать пищу обычным способом он не мог (врачи, конечно же, заверили его, что и эта проблема в скором времени будет решена). Краем глаза он видел покачивающуюся трубку капельницы. Если ее выдернуть, наверняка один из приборов тут же заверещит, к тому же он почти ничего не видел. Побег был немыслим.

Пластический хирург восстановил ему веко, пересадив кожу со спины, так что теперь он мог закрыть глаза.

Он зажмурился.

Дверь в палату открылась. Начинается. Он узнал голос – тот же человек, что и в прошлый раз.

– Ну что? – произнес полицейский. – Говорят, что какое-то время еще придется помолчать? Жаль, жаль. Но меня не покидает ощущение, что мы все равно могли бы пообщаться, стоит вам только захотеть.

Хокан попытался вспомнить, что писал Платон в «Государстве» об убийцах и насильниках, как с ними следует поступать.

– Я смотрю, вы теперь и глаза закрывать можете? Здорово! Знаете что, а давайте-ка мы поговорим поконкретнее? Я тут подумал: вдруг вы считаете, что мы не сможем установить вашу личность? Так вот, если это так, то вы ошибаетесь. Помните ваши часики? Старинная оказалась вещица, с инициалами часовщика, серийным номером, все дела. Остальное займет пару дней. Ну, может, неделю. И это не единственная наша зацепка. Короче, мы вычислим вас, не сомневайтесь. Так что, Макс… Не знаю, почему-то мне хочется называть вас Максом, но это временно. Макс? Не хотите нам помочь? А то придется опубликовать вашу фотографию в газете, и… ну, вы понимаете… лишняя головная боль. Будет намного проще, если вы все же решите посотрудничать сейчас… У вас в кармане нашли листок с азбукой Морзе. Вы знаете морзянку? Если хотите, можем перестукиваться.

Хокан открыл один глаз, уставившись на два темных пятна на белом расплывчатом овале лица полицейского. Тот явно расценил это как приглашение к общению и продолжил:

– И потом, тот труп в воде. Это ведь ваших рук дело, не так ли? Патологоанатомы уверяют, что следы зубов на шее принадлежат ребенку. А недавно поступил сигнал, о котором я, к сожалению, пока не могу распространяться, но… мне кажется, вы кого-то покрываете. Ведь правда? Поднимите руку, если это так.

Хокан закрыл глаз. Полицейский вздохнул:

– Ладно. Значит, будем действовать обычными методами. Ничего не хотите мне сказать на прощание?

Полицейский уже было встал со стула, когда Хокан вдруг поднял руку. Полицейский сел. Хокан поднял кисть выше. И помахал.

Пока!

Полицейский что-то сердито пробурчал, встал и вышел.

*

Раны Виржинии оказались не смертельными. В пятницу вечером ее выписали из больницы с четырнадцатью швами, большим пластырем на шее и другим, поменьше, на щеке. Она отказалась от предложения Лакке остаться у нее, пока ей не станет лучше.

Вечером пятницы она легла спать в уверенности, что в субботу утром встанет и пойдет на работу, – она не могла себе позволить пропустить рабочий день.

Но заснуть оказалось не так-то просто. Мысли ее невольно возвращались к злосчастному нападению, и она никак не могла успокоиться. Виржиния лежала в постели с открытыми глазами, и ей мерещилось, что ее вот-вот накроют черные тени, отделяющиеся от потолка. Шея под пластырем зудела и чесалась. К двум часам ночи она проголодалась, вышла на кухню и открыла холодильник.

Живот сводило от голода, и она окинула взглядом содержимое холодильника, но, как ни странно, не нашла ничего, чего бы ей захотелось съесть. Она по привычке выложила на кухонный стол хлеб, масло, сыр и молоко.

Виржиния сделала бутерброд с сыром и налила стакан молока. Потом села за стол и посмотрела на белую жидкость в стакане и серый кусок хлеба с желтой пленкой сыра. Вид еды вызывал отвращение. Есть это совершенно не хотелось. Она выбросила бутерброд и вылила молоко в раковину. В холодильнике стояло полбутылки белого вина. Она налила себе бокал, поднесла ко рту, но, почувствовав запах, передумала.

Упав духом, она налила стакан воды из-под крана. Поднеся его к губам, она заколебалась. Но уж воду-то она сможет выпить? Да. Воду она выпила, но привкус у нее был какой-то… затхлый. Словно весь вкус выпал в осадок, оставшись на дне стакана.

Она снова легла и, проворочавшись еще пару часов, наконец заснула.

Когда она проснулась, часы показывали одиннадцать. Она пулей вскочила с кровати и принялась натягивать на себя одежду в полумраке спальни. Господи, она должна быть на работе в восемь! Почему ей никто не позвонил?

Стоп! Она же проснулась от телефонного звонка. В ее последнем сне настойчиво звонил звонок, а потом вдруг замолчал. Если бы не это, она бы еще спала. Она застегнула блузку, подошла к окну и подняла жалюзи.

Свет хлестнул по лицу, как удар наотмашь. Она отпрянула от окна, выпустив из рук шнур. Жалюзи с лязгом опустились, слегка перекосившись. Она села на кровать. Луч света из окна упал на ее обнаженные ноги.

Тысяча острых игл.

Как будто кожу скрутили жгутом – блуждающая боль по всей поверхности ног.

Да что такое?

Она подтянула ноги, надела носки. Снова поднесла их к свету. Лучше. На этот раз всего лишь сто острых игл. Она встала, собираясь на работу, и снова села.

Наверное, это шок.

Ощущение, которое она испытала, подняв жалюзи, было крайне неприятным. Как будто свет был плотной материей, отталкивавшей ее тело, отторгавшей ее. Хуже всего пришлось глазам – словно кто-то сильно нажал большими пальцами на глазные яблоки, чуть не выдавив их из глазниц. Они до сих пор побаливали.

Она потерла глаза ладонями, достала из шкафчика в ванной солнечные очки и надела их.

Голод разыгрался не на шутку, но от одной мысли о содержимом холодильника или буфета всякое желание есть исчезало. К тому же ей было некогда. Она и без того опаздывала почти на три часа.

Виржиния вышла, заперла дверь и стала спускаться по лестнице так быстро, как только позволяли силы. Она испытывала слабость. Наверное, ей все же не стоило идти на работу, но что поделаешь – магазин закрывался через четыре часа и сейчас был самый наплыв субботних покупателей.

Погрузившись в свои мысли, она даже не заметила, как открыла входную дверь.

И снова этот свет.

Несмотря на очки, глаза резанула боль, а лицо и руки будто ошпарили кипятком. Она вскрикнула, втянула руки в рукава пальто, пригнула голову, пряча лицо от солнца, и пустилась бегом. Шею и кожу головы прикрыть было нечем, и они горели как в огне. К счастью, до магазина было недалеко.

Как только она оказалась внутри, боль и жжение как рукой сняло. Витрины были по большей части завешены рекламными плакатами и специальной пленкой, защищавшей продукты от солнечного света. Она сняла очки. Глаза все же немного щипало, – наверное, от лучей, проникавших в щели между плакатами. Она положила очки в карман и зашла в контору.

Леннарт, директор магазина и ее начальник, стоял и заполнял какие-то анкеты, но, когда она вошла, поднял глаза. Она ожидала услышать выговор, но он только сказал:

– Привет, как ты себя чувствуешь?

– Я… хорошо.

– Может, тебе стоит побыть сегодня дома, отдохнуть?

– Да нет, я просто подумала…

– В этом нет никакой необходимости. Лоттен подменит тебя на кассе. Я тебе звонил, но ты не ответила…

– Но, может, я могу хоть что-нибудь сделать?

– Спроси у Берит из мясного. Послушай, Виржиния…

– Да?

– Неприятная вышла история. Даже не знаю, что сказать, но… прими мое искреннее сочувствие. Если тебе понадобится какое-то время, чтобы прийти в себя, только скажи.

Виржиния ничего не понимала. Леннарт был не из тех, кто жаловал больничные, и он редко входил в положение других людей. А уж чтобы он принял личное участие в чьей-то судьбе – вообще дело неслыханное. Наверное, она выглядела совсем жалкой в этих пластырях и с опухшей щекой.

Виржиния ответила:

– Спасибо. Я подумаю, – и отправилась в мясной отдел.

Она специально прошла мимо касс, чтобы поздороваться с Лоттен. У ее кассы стояла очередь из пяти человек, и Виржиния подумала, что не мешало бы ей все же открыть еще одну. Только вот захочет ли Леннарт, чтобы она в таком виде обслуживала посетителей, вот в чем вопрос.

Когда она оказалась перед незавешенным окном позади кассы, все началось по новой. Лицо горело, глаза болели. Не так, как на улице, но все равно неприятно. Не стоило ей сегодня приходить.

Заметив ее, Лоттен махнула рукой в промежутке между двумя покупателями:

– Привет, я уже читала… Как ты?

Виржиния неопределенно помахала ладонью в воздухе: так себе.

Читала?!

Прихватив с собой газеты «Свенска Дагбладет» и «Дагенс Нюхетер», она направилась к мясному отделу. Бегло просмотрела заголовки на первой странице. Ничего. Ну еще бы, невелика птица.

Мясной отдел находился в глубине магазина, рядом с молочным, специально расположенный так, чтобы к нему нужно было пройти через весь торговый зал. Виржиния остановилась у полки с консервами. Тело сотрясалось от голода. Она внимательно изучила банки.

Консервированные помидоры, шампиньоны, мидии, тунец, равиоли, пивные колбаски, гороховый суп… не пойдет. От всего этого она лишь испытывала тошноту.

Берит увидела ее из-за своей стойки, помахала рукой. Стоило Виржинии оказаться за прилавком, как та бросилась ее обнимать и осторожно потрогала пальцем пластырь на щеке.

– Ой, бедная!

– Да нет, все…

В порядке?

Виржиния поспешно ретировалась в помещение склада за мясным отделом – дай Берит волю, и она будет долго еще распинаться на тему страдания человеческого в целом, и бед современного общества в частности.

Виржиния присела на стул между весами и дверью в рефрижераторную. Все помещение было не больше пары квадратных метров, но это было самое приятное место во всем магазине. Сюда не проникал солнечный свет. Она пролистала газеты и наткнулась на небольшую статейку в «Дагенс Нюхетер» в разделе «Местные новости»: