ПОСЛЕДНИЙ БОЙ 7 страница

– Ну, сваточки, за наших детей. Чтоб оно все по-хорошему, как мы сходились... и чтоб они в счастье и здравии свою жизнь проживали...

Деду Гришаке налили пузатую рюмку и вылили половину в рот, залохматевший прозеленью бороды, половину за стоячий воротник мундира. Пили чокаясь. Просто пили. Гомон ярмарочный. Сидевший на самом краю стола дальний родственник Коршуновых, старый атаманец Никифор Коловейдин, поднимая раскляченную руку, ревел:

– Горька!

– Го-о-рь-ко-а!.. – подхватывали за столом.

– Ох, горька!.. – отзывалась битком набитая кухня.

Хмурясь, Григорий целовал пресные губы жены, водил по сторонам затравленным взглядом.

Красные лица. Мутные во хмелю, похабные взгляды и улыбки. Рты, смачно жующие, роняющие на расшитые скатерти пьяную слюну. Гульба – одним словом.

Никифор Коловейдин щерил щербатую пасть, поднимал руку.

– Горька!..

На рукаве его голубого атаманского мундира морщились три золотые загогулины – нашивки за сверхсрочную службу. – Го-о-рь-ка!..

Григорий с ненавистью вглядывался в щербатый рот Коловейдина. У того в порожнюю меж зубов скважину при слове «горько» трубочкой вылезал слизистый багровый язык.

– Целуйтесь, тетери-ятери... – шипел Петро, шевеля косичками намокших в водке усов.

В кухне Дарья, подпившая и румяная, завела песню. Подхватили. Перекинули в горницу.

Вот и речка, вот и мост,

Через речку перевоз...

Плелись голоса, и, обгоняя других, сотрясая стекла окон, грохотал Христоня:

А кто ба нам поднес,

Мы ба вы-пи-и-ли.

А в спальне сплошной бабий визг:

Потерял, растерял

Я свой голосочек.

И в помощь – чей-то старческий, дребезжащий, как обруч на бочке, мужской голосок:

Потерял, ух, растерял, ух,

Я свой голосочек.

Ой, по чужим садам летучи.

Горькую ягоду-калину клюючи.

– Гуляем, люди добрые!..

– Баранинки спробуй.

– Прими лалу-то... муж, вон он, глядит.

– Горь-ка-а-а!..

– Дружко развязный, ишь со свахой как обходится.

– Ну, не-е-ет, ты нас баранинкой не угощай... Я, может, стерлядь ем... И буду исть: она жир-на-я.

– Кум Прошка, давай стременную чекалдыкнем.

– Так по зебрам и пошел огонь...

– Семен Гордеевич!

– А?

– Семен Гордеевич!

– Да пошел ты!

В кухне закачался, выгибаясь, пол, затарахтели каблуки, упал стакан; звон его потонул в общем гуле. Григорий глянул через головы сидевших за столом в кухню: под уханье и взвизги топтались в круговой бабы. Трясли полными задами (худых не было, на каждой по пять – семь юбок), махали кружевными утирками, сучили в пляске локтями.

Требовательно резнула слух трехрядка. Гармонист заиграл казачка с басовыми переливами.

– Круг дайте! Круг!

– Потеснитесь, гостечки! – упрашивал Петро, толкая разопревшие от пляса бабьи животы. Григорий, оживившись, мигнул Наталье.

– Петро зараз казачка урежет, гляди.

– С кем это он?

– Не видишь? С матерью твоей.

Лукинична уперла руки в боки, в левой – утирка.

– Ходи, ну, а то я!..

Петро, мелко перебирая ногами, прошел до нее, сделал чудеснейшее коленце, вернулся к месту. Лукинична подобрала подол, будто собираясь через лужу шагать, – выбила дробь носком, пошла, под гул одобрения, выбрасывая ноги по-мужски.

Гармонист пустил на нижних ладах мельчайшей дробью, смыла эта дробь Петра с места, и, ухнув, ударился он вприсядку, щелкая ладонями о голенища сапог, закусив углом рта кончик уса. Ноги его трепетали, выделывая неуловимую частуху коленец; на лбу, не успевая за ногами, метался мокрый от пота чуб.

Григорию загородили Петра спины столпившихся у дверей. Он слышал лишь текучий треск кованых каблуков, словно сосновая доска горела, да взвинчивающие крики пьяных гостей.

Под конец плясал Мирон Григорьевич с Ильиничной, плясал деловито и серьезно, – как и все, что он делал.

Пантелей Прокофьевич стоял на табуретке, мотал хромой ногой, чмокал языком. Вместо ног у него плясали губы, не находившие себе покоя, да серьга.

Бились в казачке и завзятые плясуны и те, которые не умели ног согнуть по-настоящему.

Всем кричали:

– Не подгадь!

– Режь мельче! Ух, ты!..

– Ноги легкие, а зад мешается.

– Сыпь, сыпь!

– Наш край побивает.

– Дай взвару, а то я.

– Запалился, стерьва. Пляши, а то бутылкой!

Пьяненький дед Гришака обнимал ширококостную спину соседа по лавке, брунжал по-комариному ему в ухо:

– Какого года присяги?

Сосед его, каршеватый, вроде дуба-перестарка старик, гудел, отмахиваясь рукой:

– Тридцать девятого, сынок.

– Какого? Ась? – Дед Гришана оттопыривая морщинистую раковину уха.

– Тридцать девятого, сказано тебе.

– Чей же будете? Из каких?

– Вахмистр Баклановского полка Максим Богатырев. Сам рожак с хутора... с хутора Красный Яр.

– Родствие Мелеховым?

– Как?

– Родствие, говорю?

– Ага, дедом довожусь.

– Полка-то Баклановского?

Старик потухшими глазами глядел на деда Гришаку, катая по голым деснам непрожеванный кусок, кивал головой.

Значится, в кавказской кампании пребывали?

– С самим покойничком Баклановым, царство небесное, служил, Кавказ покоряли... В наш полк шел казак редкостный... Брали гвардейского росту, одначе сутулых... – какие длиннорукие и в плечах тоже – нонешний казак поперек уляжется... Вот, сынок, какие народы были... Их превосходительство, покойник генерал, в ауле Челенджийском в одночась изволили меня плетью...

– А я в турецкой кампании побывал... Ась? Побывал, да. – Дед Гришака прямил ссохшуюся грудь, вызванивая Георгиями.

– Заняли мы этот аул на рассвете, а в полдни играет трубач тревогу...

– Довелось и нам царю белому послужить. Под Рошичем был бой, и наш полк, Двенадцатый Донской казачий, сразился с ихними янычирами...

– Играет это трубач тревогу... – продолжает баклановец, не слушая деда Гришаку.

– Янычиры ихние навроде атаманцев. Да-с. – Дед Гришака горячится, сердясь, машет рукой. – Службу при своем царе несут, и на головах у них белые мешки. Ась? Белые мешки на головах.

– Я и говорю своему полчанину: «Это, Тимоша, отступать будем, тяни ковер со стены, а мы его в торока...»

– Два Егория имею! Награжден за боевые геройства!.. Турецкого майора живьем заполонил...

Дед Гришака плачет и стучит сухим кулачком по гулкой и медвежковатой спине деда-баклановца; но тот, макая кусок курятины вместо хрена в вишневый кисель, безжизненно глядит на скатерть, залитую лапшой, шамшит провалившимся ртом:

– Вот, сынок, на какой грех попутал нечистый... – Глаза деда с мертвой настойчивостью глядят на белые морщины скатерти, словно видит он не скатерть, залитую водкой и лапшой, а снеговые слепящие складки Кавказских гор. – До этого сроду не брал чужого... бывало, займем черкесский аул, в саклях имение, а я не завидую... Чужое сиречь от нечистого... А тут поди ж ты... Влез в глаза ковер... с махрами... Вот, думаю, попона коню будет.

– Мы этих разных разностев повидали. Тоже бывали в заморских землях. – Дед Гришака пытается заглянуть соседу в глаза, но глубокие глазницы заросли, как буерак бурьяном, седыми клочьями бровей и бороды; не доберется дед Гришака до глаз, кругом одна щетинистая непролазь волос.

Он пускается на хитрость; он хочет привлечь внимание соседа ударным местом своего рассказа, а поэтому начинает без предварительной подготовки прямо с середины.

– И командует есаул Терсинцев: «Взводными колоннами намётом – арш-арш!»

Дед-баклановец вскидывает голову, как строевой конь при звуке трубы; роняя на стол узловатый кулак, шепчет:

– Пики к бою, шашки вон, баклановцы!.. – Тут голос его внезапно крепчает, мерклые зрачки блестят и загораются былым, загашенным старостью огнем. – Баклановцы-молодцы!.. – ревет он, раскрывая пасть с желтыми нагими деснами. – В атаку... марш-марш!..

И осмысленно и молодо глядит на деда Гришаку и не утирает замызганным рукавом чекменя щекочущих подбородок слез.

Дед Гришака тоже оживляется.

– Подал он нам этакую команду и махнул палашом. Поскакали мы, а янычиры построились вот так-то, – он чертит на скатерти пальцем неровный четырехугольник, – в нас палят. Два раза мы на них ходили – собьют и собьют. Откель ни возьмись, с флангу из лесочка ихняя конница. Наш командир сотни дает команду. Завернули мы правым крылом, перестроились – и на них. Вдарили. Стоптали. Какая конница супротив казаков устоит? То-то и оно. Поскакали они к лесу, воют... Вижу я, скачет попереди меня ихний офицер на караковом коне. Молодецкий такой офицер, черные усы книзу, оглядывается все на меня и пистолет из чехла вынает. А чехло к седлу приторочено... Стрельнул и не попал. Тут придавил я коня, догоняю его. Хотел срубить, а посля раздумал. Человек ить... Правой рукой обхватил его поперек, так он, извольте видеть, так из седла и вылетел. Руку мне искусал, а все ж таки взял я его...

Дед Гришака, торжествуя, глянул на соседа: тот, уронив на грудь огромную угловатую голову, уснул под шум, уютно всхрапывая.

АБАЗИНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА [†††††]

Абазины – один из коренных народов Северного Кавказа, близкородственный абхазам. Абазины в основном проживают в Карачаево-Черкесской Республике. Абазинский язык относится к абхазско-адыгской группе языков.

В истории абазинской литературы есть славное имя – Адиль-Гирей Кешев (1840 – 1872). Он родился в семье абазинского князя Кучука. В 1850 – 1860 гг. учился в Ставропольской гимназии, которую окончил с золотой медалью, а затем поступил на восточное отделение филологического факультета Петербургского университета. Возвратившись на Северный Кавказ, Кешев вначале был переводчиком в губернской канцелярии, потом учителем в Ставропольской гимназии. В 1860 г. он опубликовал три очерка под псевдонимом «Каламбий»: «Записки черкеса», повесть «Абреки», рассказы «На холме», «Чучело» и др. Они написаны человеком, глубоко знающим историю и особенности быта горских народов.

В 1867 г. Кешев переехал во Владикавказ и вскоре стал редактором первой на Тереке еженедельной газеты «Терские ведомости». Позже просветитель-арабист Улар Микеров предпринял попытку создать арабский алфавит на основе арабской графики. В 1920-е гг. первый собиратель абазинского фольклора и публицист Татлустан Табулов (1879 – 1956) писал прозу на черкесском языке. Созданные при его участии в 1932 – 1936 гг. абазинский алфавит, первые буквари и учебники положили начало переводам на абазинский язык русской классики (ими занимался Нуха Озов) и созданию абазинского романа. Роман Исмаила Табулова «Азамат» отличался обилием фольклорного и этнографического материала.

Абазинские авторы активно печатались в газете «Красная Черкесия». Первым литературным произведением, увидевшим свет на ее страницах 15 июня 1935 года, стал перевод «Интернационала» Э. Потье, за которым последовали стихотворения И. Табулова, Д. Озова и других авторов. Всего за 1935 – 1936 годы было напечатано два переводных и 12 оригинальных стихотворений.

Казалось бы, ничто не могло помешать будущему плодотворному развитию, но настали страшные 1937 – 1938 годы, в течение которых в газете не было опубликовано ни одного литературного произведения – ни поэтического, ни прозаического. Таков был результат царившей в стране атмосферы страха, когда малейшая идеологическая вольность оборачивалась репрессиями против писателей. Еще трагичнее сказалась на зарождающейся литературе Великая Отечественная война, оборвавшая и отбросившая на годы творческие начинания, призвавшая и поглотившая многих зачинателей абазинской литературы. За всю войну и еще три года после нее в абазинской периодической печати не было опубликовано ни одного художественного произведения. В силу сложившихся обстоятельств послевоенное литературное поколение практически не ощущало преемственности, и потому конец 1940-х – начало 1950-х гг. можно назвать периодом второго рождения абазинской литературы, когда в нее вступают Ш. Физиков, К. Братов, Б. Тхайцухов, К. Джегутанов, Дж. Лагучев и др.

Событием большой общественной и культурной важности явился первый коллективный сборник абазинских авторов «Голос молодых» (1953) и последовавшие за ним ежегодные сборники «Слово горцев» (1954), «Песня жизни» (1955), «Светлое утро» (1956). В 1956 году увидел свет первый авторский сборник стихов К. Джегутанова «Тебя пою, отчизна», вслед за которым появляются «Подвиг комсомольца» П. Цекова, «Искра любви» Б. Тхайцухова, «На берегу Кубани» Дж. Лагучева, «Беру апхиарцу» М. Чикатуева.

Абазинские поэты послевоенного времени, как и их предшественники в предвоенные годы, слагали свои сочинения неравносложными строками с едва уловимым ритмом, напоминающим прозу. Отсутствие рифмы еще больше сближало многие стихи с прозой, и единственным элементом стиха в таких случаях оставалось лишь механическое деление текста на стихотворные строки. С течением времени появляется рифма, сначала фрагментарно, затем чаще и регулярнее. Общественно-политическая в основном тематика произведений к концу 1950-х расширяется, увеличивается число произведений пейзажной и любовной лирики, но тон поэзии еще долго оставался преимущественно дидактическим, назидательным, так как поэт в первую очередь воспринимался в обществе как учитель и воспитатель молодежи в духе социалистической идеологии. Очень показателен в этом плане тот факт, что одними из наиболее употребительных эпитетов в поэзии того времени были «сильный», «мощный», «могущественный», «великий», сопровождавшие слова «родина», «армия», «партия», «комсомол», «народ»... Прочным и распространенным мотивом поэзии 50-х гг. выступал мотив радостной и счастливой жизни советского народа, которым авторы злоупотребляли, теряя чувство меры. Такая поэзия не выдержала проверки временем.

В годы «оттепели» и последующие за ними абазинская литература пополнилась сразу 29 оригинальными поэтическими сборниками. Это был мощный творческий всплеск. Поэзия отходит от общественно-политической тематики, преобладавшей в предыдущие годы, и осваивает уже явления будничной жизни. Поэтическое начало наиболее сильно проявилось у Б. Тхайцухова, это сказалось не только на большей ритмической урегулированности стихов, но и на чистоте лиризма, умелом создании ярких, запоминающихся поэтических образов, почерпнутых из текущей повседневности («День моего аула»). Его тропы оригинальны, органичны для национального строя речи, обладают некой природностью, соотнесенностью с законами родного языка... П. Цеков просто и безыскусно изображал обыденные вещи (стихи «Вечер», «Июньский дождь» и др.), он добивался особенной выразительности, его наблюдения были столь тонки и осязаемы, что изображаемый предмет возвышается до уровня поэзии. Таково, например, стихотворение «Воспоминание», где тонко передано состояние мальчишки, вынужденного разделять с отцом утомительную для него крестьянскую работу в поле. Великолепны по выразительности сопутствующее тому описание ночной степи: полет кузнечика, манящие мигания светлячков в вечерней мгле, вспархивающая над травой и проносящаяся над степью птица, всхрапывающие в ночной тиши кони, свет Стожар, наблюдаемый сквозь надвинутую на глаза порванную шапку... И затем удивительно точно и психологически достоверно передается то, как мальчик засыпает незаметно для себя, как будит его окрик отца, как он встает, кулачками разминая глаза и удивляясь, что солнце так быстро встало. Заслуга П. Цекова состоит в том, что наряду с Б. Тхайцуховым он положил начало поэтизации обыденных явлений жизни.

В 1960-е гг. темы и мотивы, со всей искренностью воспевавшиеся в предыдущие годы, трактуются уже в сатирическом свете. И то, что сама поэзия могла относиться с юмором и иронией к ходовым и распространенным поэтическим (а по сути – идеологическим) клише предыдущей эпохи, свидетельствует о росте ее художественного самосознания. Но это, однако, не означает, что национальная поэзия в одночасье избавилась от банальщины, примитивизма и обрела необходимый художественный уровень. Нет, конечно. Рецидивы плоского поэтического мышления продолжались еще долго, а у отдельных авторов проявляются и до сих пор. И тем не менее 1960-е годы оказались переломными для национальной поэзии, и большой вклад в ее развитие был сделан М. Чикатуевым. Именно к этим годам относится творческое становление Е. Шхаевой, М. Тлябичевой, П. Цекова, М. Дагужиева,

Мира Тлябичева стала первой профессиональной поэтессой, внесшей в абазинскую лирику новую струю – женское мироощущение и мировосприятие, женский взгляд на отношения влюбленных, нежность и неподдельную открытость миру. В ее стихах ярко выражено сосредоточенное размышление автора о себе, о своем месте в мире, о людях, ее окружающих, об их предназначении; в большинстве случаев они имеют медитативный характер, ритм их очень переменчив, как всякая живая, непосредственная эмоциональная речь, и напоминает ручей, самопроизвольно, по своей прихоти петляющий по равнине. Но Тлябичева внесла в поэзию и нечто более существенное: она углубила лирическое начало, всерьез отнеслась к форме «четверостиший», вдохнула в них поэзию, усовершенствовала новые приемы, реализовавшие поэтическую мысль и образ в характерном для них развитии. Если П. Цеков ввел в абазинскую поэзию образ журавлиной стаи («Осень наступает»), то М. Тлябичева – образ белых акаций («Родные белые акации»), которые займут впоследствии свое устойчивое место в системе образов К. Мхце.

Вскоре в абазинскую поэзию вступают К. Баталов, Ф. Апсова, ставшие заметными фигурами, К. Мхце, чей бесспорный талант раскрылся уже в первом его сборнике «Моя березка». Но затем абазинская поэзия развивалась по инерции, за счет обретенного в прежние годы потенциала. Основными авторами выпускаемой в 1970 – 1990-е годы поэтической продукции являются поэты того же круга, который сформировался к началу 1960-х годов. К сожалению, 1920-е не дали ни одного нового значительного поэтического имени, только в 1980-е уверенным шагом вступил в литературу А. Ионов; он привлек к себе внимание читателей народностью склада стиха, теплотой юмора. Две его книги – «Песни моей земли» (1989), «Человечность и мужество» (2002) – являются достойным вкладом в национальную поэзию.

Абазинские авторы пытаются расширить жанровые возможности абазинской поэзии. В 1964 г. из-под пера Б. Тхайцухова вышла первая и пока что единственная повесть в стихах «Дай руку, солнце»; в 1970-е гг. М. Чикатуев создал роман в стихах, не опубликованный до сих пор. В 1980 г. Б. Тхайцухов выпустил новую поэтическую книгу «Думы мои», в которую включил первый абазинский венок сонетов. К сонету в те же годы обращается и М. Чикатуев. Тем же автором еще в 1986 г. была выпущена первая книга верлибров «Перезвон листьев».

1990-е годы тоже оказались не столь богатыми на новые имена: укажем на выход в 1991 г. наполненного светлой грустью лирического сборника М. Джужуевой «Песня о белом дожде» и книгу Л. Шебзуховой «Светлые слезы» (1999), где она проявила себя самостоятельным и зрелым автором. Но самой яркой поэтической фигурой в 1980 – 1990-е гг. оставался К. Мхце, о творчестве которого мы также будем говорить подробно.

Что касается абазинской прозы, то в 1960-е г. замечательным произведением в прозе 1960-х гг. явился социально-психологический роман Хамида Жирова «Пробуждение гор» (1962). Это произведение многогранно по своей проблематике: развенчание абречества, дань официозной теме советской литературы – раскулачиванию, но было в нем и осуждение революционного экстремизма и нетривиальное решение темы нового человека.

Несомненное мастерство Жирова проявилось в изображении инонационального характера. Образ Василия Дубинина раскрывается, в частности, с помощью пейзажных образов. Вспомним сцену, когда герой романа, спасаясь от преследователей, стал взбираться по крутому откосу на прибрежную террасу, ветер усилился и гнал на луну все новые и новые тучи. Вскоре она скрылась за темным слоем облаков. «Сама природа помогает мне, – подумал Василий Сергеевич, взойдя на террасу...». Описание ненастного ночного неба, удачно гармонируя с настроением беглеца, в то же время очень объективно, без каких бы то ни было эмоциональных определений и иносказаний дает понять читателю, в какое время происходит действие. Тот же принцип подачи пейзажа мы находим в повести Жирова «В поисках жизни», герой которой вспоминает: «С высокого берега быстрой реки Инжича заметно было, как травы на ее берегах желтели, они постепенно уходили из жизни, превращались в комочки. Кололо ноги. Своими босыми ногами, привыкшими к мягкой земле, осторожно шагал я с матерью по тропинке». Созвучность осеннего пейзажа горечи расставания, намек на трудную судьбу подростка подтверждают реалистическую достоверность и объективность описания определенного времени года.

Речь персонажей в прозе Жирова гармонирует с описанием внутренних жестов героев, что придает описанию пластичность, подчеркивает его объективность. Вот сцена прощания подростка с матерью из повести Жирова «В поисках жизни». «Иди, мой сын. Счастливый путь! Я постою здесь посмотрю, как ты переходишь реку. Будь осторожен! – сказала. Слезы набежали на глаза матери, подкатился комок к горлу. Она гладила мне голову и тихо наставляла».

Тогда же были созданы романы Пасарби Цекова «Казма» (1962 – 1965) и Бекмурзы Тхайцукова «Горсть земли» (1966). Тхайцуков по проблематике предвосхитил известный роман абхаза Баграта Шинкубы «Последний из ушедших» о трагедии мухаджирства – переселении горских народов в Турцию. Заметим, что и Магомет Дагужиев, выпустив две поэтические книги, перешел на прозу и в настоящее время выдвинулся в разряд ведущих прозаиков.

Таким образом, абазинская национальная литература достигла определенных поэтических вершин и занимает свое достойное место в ряду литератур народов Северного Кавказа.

Произведения печатаются по: Антология литературы народов Северного Кавказа: В 5 т. Т. I «Поэзия». Ч. 1 / Сост. А.М. Казиева. Пятигорск: Изд-во ПЛГУ, 2003. С. 15 – 36.