ПОСЛЕДНИЙ БОЙ 1 страница

Хоть боги войны с нартами вели,

Но уничтожить нартов не могли

Ни голодом, ни холодом, ни мором.

Прогнали нарты, как врагов, с позором,

Дуагов, зэдов, мести не боялись

И с небесами вовсе не считались,

На кувдах больше их не вспоминали,

Как будто их вовеки не знавали.

Собрались как-то нарты на ныхас,

И все они решили в тот же час:

«Враждебны нам и зэды и дуаги,

Их гложет зависть к нартовской отваге.

А бог на небе, первый небожитель,

Их злобных козней – друг и покровитель,

Считаем бога первым мы злодеем.

Коль мы его в бою не одолеем

И не отгоним за небес пределы,

Он будет снова запускать в нас стрелы,

Покоя в жизни никогда не даст,

И весь народ проклятью он предаст».

Узнав об этом, зэды, впав в тревогу,

С дауагами вновь устремились к богу.

Хоть знал владыка о разгроме, все же

Хитро спросил их: «Что же вас тревожит?»

И те сказали, стоя на пороге:

«О, как нам не испытывать тревоги!

Ты видишь сам: вернулись мы обратно.

В бою разбили наше войско нарты,

Немало зэдов преданных они

Убили в эти горестные дни.

Покрыты наши имена позором,

И наш позор тебя коснется скоро».

Тогда владыка яростный и властный

Сказал, волнуясь, ласточке прекрасной:

«Лети скорее в нартское селенье,

Оповести их злое населенье,

Что бог готовит нартам наказанье,

И передай словесное посланье:

«Сыны земные, совесть вы забыли,

Дауагов, зэдов обрекли на гибель,

И сам владыка впал у вас в немилость».

Тут ласточка с небес к земле спустилась,

Над крышами села мелькнули крылья.

В то время нарты на ныхасе были.

Посланье бога сообщила им.

Прослушав речь с терпением большим,

Они сказали, правды не тая:

«Ты передай пославшему тебя:

«Мы все в своем решении упрямы,

И знать отныне не хотим тебя мы.

И в трудный час ты нам не помогал,

Зато всегда поддерживал врага.

Ты нас лишил великого Батрадза,

Который не был побежден ни разу,

На землю нартов посылал ты войско,

Чтоб уничтожить наш народ геройский.

Зачем болезни ниспослал и мор?

Зачем хотел увидеть наш позор?

Иль тучные тебе мешали нивы?

Иль надоел тебе народ счастливый?

Мы ни одной обиды не простим,

Тебя, владыка, мы уже не чтим,

Тебе не будем больше мы молиться,

И от тебя мы отвратили лица,

Как равные, мы говорим с тобой

И вызываем на открытый бой».

И ласточка, ответ прослушав нартов,

Вмиг улетела в небеса обратно.

Едва она пред богом появилась,

Как в божий дом уже стрела вонзилась.

Владыка вспыхнул, яростью объятый,

И ласточку опять направил к нартам:

«Спроси, что мой противник предпочтет:

Чтоб я совсем искоренил их род,

Коли сломлю я нартское упорство,

Иль им оставил жалкое потомство?»

И снова к нартам ласточка слетала

И божии слова пересказала.

И ласточке, смеясь, сказали нарты:

«Лети к пославшему тебя обратно

И передай ответ: «Чем в рабстве жить

И жизнь свою позорную влачить,

Уж лучше нам тогда погибнуть вместе.

Мы нартовской не опозорим чести,

Мы не хотим ничтожного потомства,

Идти готовы на единоборство».

И ласточка явилась к богу снова,

Пересказала нартовское слово.

Бог молвил: «Ласточка, лети обратно

В последний раз к забывшим бога нартам.

Пусть на заре по божьему приказу

Подымутся на гору, на Уазу.

Пусть выйдут все от мала до велика.

Приду я с войском утренней порой,

И вступим мы в ожесточенный бой!»

И нарты смело собрались в дорогу,

Они готовы были к битве с богом.

Вот на горе Уаза, на вершине,

Под пологом расположились синим.

Палатки развернув, в молчанье строгом

Все ожидали появленья бога.

Но в этот миг природа взбунтовалась,

Все сокрушая, буря разыгралась,

И молния, как молот, ударяла

И разрушала каменные скалы,

И сломанные падали деревья.

Не испугалось войско нартов гнева

И терпеливо бога ожидало.

Вдруг цепь небесная загрохотала,

И зэды все, летя под облаками,

На землю нартов низвергали пламя.

Тогда и нарты быстро луки взяли

И стрелами все небо забросали.

Летели в цель отточенные стрелы,

И стая зэдов в небесах редела.

И охватила ангелов тревога,

И вновь они бежали в страхе к богу.

Еще сильней разгневался владыка,

И у него сомнение возникло:

Посильную ль взял на себя задачу

И будет ли конец войны удачен?

Но ненависть его ожесточила,

На землю он послал двойные силы.

Все поле загорелось от огня.

Сражались нарты до исхода дня.

Дрожали горы, разбегались тучи,

Бежали звери из лесов дремучих.

От грома в небе и огней палящих

И птичьи стаи покидали чащи.

И дал совет Сырдон во время боя:

«Нам надо в горы уходить, герои,

В ущельях мы укроемся глубоких

От гнева неба и от стрел жестоких».

И нарты в горы двинулись толпою,

Великого не прекращая боя.

Так год еще они средь гор блуждали,

Потом друг другу так они сказали:

«Что делать нам? Ответили мы сами,

Когда вступили в битву с небесами:

Чем в рабстве жить нам и позор терпеть,

Уж лучше всем со славой умереть».

Таков конец был мужественных нартов.

Пусть помнит мир о подвигах их ратных!

Примечания [‡]

Осетинские сказания о нартах в переводе Р.А. Ивнева печатаются по изданию: «Нарты, эпос осетинского народа». «Литературные памятники». М.: Изд-во АН СССР, 1957.

Аминон – привратник царства мертвых.

Арчи – горская обувь из сыромятной кожи, которую носили бедняки.

Афсати – покровитель диких зверей.

Барастыр – владыка загробного мира.

Бардуаг – ангел, святой.

Гумиры – Так называются в эпосе великаны, которые будто бы населяли землю до нартов.

Далимоны – по древним верованиям осетин, злые существа, живущие под землей.

Дауаги – небожители, покровители животного и растительного мира, гор, морей, рек.

Донбетры – обитатели водного царства. По преданию, нарты произошли от дочери владыки донбетров – Дзерассы.

Зэды – небожители, ангелы.

Кувд (или куывд) – пир, пиршество, сопровождаемое песнями и танцами.

Курдалагон – небесный кузнец, который помогает нартам в их борьбе с врагами.

Ныхас – место народных собраний, букв.: «беседа».

Ронг – любимый напиток нартов, приготовляемый из меда.

Сайнаг-алдар – убийца нартского героя Батрадза.

Сатана – главная героиня эпоса, мать нартов.

Сырдон – один из главных героев эпоса.

Таск – корзина, плетенная из прутьев.

Терк-турк – название неизвестного, вероятно, несуществовавшего народа.

Тутыр – покровитель волков.

Уазай – местность в Дигорском ущелье в Северной Осетии.

Уастырджи – покровитель мужчин, воинов, а также всех путников.

Урызмаг – один из главных героев осетинского нартского эпоса.

Фанвыр – старейший осетинский смычковый музыкальный инструмент.

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА ЮГА РОССИИ [§]

Русская литература Юга России – составная часть общероссийской литературы. В XX в. русская литература южного региона развивается по тем же законам, что и вся русская литература; в ней находят отражение все те события, которые имели место в русской истории XX в. Многие поэты, писатели, драматурги, генетически связанные с Югом России, воспринимаются в контексте всей русской литературы XX в., вне регионального контекста (Н. Погодин, В. Панова, А. Солженицын, Н. Доризо, С. Василенко и др.). Тем не менее, русская литература Юга России имеет свою специфику, связанную прежде всего с географическим фактором: Юг России – это своеобразный симбиоз различных национальных культур и традиций. Особым «знаком» русской литературы данного региона является тема казачества и его исторической судьбы. Самым значительным произведением в раскрытии этой темы стал роман-эпопея М. Шолохова «Тихий Дон»; эта тематика нашла свое отражение и в произведениях писателей-прозаиков П. Краснова, Ф. Крюкова, А. Знаменского, А. Губина, В. Лихоносова и др. Гражданская война, коллективизация и социалистическое строительство, Великая Отечественная война и послевоенное восстановление, период «оттепели», – все эти и другие события были художественно осмыслены и отражены в романах и повестях А. Серафимовича, М. Шолохова, А. Калинина, В. Семина, В. Закруткина, очерках и пьесах В. Овечкина, пьесах В. Киршона, стихах А. Кусикова, М. Луконина, стихах и поэмах А. Софронова опять-таки с учетом регионального фактора. Преобладают в русской литературе Юга России XX в. жанры прозаические – роман, повесть, роман-эпопея, рассказ; в 50-е гг. особую роль начинает играть жанр очерка (так называемая «деловая проза»). Перспективы развития литературного процесса южно-российского региона связаны прежде всего с перспективами и закономерностями развития всей русской литературы, а также с трагическими событиями, имевшими место в данном регионе в конце XX в., и с явлениями консолидации в контексте национальной политики региона.

Лит.: Русские писатели XX в.: Биографический словарь. М., 2000; Казак В. Лексикон русской литературы XX в. М., 1996.

М.А. ШОЛОХОВ [**]

М.А. Шолохов родился 11 мая 1905 года в станице Вёшенской (Ростовская область) в крестьянской семье. Уже в 1923 году в газетах и журналах появляются его первые рассказы, которые в 1926 году были объединены в сборники «Донские рассказы» и «Лазоревая степь». В 1925 году Шолохов начинает писать роман «Тихий Дон», принесший ему мировую известность. Это – широкое полотно, охватывающее десятилетие русской жизни 1912 – 1922 годов, в котором Шолохов поднялся до обобщений, позволивших читателю у видеть мир на переломе двух эпох. Прочитав 1-й том «Тихого Дона», А.М. Горький сказал: «Шолохов, – судя по первому тому – талантлив... Каждый год выдвигает все более талантливых людей. Вот это – радость». В 1932 – 1960 годах М.А. Шолоховым написан роман «Поднятая целина», повествующий о великом революционном переломе в жизни деревни. По словам А.В. Луначарского, в романе «Поднятая целина» «...очень большое сложное, полное противоречий и рвущееся вперед содержание одето... в прекрасную словесную образную форму, которая нигде не отстает от этого содержания, нигде не урезывает, не обедняет его...» Во время Великой Отечественной войны Шолохов – военный корреспондент «Правды». Уже в самом начале войны он пишет очерки и рассказы о подвигах советского народа.

Член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР Михаил Александрович Шолохов – один из выдающихся мастеров литературы социалистического реализма. В его романах и рассказах отображена эпоха становления новых общественных отношений, острой классовой борьбы и развития Советского государства: борьба двух миров в период гражданской войны, революционные преобразования в деревне, тяжелые испытания советского народа в годы Великой Отечественной войны, утверждение величия жизни.

М.А. Шолохов – лауреат Государственной премии (1941), Ленинской премии (1960), Нобелевской премии (1965). Неутомимый борец за мир, он член Всемирного Совета Мира.

Произведения Михаила Александровича Шолохова переведены почти на все языки народов СССР и на многие иностранные языки.

ТИХИЙ ДОН [††]

Роман в четырех книгах. Книга 1. Часть 1.

Не сохами-тo славная землюшка наша распахана...

Распахана наша землюшка лошадиными копытами,

А засеяна славная землюшка казацкими головами,

Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами.

Цветен наш батюшка тихий Дон сиротами,

Наполнена волна в тихом Дону отцовскими,

материнскими слезами.

Ой ты, наш батюшка тихий Дон!

Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?

Ах, как мне, тиху Дону, не мутну течи!

Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют,

Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит.

Старинные казачьи песни

I

Мелеховский двор – на самом краю хутора. Воротца со скотиньего база ведут на север к Дону. Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше – перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменных плетней, – Гетманский шлях, полынная проседь, истоптанный конскими копытами бурый, живущой придорожник, часовенка на развилке; за ней – задернутая текучим маревом степь. С юга – меловая хребтина горы. На запад – улица, пронизывающая площадь, бегущая к займищу.

В предпоследнюю турецкую кампанию вернулся в хутор казак Мелехов Прокофий. Из Туретчины привел он жену – маленькую, закутанную в шаль женщину. Она прятала лицо, редко показывая тоскующие одичалые глаза. Пахла шелковая шаль далекими неведомыми запахами, радужные узоры ее питали бабью зависть. Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелехов вскоре отделил сына. В курень его не ходил до смерти, не забывая обиды.

Прокофий обстроился скоро, плотники срубили курень, сам пригородил базы для скотины и к осени увел на новое хозяйство сгорбленную иноземку-жену. Шел с ней за арбой с имуществом по хутору – высыпали на улицу все, от мала до велика. Казаки сдержанно посмеивались в бороды, голосисто перекликались бабы, орда немытых казачат улюлюкала Прокофию вслед, но он, распахнув чекмень, шел медленно, как по пахотной борозде, сжимал в черной ладони хрупкую кисть жениной руки, непокорно нес белесо-чубатую голову, – лишь под скулами у него пухли и катались желваки да промеж каменных, по всегдашней неподвижности, бровей проступил пот.

С той поры редко видели его в хуторе, не бывал он и на майдане. Жил в своем курене, на отшибе у Дона, бирюком. Гутарили про него по хутору чудное. Ребятишки, пасшие за прогоном телят, рассказывали, будто видели они, как Прокофий вечерами, когда вянут зори, на руках носил жену до Татарского ажник кургана. Сажал ее там на макушке кургана, спиной к источенному столетиями ноздреватому камню, садился с ней рядом, и так подолгу глядели они в степь. Глядели до тех пор, пока истухала заря, а потом Прокофий кутал жену в зипун и на руках относил домой. Хутор терялся в догадках, подыскивая объяснение таким диковинным поступкам, бабам за разговорами поискаться некогда было. Разно гутарили и о жене Прокофия: одни утверждали, что красоты она досель невиданной, другие – наоборот. Решилось все после того, как самая отчаянная из баб, жалмерка Мавра, сбегала к Прокофию будто бы за свежей накваской. Прокофий полез за накваской в погреб, а за это время Мавра и разглядела, что турчанка попалась Прокофию последняя из никудышных...

Спустя время раскрасневшаяся Мавра, с платком, съехавшим набок, торочила на проулке бабьей толпе:

– И что он, милушки, нашел в ней хорошего? Хоть бы баба была, а то так... Ни заду, ни пуза, одна страма. У нас девки глаже ее выгуливаются. В стану – перервать можно, как оса; глазюки – черные, здоровющие, стригеть ими, как сатана, прости бог. Должно, на сносях дохаживает, ей-бо!

– На сносях? – дивились бабы.

– Кубыть не махонькая, сама трех вынянчила.

– А с лица как?

– С лица-то? Желтая. Глаза тусменныи, – небось, не сладко на чужой сторонушке. А ишо, бабоньки, ходит-то она... в Прокофьевых шароварах.

– Ну-у?.. – ахали бабы испуганно и дружно.

– Сама видала – в шароварах, только без лампасин. Должно, буднишние его подцепила. Длинная на ней рубаха, а из-под рубахи шаровары, в чулки вобратые. Я как разглядела, так и захолонуло во мне...

Шепотом гутарили по хутору, что Прокофьева жена ведьмачит. Сноха Астаховых (жили Астаховы от хутора крайние к Прокофию) божилась, будто на второй день троицы, перед светом, видела, как Прокофьева жена, простоволосая и босая, доила на их базу корову. С тех пор ссохлось у коровы вымя в детский кулачок, отбила от молока и вскоре издохла.

В тот год случился небывалый падеж скота. На стойле возле Дона каждый день пятнилась песчаная коса трупами коров и молодняка. Падеж перекинулся на лошадей. Таяли конские косяки, гулявшие на станичном отводе. И вот тут-то прополз по проулкам и улицам черный слушок...

С хуторского схода пришли казаки к Прокофию.

Хозяин вышел на крыльцо, кланяясь.

– За чем добрым пожаловали, господа старики?

Толпа, подступая к крыльцу, немо молчала.

Наконец один подвыпивший старик первый крикнул:

– Волоки нам свою ведьму! Суд наведем!..

Прокофий кинулся в дом, но в сенцах его догнали.

Рослый батареец, по уличному прозвищу – Люшня, стукал Прокофия головой о стену, уговаривал:

– Не шуми, не шуми, нечего тут!.. Тебя не тронем, а бабу твою в землю втолочим. Лучше ее уничтожить, чем всему хутору без скотины гибнуть. А ты не шуми, а то головой стену развалю!

– Тяни ее, суку, на баз!.. – гахнули у крыльца.

Полчанин Прокофия, намотав на руку волосы турчанки, другой рукой зажимая рот ее, распяленный в крике, бегом протащил ее через сени и кинул под ноги толпе. Тонкий вскрик просверлил ревущие голоса.

Прокофий раскидал шестерых казаков и, вломившись в горницу, сорвал со сены шашку. Давя друг друга, казаки шарахнулись из сенцев. Кружа над головой мерцающую, взвизгивающую шашку, Прокофий сбежал с крыльца. Толпа дрогнула и рассыпалась по двору.

У амбара Прокофий настиг тяжелого в беге батарейца Люшню и сзади, с левого плеча наискось, развалил его до пояса. Казаки, выламывавшие из плетня колья, сыпанули через гумно в степь.

Через полчаса осмелевшая толпа подступила ко двору. Двое разведчиков, пожимаясь, вошли в сенцы. На пороге кухни, подплывшая кровью, неловко запрокинув голову, лежала Прокофьева жена; в прорези мученически оскаленных зубов ее ворочался искусанный язык. Прокофий, с трясущейся головой и остановившимся взглядом, кутал в овчинную шубу попискивающий комочек – преждевременно родившегося ребенка.

* * *

Жена Прокофия умерла вечером этого же дня. Недоношенного ребенка, сжалившись, взяла бабка, Прокофьева мать.

Его обложили пареными отрубями, поили кобыльим молоком и через месяц, убедившись в том, что смуглый турковатый мальчонок выживет, понесли в церковь, окрестили. Назвали по деду Пантелеем. Прокофий вернулся с каторги через двенадцать лет. Подстриженная рыжая с проседью борода и обычная русская одежда делали его чужим, непохожим на казака. Он взял сына и стал на хозяйство.

Пантелей рос исчерна-смуглым, бедовым. Схож был на мать лицом и подбористой фигурой.

Женил его Прокофий на казачке – дочери соседа.

С тех пор и пошла турецкая кровь скрещиваться с казачьей. Отсюда и повелись в хуторе горбоносые, диковато-красивые казаки Мелеховы, а по-уличному – Турки.

Похоронив отца, въелся Пантелей в хозяйство: заново покрыл дом, прирезал к усадьбе с полдесятины гулевой земли, выстроил новые сараи и амбар под жестью. Кровельщик по хозяйскому заказу вырезал из обрезков пару жестяных петухов, укрепил их на крыше амбара. Веселили они мелеховский баз беспечным своим видом, придавая и ему вид самодовольный и зажиточный.

Под уклон сползавших годков закряжистел Пантелей Прокофьевич: раздался в ширину, чуть ссутулился, но все же выглядел стариком складным. Был сух в кости, хром (в молодости на императорском смотру на скачках сломал левую ногу), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, до старости не слиняли на нем вороной масти борода и волосы, в гневе доходил до беспамятства и, как видно, этим раньше времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь опутанную паутиной морщин, дородную жену.

Старший, уже женатый сын его Петро напоминал мать: небольшой, курносый, в буйной повители пшеничного цвета волос, кареглазый; а младший, Григорий, в отца попер: на полголовы выше Петра, хоть на шесть лет моложе, такой же, как у бати, вислый коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей. Так же сутулился Григорий, как и отец, даже в улыбке было у обоих общее, звероватое.

Дуняшка – отцова слабость – длиннорукий, большеглазый подросток, да Петрова жена Дарья с малым дитём – вот и вся мелеховская семья.

II

Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазь, лес в росе – полыхали исступленным холодным заревом. За чертой, не всходя, томилось солнце.

В мелеховском курене первый оторвался ото сна Пантелей Прокофьевич. Застегивая на ходу ворот расшитой крестиками рубахи, вышел на крыльцо. Затравевший двор выложен росным серебром. Выпустил на проулок скотину. Дарья в исподнице пробежала доить коров. На икры белых босых ее ног молозивом брызгала роса, по траве через баз лег дымчатый примятый след.

Пантелей Прокофьевич поглядел, как прямится примятая Дарьиными ногами трава, пошел в горницу.

На подоконнике распахнутого окна мертвенно розовели лепестки отцветавшей в палисаднике вишни. Григорий спал ничком, кинув наотмашь руку.

– Гришка, рыбалить поедешь?

– Чего ты? – шепотом спросил тот и свесил с кровати ноги.

– Поедем, посидим зорю.

Григорий, посапывая, стянул с подвески будничные шаровары, вобрал их в белые шерстяные чулки и долго надевал чирик, выправляя подвернувшийся задник.

– А приваду маманя варила? – сипло спросил он, выходя за отцом в сенцы.

– Варила. Иди к баркасу, я зараз.

Старик ссыпал в рубашку распаренное пахучее жито, по-хозяйски смел на ладонь упавшие зерна и, припадая на левую ногу, захромал к спуску. Григорий, нахохлясь, сидел в баркасе.

– Куда править?

– К Черному яру. Спробуем возле энтой карши, где надысь сидели.

Баркас, черканув кормою землю, осел в воду, оторвался от берега. Стремя понесло его, покачивая, норовя повернуть боком. Григорий, не огребаясь, правил веслом.

– Гребани, что ль.

– А вот на середку вылупимся.

Пересекая быстрину, баркас двинулся к левому берегу. От хутора догоняли их глухие на воде петушиные переклики. Чертя бортом черный хрящеватый яр, лежавший над водой урубом, баркас причалил к котловине. Саженях в пяти от берега виднелись из воды раскоряченные ветви затонувшего вяза. Вокруг него коловерть гоняла бурые комья пены.

– Разматывай, а я заприважу, – шепнул Григорию отец и сунул ладонь в парное зевло кубышки.

Жито четко брызнуло по воде, словно кто вполголоса шепнул – «шик!». Григорий нанизал на крючок взбухшие зерна, улыбнулся.

– Ловись, ловись, рыбка большая и малая.

Леса, упавшая в воду кругами, вытянулась струной и снова ослабла, едва грузило коснулось дна. Григорий ногой придавил конец удилища, полез, стараясь не шелохнуться, за кисетом.

– Не будет, батя, дела... Месяц на ущербе.

– Серники захватил?

– Ага.

– Дай огню.

Старик закурил, поглядел на солнце, застрявшее по ту сторону коряги.

– Сазан, он разно берет. И на ущербе иной раз возьмется.

– Чутно, мелочь насадку обсекает, – вздохнул Григорий.

Возле баркаса, хлюпнув, схлынула вода, и двухаршинный, словно слитый из красной меди, сазан со стоном прыгнул вверх, сдвоив по воде изогнутым лопушистым хвостом. Зернистые брызги засеяли баркас.

– Теперя жди! – Пантелей Прокофьевич вытер рукавом мокрую бороду.

Около затонувшего вяза, в рукастых оголенных ветвях, одновременно выпрыгнули два сазана; третий, поменьше, ввинчиваясь в воздух, настойчиво раз за разом бился у яра.

* * *

Григорий нетерпеливо жевал размокший конец самокрутки. Неяркое солнце стало в полдуба. Пантелей Прокофьевич израсходовал всю приваду и, недовольно подобрав губы, тупо глядел на недвижный конец удилища.

Григорий выплюнул остаток цигарки, злобно проследил за стремительным его полетом. В душе он ругал отца за то, что разбудил спозаранку, не дал выспаться. Во рту от выкуренного натощак табаку воняло припаленной щетиной. Нагнулся было зачерпнуть в пригоршню воды, – в это время конец удилища, торчавший на пол-аршина от воды, слабо качнулся, медленно пополз книзу.

– Засекай! – выдохнул старик.

Григорий, встрепенувшись, потянул удилище, но конец стремительно зарылся в воду, удилище согнулось от руки обручем. Словно воротом, огромная сила тянула вниз тугое красноталовое удилище.

– Держи! – стонал старик, отпихивая баркас от берега.

Григорий силился поднять удилище и не мог. Сухо чмокнув, лопнула толстая леса. Григорий качнулся, теряя равновесие.

– Ну и бугай! – пришептывал Пантелей Прокофьевич, не попадая жалом крючка в насадку.

Взволнованно посмеиваясь, Григорий навязал новую лесу, закинул.

Едва грузило достигло дна, конец погнуло.

– Вот он, дьявол!.. – хмыкнул Григорий, с трудом отрывая от дна метнувшуюся к стремени рыбу.

Леса, пронзительно брунжа, зачертила воду, за ней косым зеленоватым полотном вставала вода. Пантелей Прокофьевич перебирал обрубковатыми пальцами держак черпала.

– Заверни его на воду! Держи, а то пилой рубанет!

– Небось!

Большой изжелта-красный сазан поднялся на поверхность, вспенил воду и, угнув тупую лобастую голову, опять шарахнулся вглубь.

– Давит, аж рука занемела... Нет, погоди!

– Держи, Гришка!

– Держу-у-у!

– Гляди, под баркас не пущай!.. Гляди!

Переводя дух, подвел Григорий к баркасу лежавшего на боку сазана. Старик сунулся было с черпалом, но сазан, напрягая последние силы, вновь ушел в глубину.

– Голову ему подымай! Нехай глотнет ветру, он посмирнеет.

Выводив, Григорий снова подтянул к баркасу измученного сазана. Зевая широко раскрытым ртом, тот ткнулся носом в шершавый борт и стал, переливая шевелящееся оранжевое золото плавников.

– Отвоевался! – крякнул Пантелей Прокофьевич, поддевая его черпалом.

Посидели еще с полчаса. Стихал сазаний бой.

– Сматывай, Гришка. Должно, последнего запрягли, ишо не дождемся.

Собрались. Григорий оттолкнулся от берега. Проехали половину пути. По лицу отца Григорий видел, что хочет тот что-то сказать, но старик молча поглядывал на разметанные под горой дворы хутора.

– Ты, Григорий, вот что... – нерешительно начал он, теребя завязки лежавшего под ногами мешка, примечаю, ты, никак, с Аксиньей Астаховой...

Григорий густо покраснел, отвернулся. Воротник рубахи, врезаясь в мускулистую прижженную солнцегревом шею, выдавил белую полоску.

– Ты гляди, парень, – уже жестко и зло продолжал старик, – я с тобой не так загутарю. Степан нам сосед, и с его бабой не дозволю баловать. Тут дело могет до греха взыграть, а я наперед упреждаю: примечу – запорю!

Пантелей Прокофьевич ссучил пальцы в узловатый кулак, – жмуря выпуклые глаза, глядел, как с лица сына сливала кровь.

– Наговоры, – глухо, как из воды, буркнул Григорий и прямо в синеватую переносицу поглядел отцу.

– Ты помалкивай.

– Мало что люди гутарют...

– Цыц, сукин сын!

Григорий слег над веслом. Баркас заходил скачками. Завитушками заплясала люлюкающая за кормой вода.

До пристани молчали оба. Уже подъезжая к берегу, отец напомнил:

– Гляди, не забудь, а нет – с нонешнего дня прикрыть все игрища. Чтоб с базу ни шагу. Так-то!

Промолчал Григорий. Примыкая баркас, спросил:

– Рыбу бабам отдать?

– Понеси купцам продай, – помягчел старик, – на табак разживешься.

Покусывая губы, шел Григорий позади отца. «Выкуси, батя, хоть стреноженный уйду ноне на игрище», – думал, злобно обгрызая глазами крутой отцовский затылок.

Дома Григорий заботливо смыл с сазаньей чешуи присохший песок, продел сквозь жабры хворостинку.

У ворот столкнулся с давнишним другом-одногодком Митькой Коршуновым. Идет Митька, играет концом наборного пояска. Из узеньких щелок желто маслятся круглые с наглинкой глаза. Зрачки – кошачьи, поставленные торчмя, оттого взгляд Митькин текуч, неуловим.

– Куда с рыбой?

– Нонешняя добыча. Купцам несу.

– Моховым, что ли?

– Им.

Митька на глазок взвесил сазана.

– Фунтов пятнадцать?

– С половиной. На безмене прикинул.

– Возьми с собой, торговаться буду.

– Пойдем.

– А магарыч?

– Сладимся, нечего впустую брехать.

От обедни рассыпался по улицам народ.

По дороге рядышком вышагивали три брата по кличке Шамили.

Старший, безрукий Алексей, шел в середине. Тугой воротник мундира прямил ему жилистую шею, редкая, курчавым клинышком, бороденка задорно топорщилась вбок, левый глаз нервически подмаргивал. Давно на стрельбище разорвало в руках у Алексея винтовку, кусок затвора изуродовал щеку. С той поры глаз к делу и не к делу подмигивает; голубой шрам, перепахивая щеку, зарывается в кудели волос. Левую руку оторвало по локоть, но и одной крутит Алексей цигарки искусно и без промаха: прижмет кисет к выпуклому заслону груди, зубами оторвет нужный клочок бумаги, согнет его желобком, нагребет табаку и неуловимо поведет пальцами, скручивая. Не успеет человек оглянуться, а Алексей, помаргивая, уже жует готовую цигарку и просит огоньку.