Marian 14.02.2011 13:26 » Глава 57 Глава 57

Доктор еще раз приложил слуховую трубку к животу Марины, но в этот раз с другого бока, во что-то внимательно вслушивался, а потом медленно распрямился, качнув головой, словно в подтверждение свои мыслям. Отошел прочь от постели к стулу, на котором оставил свой саквояж, сопровождаемый внимательным взглядом своей пациентки. Та, вцепившись в простыни от волнения, следила за каждым его движением.

- Что вы скажете, доктор, нынче? – взволнованно проговорила Марина, пытаясь приподняться в постели. Но это ей не удалось – тут же голова пошла кругом, нахлынула дурнота, и она снова упала на подушки.
- Все то же, ваше сиятельство, все то же, - господин Арендт подошел к ней снова, наклонился над ней и, приподняв ей веки, заглянул в глубину глаз. – Голова все еще кружится?
- Немного, - призналась Марина. – Да Бог с моим здравием. Как мое дитя?

Со времени ее злополучного падения прошло уже несколько дней, а она все никак не могла избавиться от липкого страха, что непременно случится что-то худое. Каждую ночь, что она лежала без сна в своей постели, она неустанно молилась, умоляя Господа сохранить здравие ее ребенку, совершенно позабыв о себе.
- Ваше дитя крепко держится в вашем чреве, графиня, - проговорил медленно доктор. – Если вы не скинули его после вашего падения, то и нынче причин для волнения нет. Теперь нам следует ждать только разрешения. И прошу вас, дождитесь его здесь, в постели. Последствия травмы вашей головы могут сказать в дальнейшем, а нам с вами это совсем ни к чему. Ну-с, прощайте, ваше сиятельство. Завтра к вечеру я вас снова навещу, чтобы проверить ваши швы и ваше здравие в целом.

Марина улыбнулась на прощание господину Арендту дрожащими губами. Почему ей казалось, что он что-то утаивает от нее? Все они – девушки, дежурившие в спальне, Анатоль, доктор Арендт, мать, приехавшая следующим утром и навещавшая ее каждый день, – что-то от нее скрывали, она чувствовала это подсознательно. Да, ее падение, слава Богу, не привело к тому, что она скинула дитя, а только расшиблась: разбила голову и ушибла локоть руки, на которую упала. Доктору, вызванному к ней тут же после того, как ее перенесли в комнату, пришлось наложить ей несколько швов на рану головы, но Марина даже не переживала за этот шрам, что останется после, у самого виска.
- Просто чудо, что вы не убились, - заверил господин Арендт Марину и Анатоля. – Такой удар по голове и именно в височную область. Вы родились под счастливой звездой, графиня.

Это так, она не разбилась, но почему тогда доктор ходит к ней каждый день и все слушает и слушает ее, осматривает ее так тщательно. Эти мысли не давали Марине уснуть по ночам, будоражили ее, вызывая слезы. Вот и сейчас она заплакала не в силах сдержаться, и Таня быстро спустилась вниз заварить чая с мятой, чтобы барыня успокоилась и смогла наконец-то заснуть покойным сном, без кошмаров и истерик.

Тем временем, доктор вел беседу с Анатолем, что слушал его внимательно, ловя каждое слово, которое отзывалось в нем звоном погребального колокола.
- Сердцебиение дитя слабеет день от дня, - вещал господин Арендт грустно. – Боюсь, что ребенок все же получил повреждения при падении графини с лестницы. Я надеялся, что обойдется, но – увы!
- Вы думаете… думаете, дитя может родиться… совсем слабым? Не выжить при родах? – спросил его Анатоль, вцепившись в подлокотники кресла в котором сидел.
- Смерть дитя в родах было бы не самым худшим вариантом развития событий, ваше сиятельство. Ежели дитя погибнет в чреве матери, до кого, как покинет его, то графиня будет обречена. Человеческое тело разрушается, когда его покидает душа, таково его свойство. Ежели дитя умрет еще до рождения, его тело будет разрушаться, медленно убивая графиню.
Анатоль побледнел, как полотно, чувствуя, как у него внутри нарастает волна паники и боли, такой сильной, что хотелось упасть на колени и завыть во весь голос.
- Тогда достаньте его! – прохрипел он. – Достаньте это дитя из нее! Раз нет шансов на то, что он будет жив, то сделайте все, чтобы жила моя жена!
- Шанс на благополучный исход есть всегда, - возразил ему доктор. – Молитесь, граф, молитесь. Закажите сорокоуст о здравии, просите Бога об исцелении вашей супруги и дитя. Ибо только в его руках их жизни нынче, только в его. А достать… Боюсь, что это невозможно. Мы проводим такие операции, когда жизнь матери уже едва теплится в ней, а дитя – здорово и полно сил, рвется из ее тела. Но тут… Поймите, после такой операции жизнь матери ребенка не сохранить. Только дитя остается в живых. Не мать.

Оставшись один, Анатоль дал волю своим слезам. Он тихо плакал от бессилия спасти свою жену, от страха, что он может ее потерять вот так, в одночасье. Он снова и снова прокручивал тот момент, когда они столкнулись в дверях гостиной в тот злополучный вечер, когда она виновато улыбнулась ему, настаивая подняться наверх самой. Почему он не настоял на своем? Почему отпустил ее? Почему?

В его душе переплелись боль, отчаянье и бешеная злоба на того, кто привел его жену к этому краю, на котором она нынче была. Анатоль нашел свою жену тогда, после падения, только благодаря истопнику, что поднялся наверх по черной лестнице для слуг и обнаружил барыню без сознания. Потом тот был допрошен, и выяснилось, что буквально за несколько мгновений какой-то мужчина в черном фраке и таком же черном плаще покинул дом через ход для слуг. При этом он, едва не сбил истопника с ног, потому тот обратил на него внимание.
- Это был господин, барин, вот вам крест, - крестился неистово дворовый. – Из благородных, не иначе.

Но кто был этим неизвестным, посетившим их дом в Святки и так напугавший Марину, Анатоль так и не смог дознаться. Истопник не смог его описать толком, а дворник видел этого человека лишь мельком. Марина же, придя в себя, не смогла ничего сказать – она ничего не помнила до этого страшного падения, словно ее разум стер воспоминания о том ужасе, что ей удалось испытать. Доктор заверил Анатоля, что такое бывает после травмы головы, что со временем это должно пройти.
Анатоль сначала думал, что, быть может, Катиш способна пролить свет на это таинственное происшествие, но та сначала не могла даже слова выдавить из себя, заливаясь слезами, да так, что ей пришлось дать лауданума и уложить в постель. Потом, успокоившись, сестра рассказала Анатолю, что поднялась в свою комнату, чтобы взять книгу, что обещалась показать молодежи в салоне, а потом, когда уже выходила из комнаты, услышала крик Марины.
- Что она? Что ребенок? О Господи, Анатоль, как же так! – всхлипывала она. Анатоль был поражен, как близко приняла его сестра к сердцу эту трагедию, несмотря на их неприязненные отношения с невесткой. Она почти весь день проводила в молельной, прося Господа и Богоматерь сохранить жизнь и здравие Марины и ребенка.

Анатоль же эти дни проводил в своем кабинете, ночами топя свое отчаянье и горе в бренди, что заливал в себя бутылками, а потом выходил на мороз в сад, выливал на голову ледяной воды, чтобы прийти в себя, и пил горький кофе. После того, как он более-менее трезвел, он шел в спальню своей жены, где садился у постели, брал ее за руку и просто смотрел, как Марина спит. Но едва он замечал, что она открывает глаза, как быстро прощался с ней и выходил прочь – он не мог смотреть ей в глаза и лгать, что с ребенком, которого она носит все в порядке, и для его жизни нет никакой опасности.

Анатоль отгородился от всех: он не принимал визиты и не отвечал на многочисленные записки, что нескончаемым потоком шли в особняк на Фонтанке, предоставляя отвечать на вопросы о здравии Марины своему секретарю и дворецкому. Даже фельдъегеря, присланного из дворца, он отказался принять, также перепоручив эту обязанность. Он изо всех сил старался забыть о том, что лишь тонкая грань отделяет его от того, чтобы потерять то, что было ему столь дорого в жизни – его жену.

Забыть обо всем, вычеркнуть из памяти эти тяжкие для него минуты и часы. Как он нашел ее там, лежащую на полу в луже темной крови, как нес ее, бледную, словно смерть, в ее спальню, как ждал, сжимая ее руку, прихода доктора. И как шептали ее губы: «Сережа, милый! Милый!», когда она металась в беспамятстве в постели, когда кричала от ужаса, будучи мысленно еще там, на той темной лестнице. Несколько слов, но они доводили его до исступления, до зубного скрежета. Но Анатоль понимал, не откликнись он сейчас на ее шепот, она не успокоится, потревожит свои недавно наложенные швы. И он откликался на него: «Я здесь, Марина, я рядом!», сжимая ее ладони, гладя ее спутанные волосы, чтобы она затихла, забылась безмятежным сном.
Ненавидя за это и себя – за слабость, и Сергея - за то прошлое, что по-прежнему соединяло этих любящих, и Марину – за то что, та так и не смогла забыть, отринуть от себя былое.

Спустя неделю напряженного ожидания, полную молитв, слез и тревог у Марины начались роды за полтора месяца до предполагаемого срока. Она проснулась от легких спазмов, что едва ощущала, даже сначала не поняла, что это те самые предшественники разрешения от бремени, помня лишь ту дикую боль, что разрывала ее тело в прошлый раз. Марина лежала в темноте, не тревожа Таню, что спала на матрасе подле ее кровати, прислушиваясь к своим ощущениям, нежно поглаживая живот. Спустя время, когда эти легкие спазмы внизу живота стали постепенно нарастать по частоте возникновения и остроте болей, она вдруг поняла, что с ней происходит, и застонала от отчаянья и страха, не в силах сдержать этот стон. О Боже, как рано! Как же рано ребенок просится наружу!

Этот стон разбудил Таню, которая едва разузнав, что происходит с барыней, тут же принялась будить домашних и слуг. Послали за доктором и акушеркой, занялись приготовлениями к родам. Марина же не могла сдержать своих слез, цепляясь с каждым спазмом за простыни. Ей было страшно ныне, как никогда ранее. Даже в первые свои роды она не так боялась почему-то, как терзалась страхами ныне.

- Анатоль! – кричала она Тане. – Где мой супруг? Пусть придет! Пусть придет!
Но Таня лишь отводила глаза в сторону, промокая ее лоб мокрой тряпицей, заверяя барыню, что барин пока не может прийти, позднее будет. В это время Анатоля, едва держащегося на ногах от выпитого, спешно приводили в чувство во дворе. Затем, видя, что рискуют застудить барина, но не добиться желаемого увели в дом отпаивать его капустным рассолом.

Боли все нарастали, и Марина уже едва сдерживала крики за плотно сомкнутыми губами. Она никак не могла справиться со своими страхами и эмоциями, переполнявшими ее, чувствуя, как постепенно теряет контроль над ними, впадает в истерику.
- Тише, тише, - пытался успокоить ее доктор Арендт, прибывший спустя время в особняк на Фонтанке. Он накапал в стакан с водой немного лаудановых капель, чтобы Марина смогла успокоиться и не мешать естественному процессу разрешения от бремени.
- Я умру, доктор! Я умру! – тихо заплакала вдруг Марина, откинувшись на подушки расслабленно в промежутке между приступами болей, терзающей ее тело. – Я видела сон. Я умру…
- Не говорите глупостей, - резко оборвал ее доктор. – Сейчас ни к чему думать об том. Думайте лишь о том, что ваше дитя торопится на свет Божий.
- Но так рано… так рано! Я знаю, что-то не так ныне!
- Графиня, ваши первые роды тоже были преждевременными, смею вам напомнить, - напомнил господин Арендт. – У некоторых женщин это просто свойство организма. Так что успокойтесь и не думайте о дурном.
Нет, хотелось возразить Марине, те роды были вовсе не преждевременными, а пришли даже с опозданием. Значит, что-то все-таки не так, значит, ныне что-то дурное. Она попыталась вспомнить, когда ощущала шевеление дитя в чреве в последний раз, уже после падения, но нахлынувшая на нее боль помешала ей сделать это, сбила с толку, заставила забыть обо всем.

Скоро из тела Марины на простыни вдруг хлынули воды и кровь, перепачкав простыни, саму роженицу и рубашку и жилет доктора. При этом девушки, помогавшие ныне доктору, вскрикнули от неожиданности, и Марина приподнялась, почувствовав неладное. Увидев, что она сама и вся постель – ярко-красная от крови, что вылилась из нее, она вся сжалась от ужаса. Нервы ее не выдержали более, она провалилась в спасительную для нее ныне темноту.

Остальное для Марины прошло будто во сне. Окружающая ее обстановка расплывалась перед глазами, а голоса в комнате доносились приглушенно, словно из другой комнаты. Единственный звук, который она различила довольно ясно, который прорезал ее сознание, был голос господина Арендта:
- Ребенок! Возьмите ребенка!
Марина хотела приподняться, чтобы взглянуть на свое дитя, но сил сделать это у нее совсем не было, и она только повернула голову на звук голоса господина Арендта. Она успела увидеть, как доктор быстро переложил ребенка в подставленную пеленку, передал на руки одной из девушек, заметила маленькую темную головку, перепачканную в крови. Почему он не плачет? Почему ребенок не плачет? Марина попыталась схватить Таню, подносящую к ее губам холодный лед, чтобы те не пересыхали так быстро, за руку, но промахнулась, ведь та двоилась перед ее глазами. Потом Таня и вовсе стала удаляться из Марининого взора, уменьшаясь и уменьшаясь, в итоге потерявшись во мраке, который радостно принял Марину в свои объятия.

- Мне страшно, мне так страшно, - прошептала Марина, ни к кому конкретно не обращаясь, перед тем, как темнота сомкнулась над ней. – Мне страшно… Милый, милый… Где ты?
Она умирала, Марина точно ныне знала это. Единственное, что ей хотелось сейчас, чтобы ее ладонь сейчас держали не пальцы Тани, а его рука, чтобы он проводил ее туда, в темноту. С ним ей будет не так страшно. Его голос – вот, что Марина хотела слышать последним в своей жизни.
Она уже не видела, как над ней по-прежнему суетились уставший доктор, пытавшийся остановить кровотечение, что весьма беспокоило его ныне, и девушки, выполняющие все его указания, полностью покинув этот мир, провалившись во мрак.

Она не знала, что тот, кого она так звала к себе перед тем, как уйти, сейчас вцепился в жилет Анатоля так сильно, что побелели костяшки пальцев. Анатоль в свою очередь держал его за мундир, не давая ему двинуться с места. Арсеньев, бледный от напряжения и злости на обоих, пытался разъединить их, расцепить их мертвую хватку.
- Прошу вас! Прошу вас! – взывал он к разуму своих друзей, что так и сверлили друг друга убийственными взглядами, полными ярости и решимости идти до конца. – Как вы можете? Ныне? Серж! Анатоль!

Арсеньев знал, что этим и закончится их визит, когда они с Сергеем, ужиная в ресторации Talon’а, получили короткую записку из дома Ворониных о состоянии Марины, ответную на очередное послание Загорского. Загорский тут же сорвался с места, белый от тревоги за ту, что уже сутки промучилась в родах, и никакие доводы его друга не могли удержать ныне от визита в особняк на Фонтанке.

Их не пустили дальше передней, сославшись на то, что барин никого не велел принимать, и они уж было повернулись вон из дома. Но тут лакей впустил в переднюю барыню в вишневом салопе, обитом мехом рыжей лисы, и Арсеньев с Сергеем узнали в ней Анну Степановну. Та скинула верхнюю одежду на руки лакея и, только повернувшись лицом к ним, разглядела, что не одна в передней.
- И вы приехали проститься с ней? – голосом полным слез спросила она, глядя в глаза Загорскому, и Арсеньев понял, что сейчас ему никак не увезти Сергея прочь из этого дома. Только не после этих слов. Таких страшных для уха Загорского, убивающих наповал сильнее любой пули.

И он сам отстранил лакеев, преградивших было им с Сергеем путь в гостиную вслед за матерью Марины, что едва сдерживала рыдания сейчас и еле шла, путаясь в юбках, сквозь анфиладу комнат в салон, где ее ждал зять. Она кинулась ему на грудь, разрыдавшись, только сейчас осознав, что она действительно может потерять дочь, увидев выражение глаз Анатоля. Всегда собранный, всегда аккуратный в своем внешнем виде, сейчас он был растерян и бледен, без мундира или сюртука, только в рубахе и жилете.
- Неужто, Анатоль Михайлович? Неужто…? – проговорила она глухо в платок, что прижимала ко рту.
- Боюсь, что да, Анна Степановна, - ответил ей зять хриплым голосом. Он предпочел сделать вид пока, что не заметил незваных гостей на пороге салона. – Прошлой ночью начались схватки, а к вечерне она разродилась. Мальчик. Он умер, едва сделав первый вздох. Доктор сказал, что, судя по следам на голове ребенка, он получил ушибы во время падения Марины, и не выжил бы, даже если бы она доносила. Сейчас он пытается спасти Марину, но кровотечение… Он сказал, чтобы мы были готовы. Чтобы призвали батюшку, - он замолчал и сильнее сжал плечи Анны Степановны, что разрыдалась во весь голос. – Ступайте к ней. Идите же. Она сейчас в обмороке, но вдруг все же придет в себя.

Анна Степановна ушла, сопровождаемая лакеем, а Анатоль не спешил поворачиваться к мужчинам, что стояли в комнате. Затем он сложил трясущиеся руки на груди и отошел к ярко горящему камину, уставился в огонь.
- Зачем вы пришли сюда? Я никого не хочу видеть! – по-прежнему не поворачивая своего взгляда к ним, произнес он. – Я не хочу, чтобы тут собрались многочисленные утешители, потому и отказываю ныне всем. Ты можешь остаться, Paul, но он… Серж должен уйти!
- Это не по-христиански, Анатоль, - мягко сказал Арсеньев, подходя к нему, кладя руку на его напряженное плечо. – Будь же милосерден.
- Милосерден? – Анатоль резко повернулся и взглянул на друга. – Милосерден? Почему никто не милосерден ко мне? Даже Господь оставил меня! Сейчас, когда он собирается отнять ее у меня, она по-прежнему закрыта для меня! Его! – он вперил указательный палец в Загорского, закричал во весь голос, заставив Арсеньева вздрогнуть от неожиданности. На него дохнуло запахом бренди, и тот понял, что Анатоль уже выпил сегодня и выпил немало. – Она зовет его! И тогда, когда упала, и сейчас, в бреду! Он и только он!

Глаза Сергея блеснули каким-то странным огнем в свете свечей, он подошел ближе к Анатолю и вдруг мягко попросил:
- Позволь мне увидеть ее. Ты любишь ее и потому знаешь, что я сейчас чувствую. Знаешь, как разрывается сердце от этой боли, что ныне она…, что более ее не будет. Не взглянет на тебя своими дивными глазами, не улыбнется радостно, не прошепчет ласково твое имя. Более не коснется руки или волос, не прошелестит ее платье где-то вдали в комнатах. Я многое терял в этой жизни. И многих потерял, так и не сказав последних слов, будучи лишенным такой возможности по собственному малодушию, ты прекрасно знаешь это. И сие до сих пор мучает меня, заставляет подчас так горько сожалеть о былом, - Сергей положил свою руку на плечо Анатолю, заняв место Арсеньева, отступившего поодаль, давая им возможность уладить этот вопрос глаза в глаза. – В эту минуту нам нечего с тобой делить. Отныне только Господь будет владеть ею безраздельно, но - ни ты и ни я. Никогда более. Я прошу тебя, во имя всего святого, дай мне возможность увидеть ее в последний раз. Всего один миг, и я уйду, клянусь тебе в этом. Не откажи мне, прошу тебя.

Казалось, Анатоль сейчас согласится. Было видно, что черты его лица немного смягчились, а в глазах промелькнула какая-то странная тоска. Но спустя миг его челюсти напряженно сжались, а сам он напустил на себя холодный равнодушный вид.
- Увидишь в церкви на отпевании, - зло бросил он. А затем добавил. – Если я позволю допустить тебя к гробу.
Загорский тут же схватил его за грудки, притянув к себе с каким-то свистящим звуком, что вырывался из-за его стиснутых зубов.
- Как же ты мелок в своей злобе и ревности! Как ничтожен! – прошипел он Анатолю в лицо, и тот тоже схватился за мундир Сергея, не позволяя тому тянуть его на себя.
- Я мог бы убить тебя за такие слова! – ответил он Загорскому. Они сейчас с такой злобой глядели друг другу в глаза, что Арсеньев быстро метнулся к ним, желая не дать им в запале совершить необдуманных поступков.
- Прошу тебя, Серж! Разве ты не видишь, что он пьян, что он не в себе от горя! – Павел попытался разжать пальцы сначала Анатоля, а после принялся за руку Загорского, потерпев неудачу. – Нашли время выяснять отношения! Стыдитесь! – Сергей помедлил, но все же отпустил жилет Анатоля, потом резко ударил того по рукам, вынуждая отпустить собственный мундир. Отошел в сторону, достал сигару и, присев к камину, прикурил ту от огня, не спрашивая разрешения хозяина, что укололо в очередной раз самолюбие того.

Анатоль отвел в сторону руки Арсеньева, поправил свой жилет, слегка помятый в ходе их размолвки с Сергеем, затем направился к дверям из салона. На пороге он помедлил, глядя на то, как курит, сидя в кресле у камина, Сергей, такой хладнокровный, такой обманчиво спокойный. Но по жилке, бьющейся у того на виске в бешеном темпе, Анатоль ясно видел, что тот вовсе не так безмятежен, каким кажется, и, следуя слепо на поводу какого-то гадкого чувства, сидящего внутри его души и подталкивающего его к этому, нанес еще один удар:
- Она всегда была моей, и моей отойдет. И пусть она зовет тебя, но я буду последним, кто примет ее вздох, кто закроет ей глаза. Я иду нынче к ней, вы же можете быть тут, сколько будет угодно. Я дам знать, когда… когда…

Он не смог договорить, вдруг пошатнулся, схватился за косяк и слегка повис на нем, словно ему тяжело стоять нынче. А потом вдруг резко оттолкнулся и вышел вон из салона, оставив друзей одних. Арсеньев опустился в кресло напротив Сергея, который сейчас устало уронил голову на скрещенные перед собой руки.
- В нем говорит алкоголь и шок, - аккуратно проговорил он. – Ты же видишь, что он пьян. Вспомни, он всегда был безрассудно вспыльчив. Сколько нам стоило усилий уладить многочисленные ссоры в корпусе, когда мы учились! Из скольких передряг его вытаскивали! Ты же знаешь его нрав – сначала делает, а потом раскаивается в содеянном.
- Оставь! Я не хочу сейчас слушать об том! – резко отозвался Сергей. – Ты всегда защищал его, всегда находил ему оправдания. Но сейчас он не тот мальчик, что потерял родителей и был совершенно неискушен в интригах корпуса. Но будет! Я не хочу говорить сейчас о нем! - он замолчал, прикусив губу, и уставился в камин, словно пытаясь в огне найти ответы на все вопросы, словно надеясь найти в нем утешение своей боли. Арсеньев коротко кивнул, а после отошел к окну и, заложив руки за спину, уставился на темный сад.

Сергей же погрузился в себя, вызывая в памяти любимое лицо, но не такое, какое должно быть сейчас наблюдал Анатоль в спальне наверху – безжизненное, бледное, без единой кровинки. Он же воскрешал в памяти совсем иное – улыбающееся, с рдеющими щеками, со счастливыми глазами этого редкого глубокого оттенка летней травы. Он попытался представить, как подходит к кровати, в которой должна сейчас лежать Марина, как опускается подле нее на корточки, как берет ее за руку. Медленно подносит ее руку к губам и тихим шепотом произносит ее имя, и она поворачивает к нему лицо, улыбается при виде его.
- Я здесь, милая, - обратился мысленно Сергей к ней. – Я рядом, я всегда буду рядом с тобой.

А потом вдруг его захлестнула волна отчаянья, внутри душа стала просто криком кричать: «За что? Почему?» Он опустил лицо в ладони, запуская с силой пальцы в волосы, дергая себя за пряди, едва сдерживая стон, который так и рвался изнутри.
Почему, Господи? Почему? Если это из-за его любви к ней, преступающей христианские каноны, то он готов дать клятву, что никогда более не взглянет на нее не так, как следует смотреть на чужую супругу. Он никогда не покажет более своих чувств, заставит свое сердце навсегда забыть о том, что оно когда-то жило только ради нее. Только сохрани ей жизнь, Господи, и он отринет любовь из своего сердца! Только спаси ее, Господи!

- … когда время придет, - донесся до Сергея сквозь его грустные мысли голос Арсеньева, что-то толкующего ему. Это прозвучало настолько знакомо, словно эти слова должны иметь для Загорского какой-то особый смысл, но пока он никак не мог уловить какой именно. А затем вдруг понял, вспомнил, откуда и от кого пришли к нему эти слова.
- Именно! – прошептал Сергей и одним резким движением поднялся с кресла, подбежал к дверям салона, но вдруг вернулся обратно, к Арсеньеву, схватил его за плечи. – Будь здесь, прошу тебя! Будь здесь через полтора суток, через двое! Иначе не сойдется… И молись. Молись вместе со мной, чтобы она дожила, слышишь!
И оставив заинтригованного Павла одного в салоне, бросился вон в переднюю, громко стуча каблуками сапог по полу, где быстро натянул шинель, забыв про головной убор, и выбежал вон из дома.

Арсеньев остался верен своему слову и покидал дом Ворониных лишь для того, чтобы переночевать и привести себя в порядок. Он не нашел в себе смелости написать жене, что ее подруга умирает, не желая, чтобы та тут же примчалась в Петербург проститься с ней. Павел опасался за здоровье Жюли, ведь та сама только отходила после недавних родов.
К его большому сожалению, Марине лучше не становилось.

Усталый доктор Арендт пытался спасти ей жизнь и остановить кровотечение, с которым из Марининого тела постепенно утекала жизнь, и на несколько часов ему это удавалось. Но потом вдруг оно открывалось снова, и лед не мог способствовать тому, чтобы оно прекратилось.
- Я бессилен, - вечером первого дня после отъезда Загорского признался доктор. – Вы вольны показать вашу супругу, граф, другому эскулапу, но, доверьтесь моему опыту, призовите священника. Нам остается только подготовить графиню. Надежды более нет. О Боже, какая жестокость этого мира, когда уходят из жизни молодые и красивые!
- Она… она не будет мучиться? – нерешительно спросил Анатоль у доктора, и тот покачал головой в ответ.
- Нет, не будет. Она постепенно совсем ослабеет, а после заснет и не проснется более.

Анатоль распорядился позвать иерея из ближайшей церкви, чтобы тот соборовал его жену перед тем страшным часом, в ожидании которого весь дом замер в жуткой тишине. До того в дом на Фонтанке прибыли супруги Дегарнэ, которые привезли с собой среднюю сестру Марины, Софи. Анна Степановна же не покидала дом Ворониных и нынче была тут, сидя у постели Марины, смачивая ей губы льдом, когда они пересыхали.
Под утро второго дня Марина пришла в себя, и к ней по знаку доктора потянулись вереницей родственники. Сначала мать Марины, рыдающая и кающаяся в вольных и невольных обидах, что нанесла ей, затем сестры, которых та благословила слабой рукой, потом Катиш, под конец упавшая на пол в истерике, такой сильной, что ее еле увели из спальни умирающей.

После привели Леночку, вид которой вызвал у Марины слабую истерику. Она прижимала из остатка сил к себе дочь, ничего не понимающую, но расстроенную до слез тем, что все были такие грустные, а пожилая женщина в темно-сером платье (grand-mere, как велел называть ее папа) назвала ее «Pauvre enfant orphelin! •».
Только сейчас Марина поняла, что оставляет Леночку совсем одну, с неродным для нее человеком, хоть и названным отцом. Кто знает, не отвернется ли от нее его любовь, когда он приведет в дом другую женщину, когда у него появятся свои, родные дети? Ей очень хотелось думать, что Анатоль будет так же сильно любить ее дочь и далее.
Она вдыхала детский запах и вспоминала другого ребенка, которого она так ждала, но который ушел из этого мира прежде нее. Марине не открыли правды, но каким-то шестым чувством она знала, что этот ребенок недолго прожил, покинув ее чрево. Иначе ей бы уже давно показали его, а не отводили глаза в сторону, едва она спрашивала о нем. Бедное дитя, потерпи еще немного, и твоя мать сможет обнять тебя, прижать тебя к сердцу!

Потом к ней пришел Анатоль, чтобы провести с ней остаток времени, что был отведен ей ныне. Она не позволила ему говорить о своей утрате, о том, как он не видит смысла жить более без нее. Ей нужно было от него совсем иное – его прощение за то, что не смогла подарить ему долгожданного наследника, что не смогла дать той любви, что он заслуживал. Ведь каждый человек в этом мире имеет право любить и быть любимым, а Марина всегда боялась, что пойдя на поводу у своего страха перед всеобщим презрением и собственным позорным падением, лишила Анатоля возможности испытать то самое взаимное чувство, которое когда-то заставило Марину забыть обо всем на свете.

И именно это чувство толкнуло ее на следующий шаг. Марина слабым шепотом попросила Анатоля принести ей хотя бы ветку чубушника, когда все слова были уже сказаны меж ними. А едва тот, спустя пару часов, выполнил ее просьбу, прижала цветы к своей груди узкой ладонью, белой, с явно выпирающими венами, и тихонько заплакала, вдыхая дивный сладкий аромат, дурманящий ей голову. Марина закрыла глаза и представила себя в цветущем саду, среди деревьев и кустов чубушника. Она стояла в легком кисейном платье, юбки которого развевал легкий ветерок, а ласковое солнышко отражалось ярким блеском в светлых волосах мужчины, что смотрел с нежностью в ее глаза сейчас. Как же Марина любила запускать пальцы в эти мягкие пряди!
- Когда-то ты сказал, что в той, другой жизни мы будем вместе, - прошептала Марина беззвучно, едва шевельнув губами. – Я ухожу. Я буду ждать тебя там. Буду ждать твоего прихода… И тогда мы будем вместе. Всегда.

Его серые глаза в ответ наполнились лаской, а губы раздвинулись в легкой улыбке. Она ясно видела, что он молчит, но почему-то слышала откуда-то со стороны его голос, громкий, резкий. А потом вдруг до нее донесся голос Анатоля, и снова заговорил Сергей, перебивая его, уже ближе, совсем различимо.
- Я клянусь тебе, что убью тебя, задушу голыми руками, если ты не пропустишь ее!

Пропустить ее? Куда ее надо пропустить? Да и кто ее может удержать ныне, когда она так легка, так воздушна? Марине казалось, что у нее появились за спиной легкие крылья, с помощью которых она могла сейчас оторваться от земли и полететь вверх, в ясную лазурь небес, прямо к яркому солнышку.

Ей вдруг в нос ударил неприятный резкий запах, перебивший аромат цветов, что окружали Марину в этом дивном саду, полном яркого света, и она сморщила нос, затем чихнула, а потом вдруг увидела над собой красивое лицо Зорчихи, обрамленное цветастым платком. Зачем, хотелось простонать Марине, зачем вы вырвали меня оттуда? Там было так благостно, так покойно!

- Ну, все, барыня, поспала и буде! – проговорила ворчливо та, а потом снова поднесла к носу Марины склянку, от горлышка которой шел этот противный запах, окончательно вернувший Марину из ее дивного сада на грешную землю, в ее спальню в фамильном особняке Ворониных на Фонтанке. – Воротаться надо. Не время еще тебе уходить, не время! Дохтура! Хотя бы повитуху деревенскую позвали! Каждая скажет, как при твоей беде помочь. А дохтура эти! Одним льдом да их лекарствами тут не справиться ни в жизнь! – фыркнула Зорчиха, как когда-то в августе, когда Марина пришла к ней за советом. – Сейчас заварю топтун-траву, крови-то твои и остановим вмиг. А после травы разные настоим для здоровьишка твоего. Будешь настой пить, силы к тебе вернутся, румянец на щечках заиграет. Будешь у нас снова здоровая, таки кровь с молоком! А детки у тебя еще будут. Будут детки-то, слышишь? Ясно я видела их, деток твоих. Так что воротайся к нам, барынька, воротайся!

• Бедная сиротка! (фр.)