ПСИХОПАТОЛОГИЯ 8 страница

[ * понимающая (нем.). — Прим. перев.]

** Интересно заметить, что там, где Фрейд хочет отразить диалогический характер психического конфликта, он предусмотрительно отказывается от роли теоретика и рассказывает сказку. См. историю о доброй фее и маленькой колбасе в Vorlesungen (Gesammelte Schriften, VII, 221 f.). Только однажды, насколько я знаю, он представляет Эго разговаривающим с Ид: «Когда Эго принимает черты объекта, оно фокусируется, так сказать, на Ид как на объекте любви и пытается восполнить потерю этого объекта, говоря: 'Послушай, я так похоже на объект, ты можешь с тем же успехом любить меня'» (Ges. Sehr., VI, 375).

168 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

В других отношениях Эго для Гризингера — это тоже «абстракция»⁷ в том смысле, что оно является «тем прочным, непреклонно устойчивым ядром нашей индивидуальности, в котором соединились итоги всей нашей психической истории»⁸. Гризингер тоже говорит об уменьшенной «силе и энергии эго» в том смысле, что «его комплексы представлений сдерживаются», нечто, что вызывает «особенно болезненное психическое состояние, наиболее мучительное и тягостное в своей неясности»", посредством чего «недавно появившиеся патологические представления и влечения порождают психическое раздвоение, чувство, что личность разобщена, и угрожают раздавить эго»⁹.

Все вышесказанное приведено не только для того, чтобы указать аспекты психиатрической конституции, которые могут соответствовать, по крайней мере, некоторым из основных компонентов фрейдовской теории, но, прежде всего, чтобы указать наиболее важную характеристику этой конституции, а именно: деперсонализацию человека. Эта деперсонализация к настоящему времени зашла так далеко, что психиатр (даже в большей степени, чем психоаналитик) уже не может просто сказать: «Я», «ты» или «он» хочет, желает и т. д. — единственные фразы, которые соответствовали бы феноменальным фактам. Скорее, теоретические конструкты склоняют его говорить вместо этого о моем, твоем или его Эго, желающем чего-то. В этой деперсонализации мы видим в действии тот аспект основополагающей конституции психиатрии, который находится в наибольшем противоречии с любой попыткой создать подлинную психологию. Объяснению этого пагубного влияния нет нужды идти дальше безусловно признанной задачи психиатрии, которую психиатрия, со времен Гризингера, поставила перед собой — а именно: создать психологию, которая, с одной стороны, служит для того, чтобы связать овеществленный функциональный комплекс с материальным «органом», но которая, с другой стороны, допускает, чтобы этот самый орган был разделен на свои функции и понимался с точки зрения своих функций. Чтобы убедиться в последнем, т. е. увидеть, насколько научный «образ» мозга меняется вместе с изменениями в психологической теории, нужно только сравнить, скажем, «мозг» Мейнер-та с «мозгом» Гольдштейна. У первого это что-то вроде бесконечно сложной амебы с «ложноножками» или «щупальцами», тянущимися во внешний мир; у последнего это «орган отбора», деперсонализированный, очень усовершенствованный и вполне соответствующий самым разнообразным ситуациям и задачам.

В жизни наций самые долговечные и плодотворные конституции и гражданские кодексы — это те, которые избегают политического экстремизма и юридической односторонности. То же верно и в отношении жизни науки. То, что почти в одно мгновение придало проекту Гризингера характер долговечной психиатрической конституции, было не в са-

* Здесь мы имеем несомненные феноменальные признаки долговременных эффектов «бессознательных» комплексов, таких, которые были бы необходимы для еще ненаписанной «Феноменологии бессознательного».

Фрейд и Конституция клинической психиатрии 169

мую последнюю очередь то, что он избегал пристрастий и чрезмерного подчеркивания отдельных догматов, не компрометируя себя. К тому же у него был чрезвычайно острый глаз на то, что было возможно, а что было невозможно в то время, и, прежде всего, ясное видение того, что было на пользу общей задаче психиатрии. В этом заключается его главная гениальность. Мы видим это с особенной ясностью в позиции, которую он занял, по вопросу о предмете патологии мозга. Хотя он позволял себе верить в будущее слияние психиатрии с патологией мозга, ему, тем не менее, казалось, что «в настоящее время любая попытка осуществить такое слияние преждевременна и абсолютно невыполнима». «Если только помнить об основной внутренней связи с патологией мозга и если здесь, как там, только следовать тому же самому правильному методу (настолько анатомо-физиологическому, насколько это возможно), тогда чрезвычайно монографическая разработка таких симптоматически структурированных заболеваний будет способствовать, а не вредить, патологии мозга. Такое влияние, однако, еще менее вероятно, т. к. психиатрия с трудом определит свое место как часть патологии мозга и т. к. многие практические стороны психиатрии [проблемы, касающиеся деятельности психиатрического лечебного учреждения, отношения к судебной медицине и т. д.] дают психиатрии ее собственное особое поле деятельности и проблемы и требуют от нее при любых обстоятельствах сохранять значительную автономию даже в качестве части церебральной патологии»¹⁰. В этих строках создатель проекта Конституции психиатрии говорит с последующими поколениями как их просвещенный вождь и надсмотрщик. Но не надолго; его предостерегающий голос скоро будет заглушен пьянящим впечатлением быстрого прогресса в анатомии мозга и локализации функций. Конечно, Мейнерт горячо заявлял: «Я веду наше психиатрическое знание назад к Эскиролю и знаю, как оценить пример, который ему дал Гризингер»*. И все же Мейнерт насильственно нарушил прекрасно удерживаемое равновесие Гризингера между психологическими и церебрально-анатомическими концепциями и терминологией, придав клеточной и фиброзной структуре столько теоретического веса, что психология была низведена не только до придатка анатомии и патологии мозга, но до простого перевода того же самого на второй язык. Так она могла — что и произошло в работе великого фон Монакова — прийти к прямому сопоставлению «мозга и воспитания»" ", и стало возможным считать «высшие» доли мозга «мастерскими добра», объяснять религию и миф ссылкой на «непосредственную ассоциацию», говорить об «аппарате умственных процессов» и наделять отдельные клетки коры способностью быть «одушевленными». В этих и позднее более сдержанных домыслах о клетках коры и локализации ясно видны опасности в деле введения в психологию числа и количественного выражения. Особенно хороший пример этой опасности проде-

* Т. Meynert, Klinische Vorlesungen ü ber Psychiatrie. Для Мейнерта тоже рефлекторный процесс является первичным, а сознание — только вторичным.

См. собрание популярных научных лекций.

170 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

монстрирован в заявлении Мейнерта о том, что разум не может быть монадой, потому что есть два полушария, которые в совокупности наделены сознанием ^п. То, что Рокитанский так высоко ценил в молодом Мейнерте, а именно: его горячее стремление «поставить на психиатрию клеймо научной дисциплины, положив в ее основание анатомию», потерпело неудачу из-за «неумеренности» этого стремления, отсутствия у него непревзойденной дальновидности Гризингера в отношении психиатрического усилия в целом и гармонии частичных целей, которые оно определило и которым оно содействовало. Подобно любой медицинской науке, клиническая психиатрия может вынести как раз столько теории. И тот, кто хоть немного превысит это количество, не будет допущен в ее законодательные собрания. Это ответ на вопрос, почему допущен Гри-зингер, а не, например, представители предшествующих психических, этических, соматических или «эклектических» теорий — почему Гризингер, а не Иделер, Хайнрот или Флеминг, Якоби или Нассе; почему Крепе-лин — а не Мейнерт или Вернике; почему Блейлер — а не Фрейд.

Теперь мы осмелимся сказать, что из всех них наиболее всеобъемлющий психиатрический ум принадлежал: Вернике. Даже его учитель, Мейнерт, сказал о своей собственной работе, что он стремился рассматривать психические нарушения «не только с точки зрения терапевтики, точки зрения, которая видит психические феномены в связи с их ответвлениями и окончаниями, не пытаясь проникнуть в их корни — фактически, даже не касаясь земли, в которой находятся эти корни, то есть анатомии мозга». Скорее, «теории душевной болезни должны быть подняты на соизмеримый научный уровень»¹². Таким образом, понятие психоза уже становится чем-то совершенно отличным от того, чем оно является для «терапевтики». То же справедливо и в отношении Вернике. Хотя он был также выдающимся клиническим наблюдателем и исследователем, хотя он пользовался огромным количеством эмпирического, клинического материала и хотя мы обязаны ему незаурядными и, отчасти, совершенно новыми описаниями индивидуальных психопатологических состояний, его основным интересом была не терапевтика его времени как таковая — то есть не описательная и классифицирующая медицинская наука о психических нарушениях и их анатомических и биологических основах. Это было, скорее, что-то с совершенно другим значением — теория душевной болезни в смысле психопатологии мозговых функций. Как Липманн, его студент, никогда не уставал говорить: «Вернике, с замечательным постоянством и целеустремленностью, всегда желал, чтобы психиатрия была объединена с невропатологией мозговых функций»; он стремился «сделать из психического невропатологический объект», и он считал, что патология идеи — например, бредовой идеи величия — не в содержании идеи, а в ее динамической значимости. Для него психоз был не название «болезни», которая имела определенную причину и следовала определенному течению, как это было для Кальбаума и Крепелина. Скорее, он был «совокупностью психических аберраций, происходящих из нарушения основной мозговой деятельности»¹³.

Фрейд и Конституция клинической психиатрии 171

То, что его влияние на клиническую психиатрию гораздо большее и более длительное, чем влияние Мейнерта, — это результат, по моему мнению, не только его более прогрессивного знания о структуре и деятельности мозга и его более точных методов наблюдения и исследования. Это, скорее, результат большей выразительности и согласованности его теории, а также его частых и неровных попыток свести психологию к физиологии. Например, несмотря на, или вернее, именно благодаря успехам, достигнутым в мозговой локализации, он придает меньше значения виду и числу анатомических элементов мозга, чем он придает характеру, интенсивности и темпу физиологических функций мозга. Наиболее поразительна последовательность, с которой он применяет эту точку зрения ко всей сфере симптоматологии отдельных патологических состояний, так что, приведем один пример, ему удается подвести скачки идей, навязчивую занятость и «характерологические идиосинкразии» больного маниакальным психозом под один и тот же термин — уравнивание * — и вывести это из одного функционального нарушения.

Дальнейшее развитие конституции клинической психиатрии, постольку поскольку оно не находится под влиянием Вернике, но ассоциируется с именами Кальбаума, Крепелина и Блейлера, слишком хорошо известно, чтобы требовать здесь дополнительного уточнения. Что кажется нам новым в этом дальнейшем развитии — это, как мы знаем, подлинно медицинское, клиническое сосредоточение интересов на группировании или классификации заболеваний в соответствии с патолого-анатомическими состояниями, которые, как обнаружено, связаны с ними, их симптоматологией и их историческим течением в рамках всей истории жизни индивидуума. Вместе с этим идет разграничение между паттернами клинических состояний или «привычными формами» (синдромы Хохе) и подлинными формами или процессами заболевания. Решающим здесь является клиническое знание типологии, присутствие или отсутствие анатомической мозговой патологии, знание причины и течения заболевания и наблюдение пациента, иногда продолжающееся в течение всей его жизни — и, прежде всего, распространение клинического интереса за пределы отдельного индивидуума на его семью.

Даже если, в настоящее время, душевные болезни по-прежнему понимаются как заболевания мозга, все же надо признать, что наблюдение, исследование и лечение простираются далеко за пределы сферы неврологической психиатрии и распространяются на весь организм. Клиническая психиатрия теперь становится разделом общей и специализированной биологии, то есть учения о всей деятельности организма. Таким образом, ясно, что интерес был перенесен с отношения между психическими феноменами и процессами в мозге на другое и что, во всяком случае, это отношение больше не является центром наблюдательского интереса. Соответственно роль «медицинской психологии» становится совсем другой. Вместо того чтобы пытаться установить взаимо-

* См., например, его разделение психического процесса на психомоторный, интра-психический и психосенсорный «тракт».

172 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

связи между структурой и функциями мозга, теперь она занимается явлениями «в организме», которые определяются, частью, с психологической точки зрения. Психология теперь становится «разделом» биологии. Самый яркий пример этого — биопсихологические теории фон Монакова и Павлова. Инстинкты — это уже не особенно «интенсивные» ощущения и чувства, как у Гризингера, но, скорее, особые сосредоточения частичных обнаружений явлений в организме, к которым нужно причислять психические феномены, вследствие их преобразования в био-логическо-неврологический «психизм». Ощущение, чувство, образ, мысль, умозаключение, короче, психизм в целом теперь занимает место рядом с химизмом, физикализмом и механизмом организма. Вместо, если можно так выразиться, неврологического материализма, мы наблюдаем триумф полного биологического материализма. В этом воплощается «великая идея» современной психиатрии: она тоже основана на старой конституции, не потревоженной фактом и не замечающей факта, что человек — это больше, чем «жизнь». Для нее — согласно ее официальной программе и большинству ее сторонников — мораль, культура, религия и даже философия имеют, подобным образом, ранг «биологических фактов».

Этому противостоят пробные попытки антропологических исследований в психиатрии, в которых человек не раскладывается по полочкам с помощью категорий (естественно-научных или иных), но понимается в свете его собственного — человеческого — бытия, и которые пытаются описать основные направления этого бытия. «Душевная болезнь», таким образом, изымается из контекста либо чисто «природного», либо «психического» и понимается и описывается в контексте основных человеческих потенциальных возможностей. Таким образом, обнаруживается не только то, что душевнобольные «страдают от тех же самых комплексов, что и мы», но также то, что они двигаются в тех же прост-ранственно-временно-исторических направлениях, что и мы — хотя и другими способами и путями. Здесь душевная болезнь не объясняется относительно либо нарушений мозговой деятельности, либо биологической деятельности организма и не понимается относительно истории жизни. Скорее, она описывается относительно способа и манеры отдельного бытия-в-мире, о котором идет речь.

Если мы хотим оценить значение доктрины Фрейда для клинической психиатрии в соответствии с объективными критериями, а не на основании личного знакомства и расположения, тогда нужно иметь в виду то, что я охарактеризовал как Конституцию клинической психиатрии, и ее историческое развитие. В дальнейшем я буду говорить о значении Фрейда только в отношении этой Конституции.

Я уже намекал, что «великая идея» Фрейда пересекается с «великой идеей» клинической психиатрии в попытке объяснить и понять людей и человечество с точки зрения «жизни». И в учении Фрейда, и в конституции, которую клиническая психиатрия сформулировала для себя, живет один и тот же дух, дух биологии. Для Фрейда тоже, психология — это (биологическая) естественная наука. «Самые важные, так же как и

Фрейд и Конституция клинической психиатрии 173

самые неясные элементы психологического исследования» — это «инстинкты организма»¹⁴. Инстинкты — это «умозрительная граница между соматическим и психическим». Психический компонент — это не что-то автономное или представляемое, но только представительное, «представляющее органические силы»¹⁵, т. е. «влияния, возникающие в теле и переносимые в психический аппарат»¹⁶. Для Фрейда именно физиологические и химические процессы являются собственно представляемыми или имеющимися налицо, и именно их мы должны описывать «образным языком психологии», потому что нам все еще не хватает для нее «более простого» языка. «Недостатки нашего описания, скорее всего, исчезли бы, если бы психологические термины мы могли заменить фи-'зиологическими или химическими. Они тоже только составляют образный язык, но язык, знакомый нам гораздо более долгое время и, возможно, также более простой»".

Психология — это, таким образом, подготовительное мероприятие, необходимость, от которой биология однажды избавит нас. В этом нет ничего, что противоречило бы психиатрической Конституции. Хотя взгляды человека, который создал проект этой конституции, были, как мы видели, гораздо более «широкими», они были быстро истолкованы его последователями в гораздо более узком, неврологическом или биологическом, смысле — как я показал, так было в случае с Мейнертом и Вер-нике и, как мы знаем, так обстоит дело с фон Монаковым, Блейлером, Кречмером и многими другими.

Чтобы правильно понять великие идеи Фрейда, не нужно, следовательно, исходить из психологии — ошибка, которую я сам делал долгое время. Потому что в противном случае не оцениваешь его по достоинству и на каждом шагу спотыкаешься о совершенно непсихологическое понятие психического аппарата, об его топографически перекрывающуюся структуру четко определенных «систем», связанных друг с другом динамически и экономически. Но если эти понятия понимаются — как желал Фрейд — биологически, тогда они легко вписываются в психиатрическую мысль, которая, подобно фрейдовской теории, вмещает в себя и фехнеровские теории (топики, принцип удовольствия-боли, выражение психического в количественной форме, психофизика), и гербартов-скую теорию (динамика и конфликты образов).

Это, однако, только начало. Крайне мало внимания было уделено тому факту, что Фрейд никогда не отрекался от своих физиологических (Брюке) и, в особенности, своих неврологических и невропатологических (Мейнерт, Вернике) истоков. Мы все еще видим их в его исследовании Эго и Ид (1923) в очень интересной дискуссии (Vol. II) о связи между Эго, системой PCS, системой Pcpt-Cs и вербальными образами. Фрейдовская «систематизация» психического в психический аппарат не только находит своей прецедент в «ментальном аппарате» Мейнерта,

* Ges. Sehr., VI, 253. Этот отрывок также проливает свет на метафизику Фрейда Здесь он, по-видимому, видит в научном языке образы или символы непознаваемой, ш поддающейся описанию реальности, стоящей перед ним.

174 Избранные статьи Людвига Бинсватера

но, кроме того, должна пониматься «неврологически», т. е. относительно физиологии и физиопатологии мозга *. В этой связи чрезвычайно полезно исследование Фрейда об афазии. Ни историческое, ни герменевтическое понимание учения Фрейда невозможно без основательного знакомства с ним — и не только потому, что именно теория афазии впервые сделала возможным создание неврологического (в истинном смысле слова) психического аппарата, хотя он и был ограничен неврологической основой языка и речи. Скорее, это потому, что здесь Фрейд встречает исследователя, который представил решающую новую идею — идею, чуждую Вернике, — в теорию афазии: Хьюлингса Джексона" ". При помощи понятия биологической инволюции и дисинволюции (или: потенцирования и диспотенцирования), которое позже так плодотворно разработает Гольдштейн, Джексон установил связь между неврологией и биологией функций. Именно на этой связи и основаны воззрения Фрейда. Величие его концепции и его судьбы покоится, в конечном счете, на факте, что он распространил такой взгляд на всю психическую жизнь индивида, общества и человечества вообще — и следовал ему и развивал его в течение тяжелых десятилетий непрерывного, упорного труда.

Эволюционные взгляды также содержатся в первоначальной конституции клинической психиатрии, не только в отношении эволюции мозга на зоологической лестнице, ведущей к человеку, но также в отношении «временных метаморфоз» возраста: «В этих временных метаморфозах, этих движениях от постепенного роста к пикам зрелости и к упадку, деятельность мозга подобна всем другим органическим функциям и представляется как тоже подчиняющаяся законам развития организма»¹⁷. Джексон расширил понятия развития и обратного развития с тем, чтобы включить патологические нарушения психофизической функции мозга, а Фрейд пошел еще дальше, включив патологические нарушения всего психического развития человека. Хотя это предприятие, попытку которого сделал Фрейд, дает возможность связи со структурой и функциями мозга, в целом оно превосходит проекцию на мозг. В действительности, даже в афазии связи бесконечно более сложные, чем можно было бы предположить из известных проекционных схем. В отношении этого Фрейд, в противоположность Мейнерту, проявлял благоразумную теоретическую сдержанность, постоянно подчеркивая умозрительный характер своих попыток связать структуру и функцию мозга. Он уже узнал от Джексона, что мозг способен реагировать на поражение, кото-

* В противоположность Мейнерту, он избегает соблазна мозговой локализации: «Я буду совершенно игнорировать тот факт, что психический аппарат... также известен нам в форме анатомического препарата...» См. Ges. Sehr., II, 456.

** Freud, Zur Auffassung der Aphasien: Eine historische Studie (Leipzig und Vienna, 1891). От этой работы, на которую сегодня часто ссылаются вследствие разграничения, которое она проводит между асимволическими и агностическими афазическими нарушениями, веет современностью не потому, что Фрейд даже тогда говорил, что «значение элемента локализации для афазии было сильно переоценено» (S. 107), но, скорее, потому, что там он признавал особую важность теорий Хьюлингса Джексона для изучения афазии.

Фрейд и Конституция клинической психиатрии 175

рое не полностью разрушает речевой аппарат как единый организм. То есть он узнал, «что частичная потеря есть выражение общей функциональной деградации» или «ослабления» этого аппарата: «Он отвечает на не полностью разрушающее поражение функциональным нарушением, которое могло бы также появиться и вследствие нематериального повреждения»™. Это последнее предложение — которое сам Фрейд подчеркнул — кажется мне чрезвычайно важным для развития его теорий! Давая оценку деятельности речевого аппарата в патологических условиях, Фрейд отдал первенство утверждению Хьюлингса Джексона о том, «что все эти виды реакции представляют собой случаи функциональной дис-инволюции высокоорганизованного аппарата и соответственно являются аналогичными более ранним условиям его функционального развития»¹⁹. Он цитирует утверждение великого английского ученого, в котором делается акцент на скорость, свойственную каждому расстройству: «Различные объемы нервных сочетаний в разных положениях разрушаются с разной быстротой у разных людей»".

То, что Фрейд знал о физиологической и физиопатологической деятельности «мозга» и его сложных механизмах, было в его распоряжении до того, как он осуществил свое специальное исследование неврозов. И мы можем видеть в нем мост, который ведет к его догадкам о том, как мозг реагирует на «нематериальное повреждение», догадкам, которые, вероятно, могут соответствовать его опытам, касающимся гипноза и внушения. По мере того, как он продвигался вперед, выходя за пределы этой области, и все больше знакомился с жизненно-историческим элементом невроза вообще и инфантильным периодом истории жизни в частности, с растущим пониманием роли сексуальности и защиты или подавления — наконец, с его растущим осознанием роли психического конфликта в неврозе и с соответствующим увеличением проникновения в суть исторического генезиса невротической симптоматологии, элемент биологического развития занимал все более центральное место для Фрейда-биолога. Ибо развитие — это единственный исторический принцип, который биология признает. Поэтому его основной целью было проследить биологическое развитие всего, с чем он сталкивался из истории и историчности, и спроецировать это на этот элемент **. Взгляды Гризингера о «временных метаморфозах», о развитии и ухудшении деятельности мозга были теперь отнюдь не достаточны. Теперь было необходимо снова начать с его законов развития организма (которые также «охватывают психическую активность мозга»). Но, как указывалось выше, для Фрейда «организм» означает общую сумму инстинктивных процессов, включающих психические, химические и физические явления в рамках биологической индиви-

* Freud, Zur Auffassung der Aphasien, S. 102. Здесь он связывает себя также с критическим психофизическим параллелизмом Джексона. В то же время он признается, что был под влиянием «Логики» Дж. С. Милля (S. 80). Подобно большинству психиатров, Фрейд по сути остался позитивистом и психологом в миллевском смысле.

** Общая задача психиатрии этим не исчерпывается; см. мою «Lebensfunktion und innere Lebensgeschichte».

176 Избранные статьи Людвига Бинсвангера

дуальности. Короче, он означает «инстинкты» и их конкретизацию в отдельных делах и поступках. Нормальное и патологическое развитие организма было для него эквивалентно нормальному и патологическому развитию «инстинктов» и их функциональному взаимодействию. Но и здесь мы никогда не находим такую вещь, как «частичное» повреждение инстинктов. Скорее, на частичное повреждение, на выпадение или подавление отдельного инстинкта или компонента инстинкта всегда реагирует весь организм. Результатом этого очень сложного жизненного процесса является невротический симптом как выражение находящегося в состоянии упадка или «ослабленного» общего функционирования организма. Он так же относится к повреждению, как сама речь или сами мозговые аппараты. Он стремится приспособиться к нему, справиться с ним посредством отступления на более низкий уровень функционирования. Со времен Фрейда, таким образом, мы говорим о неврозе и психозе, когда в мозговом аппарате происходит нарушение, которое является «не полностью разрушающим» и которое в большинстве (чисто функциональных) случаев оставляет его вещество совершенно неповрежденным, но которое заставляет или принуждает аппарат отойти назад (регрессировать) к более ранним способам функционального реагирования (которые тем временем несколько обострились). Так как то, что мы здесь имеем, — это нарушения, которые, в противоположность подлинным поражениям мозга, оставляют неповрежденной вещественную структуру аппарата, организм может удовлетвориться возвратом на уровни, которые он уже содержал в ходе своего индивидуального развития. Это жизненное событие, охватывающее, в своей полноте, разрушительные, эволюционные и ретро-эволюционные факторы и происходящее в определенное время с определенной скоростью у определенного человека, названо Фрейдом неврозом (или психозом). Гораздо в большей степени, чем концепция психоза Вер-нике, это концепция, многочисленные биологические аспекты которой отделяют ее от клинической психиатрии, но которая, тем не менее, не содержит ничего, что противоречит первоначальной конституции. Ее наиболее важный аспект, однако, — это, бесспорно, понятие регрессии, которое, хотя и подобно понятию дис-инволюции, в гораздо большей степени относится к психическому, благодаря его «активной», «угнетающей» тенденции, и которое включает в себя и жизненную функцию задержки и отставания (фиксация), а также жизненно-исторические силы ограничения («подавление»)". Как мы знаем, именно степень и пределы этого «обратного» движения определяют форму невроза и психоза, так же как и всю их симптоматологию.

* Фрейд сделал больший вклад в понимание внутренней истории жизни, чем любой отдельный человек до него. Мы, однако, отделяем нашу позицию от его в том отношении, что мы считаем жизненно-исторический элемент фундаментом «антропологии», тогда как Фрейд видит в этом только «образный язык» для биологических явлений. Понятие регрессии, когда оно повторяется в «Толковании сновидений» (вырождение мыслей в образы), ни в коем случае не является таким же всеобъемлющим, как то, которое мы встречаем позже с особой клинической ясностью в, например, «Psychoanalytischen Bemerkungen ü ber den Fall Schreber» (Ges. Sehr., VIII).

Фрейд и Конституция клинической психиатрии 177

Роль, которую это аспект играет в теории сексуальности Фрейда, слишком хорошо известна, чтобы допустить здесь повторение. Теория сексуальности Фрейда предназначалась для того, чтобы получить основу для всей эволюционной и революционной системы; это теория, в которой видишь замечательную дальнейшую эволюцию его особых догадок о патологии мозговой функции в концептуальную доктрину, охватывающую человека, мир и человеческий опыт.

Признать это значит также признать, что истолкование и перечисление отдельных инстинктивных векторов имеет для психиатрии второстепенное значение. То, что Фрейд, в очень широком смысле, понимает под сексуальностью, не вмещается в то, что физиолог понимает под сексуальным влечением, и, тем более, в то, что психолог, философ или теолог понимают под словом «любовь». Нам нужно только подумать о том, как бесконечно далеки друг от друга фрейдовское понятие себялюбия в смысле нарциссизма и, скажем, себялюбие Аристотеля в смысле philautia или себялюбие в христианском смысле *. Фрейд всегда стремился к тому, чтобы перевести образный язык психологии в «более простые» и — мы можем добавить — более единообразные, более грубые, химические и физические «образы», которые казались ему более близкими к реальности. Фрейда не интересует «пансексуализм», в особенности не в период его (Фрейда) высшего развития, который начался с написанием «По ту сторону принципа удовольствия». Его последнее признание двух видов инстинктов — инстинкта жизни и инстинкта смерти, — которым он определенно²⁰ был обязан «опоре на биологию» (Геринга, сред# прочих), проливает свет на то, что Фрейд понимал под сексуальностью v сексуальными инстинктами: безусловно, ничего психологического и, безусловно, ничего похожего на физиологическое, но, скорее, тенденции: в основных биологических процессах — то есть тех процессах, которые являются инволютивными и ассимилирующими, или «конструктивными», в противоположность тем, которые являются дисинволютивными v диссимилирующими, или «деструктивными»" ".