Двадцать девять. У меня из носа льется кровь

У меня из носа льется кровь. Замерев в прихожей перед зеркалом, я смотрю, как она заливает мне подбородок, течет на пальцы, пачкая ладони. Кровь капает на пол, размазывается по узору ковра.

-Пожалуйста, -шепчу я. –Только не сейчас. Не сегодня.

Но кровь не останавливается.

Я слышу, как мама наверху желает Кэлу спокойной ночи, закрывает за собой дверь спальни, идет в туалет. Я слышу, как она писает, потом спускает воду. Представляю, как мама моет руки над раковиной, вытирает их полотенцем. Может быть, разглядывает себя в зеркале, как я здесь. Интересно, ее мысли так же далеко отсюда, как мои? Удивляется ли она своему отражению в зеркале?

Мама закрывает дверь туалета и спускается по лестнице. Едва она ступает на нижнюю ступеньку, как я преграждаю ей дорогу.

-О боже!

-У меня кровь течет из носа.

-Да она бьет фонтаном! –Мама жестом подзывает меня к себе. –Скорее, сюда!

Она вталкивает меня в гостиную. Тяжелые тусклые капли падают на ковер. У меня под ногами расцветают маки.

-Садись, -командует мама. –Откинься назад и зажми нос.

На самом деле нужно делать как раз наоборот, и я игнорирую мамины слова. Через десять минут за мной зайдет Адам, и мы поедем на танцы. Минуту мама таращится на меня, потом выбегает из комнаты. Я решаю было, что ее тошнит, но она возвращается с кухонным полотенцем и сует его мне:

-Откинься. Прижми полотенце к носу.

Мой способ не сработал, и я послушно делаю, что велят. Кровь течет мне в горло. Я глотаю, сколько могу, но кровь наполняет рот, и я не могу дышать. Я выпрямляюсь и сплевываю в полотенце. Влажно блестит темный сгусток крови. Вне тела кровь смотрится странно.

-Давай сюда, -говорит мама.

Я протягиваю ей полотенце; прежде чем его свернуть, мама внимательно рассматривает пятно. Теперь ее руки тоже перепачканы в крови, как и мои.

-Мам, что мне делать? Он вот-вот придет.

-Сейчас остановится.

-Посмотри на мою одежду!

Мама удрученно качает головой:

-Лучше ляг.

Этого тоже делать нельзя, но кровь останавливается, так что хуже уже не будет. Мама присаживается на краешек дивана. Я откидываюсь на спину и гляжу на яркие, исчезающие во тьме фигуры, представляя, что нахожусь на тонущем корабле. Тень хлопает крыльями.

-Тебе лучше? –беспокоится мама.

-Намного.

Кажется, мама мне не поверила, потому что она выходит на кухню и возвращается с формой, полной кубиков льда. Мама садится на корточки у дивана и высыпает лед себе на колени. Лед соскальзывает с ее джинсов на ковер. Она подбирает один кубик, вытирает пыль и протягивает мне:

-Приложи к носу.

-Лучше пачку замороженного гороха.

Задумавшись на секунду, мама выбегает из комнаты и возвращается с пакетом кукурузы:

-Пойдет? Гороха не было.

Я смеюсь. Значит, все не так уж плохо.

-Что? –спрашивает мама. –Что смешного?

Ее тушь размазалась, волосы растрепались. Я тянусь к ней, и мама помогает мне сесть. Я чувствую себя дряхлой развалиной. Опускаю ноги на пол и зажимаю переносицу двумя пальцами, как меня учили в больнице. Кровь стучит в висках.

-Никак не останавливается? Я звоню папе.

-Он подумает, что ты не смогла справиться сама.

-Ну и пусть.

Мама быстро набирает номер. Ошибается и набирает еще раз.

-Ну же, давай, -еле слышно шепчет она.

В комнате стоит полумрак. Орнамент на камине выцвел добела, словно кости.

-Не отвечает. Почему он не берет трубку? Неужели на дорожке в боулинге так шумно?

-Мам, он в кои-то веки выбрался из дому. Оставь его в покое. Мы сами справимся.

Мама меняется в лице. Она ни разу не присутствовала при переливании крови или ломбальной пункции. Ее не было рядом, когда мне делали трансплантацию костного мозга. Она могла очутиться в больнице с любым из множества диагнозов, но ей повезло. Даже обещания чаще меня навещать стирались с наступлением Рождества. Пришел ее черед столкнуться с действительностью.

-Мама, тебе придется отвезти меня в больницу.

Она пугается:

-Папа забрал машину.

-Вызови такси.

-А как же Кэл?

-Он спит.

Мама растерянно кивает: вся эта процедура ей неведома.

-Напиши ему записку.

-Мы не можем оставить его одного!

-Мам, ему одиннадцать лет, он почти взрослый.

Секунду мама колеблется, а потом ищет в записной книжке телефон такси. Я рассматриваю ее лицо, но мне трудно сосредоточиться. Помню только выражение страха и смущения. Я закрываю глаза и представляю себе мать, которую видела в каком-то фильме. Она жила на горе; у нее было ружье и куча ребятишек. Она вела себя спокойно и уверенно. Я примериваю ее образ к собственной маме, точно заклеиваю пластырем ранку.

Когда я снова открываю глаза, мама, зажав в руке полотенце, тянет меня за рукав куртки.

-Тебе, наверно, нельзя спать, -предполагает она. –Давай поднимайся. Ой, звонной.

Жар застилает глаза, я иду как во сне. Мама поддерживает меня. Мы вместе ковыляем в прихожую. Я слышу, как стена мне что-то шепчет.

Но это не такси. Это Адам. Он оделся для свидания. Я пытаюсь спрятаться, улизнуть в гостиную, но он меня видит.

-Боже, Тесс! –выдыхает он. –Что случилось?

-Кровь течет из носа, -поясняет мама. –Мы думали, приехало такси, а это ты.

-Вам надо в больницу? Я отвезу вас на папиной машине.

Адам входит в дом и хочет меня обнять, как будто мы сейчас пойдем и сядем в его машину. Как будто он повезет меня в больницу. Я закапаю кровью всю обивку, но ему все равно. Я похожа на жертву автокатастрофы. Неужели он не понимает, что ему нельзя видеть меня такое?

Я отталкиваю Адама:

-Иди домой.

-Я отвезу вас в больницу, -настаивает он, будто я не расслышала с первого раза или, может, поглупела от крови.

Мама берет его за руку и мягко подводит к двери.

-Мы справимся, -уверяет она. –Все будет хорошо. Ой, смотрите, подъехало такси.

-Я хочу быть рядом с ней.

-Я понимаю, -кивает мама. –Но ничего не могу поделать. Извините.

Когда я прохожу мимо него по дорожке, Адам ловит мою руку.

-Тесс, -окликает он.

Я не отвечаю. Даже не оборачиваюсь. Голос его так звонок, что если я обернусь, то могу передумать. Найти перед смертью любовь, чтобы тут же от нее отказаться, -на редкость злая шутка. Но я должна это сделать. Так лучше для нас обоих. Иначе будет еще больнее, чем сейчас.

Мама стелет полотенце на заднее сиденье такси, проверяет, пристегнуты ли ремни, и уговаривает водителя круто развернуться у нашей калитки.

-Хорошо, -хвалит его мама. –а теперь жмите на газ.

Кажется, будто она заимствовала эту фразу из какого-то фильма.

Стоя у калитки, Адам провожает нас взглядом и машет рукой. Мы отъезжаем, и его фигурка становится все меньше.

-Какой добрый мальчик, -замечает мама.

Я закрываю глаза. Кажется, будто я куда-то проваливаюсь.

Мама толкает меня локтем:

-Не спи.

В окне прыгает луна. В свете фар-туман.

Мы думали пойти потанцевать. Я собиралась снова попробовать спиртное. Хотела забраться на стол и распевать веселые песни. Потом мы бы перелезли в парке через забор, стянули лодку и катались по озеру. Я мечтала вернуться к Адаму домой, тайком пробраться в его комнату и заняться с ним любовью.

-Адам, - шепчу я еле слышно. Но его имя, как и все остальное, заливает кровь.

В больнице меня сажают в кресло-каталку, говорят, что у меня экстренный случай и увозят из приемной. Мы минуем заурядных жертв пьяных драк, наркотиков и полуночных семейных скандалов и мчимся по коридору в отделение для более тяжелых пациентов.

Как ни странно, больничная иерархия действует на меня успокаивающе. Это точный слепок с общества- мир, который существует по своим законам, где каждый занимает определенное место. В травматологии лежат юные владельцы быстрых машин с паршивыми тормозами. Мотоциклисты, не вписавшиеся в поворот.

В операционных –жертвы неосторожного обращения с духовым ружьем, а также те, на кого по дороге домой напал маньяк. И еще пострадавшие от несчастных случаев- ребенок, чьи волосы затянуло в эскалатор, женщина, попавшая в грозу в лифчике на косточках.

На койках в дальнем конце больницы-пациенты с головной болью, которая никак не проходит. С отказавшими почками, сыпью, шероховатыми родимыми пятнами, опухолью груди, жутким кашлем. В отделении Марии Кюри на пятом этаже лежат дети, больные раком. Их тела медленно и тихо пожирает болезнь.

А выше-морг, где в ящиках- холодильниках лежат мертвецы, к чьим ногам привязаны бирки с именами.

Палата, в которую меня привезли, светлая и стерильная. Я оглядываю кровать, умывальник, доктора и медсестру.

-Наверно, она хочет пить, -предполагает мама. –Тесса потеря столько крови. Может, дать ей попить?

Доктор жестом отметает это предложение:

-Нам нужно тампонировать ее нос.

-Тампонировать?

Медсестра подводит маму к стулу и садится рядом с ней.

-Доктор вставит ей в нос марлевые тампоны, чтобы остановить кровотечение, -поясняет она. –Вы можете остаться.

Я дрожу. Медсестра приносит одеяло и укутывает меня до подбородка. Я вздрагиваю.

-Кто-то думает о тебе, -замечает мама. –Поэтому ты и вздрагиваешь.

А я всегда считала, что это значит, будто кто-то в другой жизни стоит на твоей могиле.

Врач зажимает мне нос, заглядывает в рот, щупает горло и шею сзади.

-Мэм, -окликает он.

Мама вздрагивает и выпрямляется:

-Вы мне?

-Раньше были симптомы тромбоцитопении?

-Что, простите?

-Она жаловалась на головную боль? Вы не замечали мелких синяков?

-Я не смотрела.

Доктор вздыхает, мгновенно догадавшись, что для мамы этот язык –тарабарщина, но, как ни странно, продолжает в том же стиле:

-Когда ей в последний раз делали переливание тромбоцитарной массы?

Мама все больше теряется:

-Не знаю.

-Она принимала аспирин?

-Извините, я не в курсе.

Я решаю вмешаться. У мамы не так много сил, и, окончательно запутавшись, она может просто уйти.

-Последнее переливание тромбоцитарной массы делали двадцать первого декабря, -сообщаю я скрипучим голосом. В горле булькает кровь.

Доктор бросает на меня хмурый взгляд:

-Вам нельзя говорить. Мэм, идите сюда, возьмите дочь за руку.

Мама послушно присаживается на краешек кровати.

-Если да, сожмите мамину руку один раз, -поясняет доктор. –Если нет, два раза. Понятно?

-Да.

-Тс-с-с, -шипит он. –Жмите. Не разговаривайте.

Мы возвращаемся к прежним вопросам- синяки, головные боли, аспирин, -но на этот раз мама знает ответ.

-Использовали «Бонджелу» или «Тиджел?» - спрашивает доктор.

Я дважды сжимаю мамину руку.

-Нет, -отвечает за меня мама. –Не использовали.

-Противовоспалительные?

-Нет, -говорит мама и смотрит мне в глаза. Наконец-то мы с ней говорим на одном языке.

-Хорошо, -резюмирует доктор. –Сейчас я вставлю вам в нос марлевый тампон. Если не поможет, тампонируем глубже. Если кровотечение не прекратится, придется прижигать. Вам раньше делали прижигание?

Я так сильно стискиваю руку мамы, что она морщится.

-Да.

Ужасно больно. От меня потом неделю воняло горелым мясом.

-Нужно проверить уровень тромбоцитов, -продолжает доктор. –Не удивлюсь, если он ниже двадцати. –Он треплет меня по прикрытому одеялом колену. –Делать нечего, придется потерпеть. Да уж, выдалась вам ночка.

-Ниже двадцати? –эхом повторяет мама.

-Наверно, придется перелить пару единиц, -поясняет доктор. –Не волнуйтесь, это займет от силы час.

Пока врач засовывает мне в нос тампоны, я стараюсь думать о самых простых вещах –о стуле, двух белых березах в саду Адама, о том, как их листья трепещут на солнце.

Но у меня не получается.

Такое ощущение, что я проглотила гигиеническую прокладку; у меня пересохло во рту и трудно дышать. Я смотрю на маму и замечаю только, что ее мутит и поэтому она отвернулась. Почему мне кажется, будто я старше собственной матери? Я закрываю глаза, чтобы не видеть ее слабость.

-Вам неприятно? –интересуется доктор. –Мэм, не могли бы вы ее отвлечь?

Лучше бы он этого не говорил. Что она может? Станцует нам? Споет? Наверно, покажет свой коронный номер с исчезновением и улизнет за дверь.

Молчание длится долго. И вдруг:

-Помнишь, как мы впервые ели устриц и твоего папу стошнило в мусорный бак на конце пирса?

Я открываю глаза. От ее слов в палате становится светлей. Улыбается даже медсестра.

-Они пахли морем, -продолжает мама. –Помнишь?

Помню. Мы заказали четыре устрицы, по одной на каждого. Мама откинула голову и моментально проглотила свою устрицу целиком. Я тоже. А папа стал жевать устрицу, и она застряла у него между зубов. Он умчался на пир, держась за живот, а когда вернулся, залпом осушил банку газировки. Кэлу устрицы тоже не понравились.

-Наверно, они больше подходят для женщин, -предположила мама и купила нам еще по одной.

Мама описывает приморский городок, отель, короткую дорогу на пляж, вспоминает дни, когда солнце грело и сияло.

-Тебе там очень нравилось, -рассказывает мама. –Ты часами собирала ракушку, гальку. А один раз обвязала веревкой палку, прибитую морем к берегу, и целый день водила ее за собой по пляжу, представляя, что это твоя собачка.

Медсестра смеется ее словам, и мама улыбается.

-Ты была такой выдумщицей, -признается мама, -с тобой было так легко.

Если бы мне можно было говорить, я бы спросила у нее: почему же тогда она меня бросила? Наверно, она наконец рассказала бы о мужчине, ради которого ушла от папы. Быть может, она поведала бы мне о неземной любви, и я бы ее поняла.

Но мне нельзя говорить. В горле пересохло и горит. И вместо того чтобы задать вопрос, я слушаю мамины воспоминания о том, как светило солнце, о давно минувших днях, ушедшей красоте. Мне интересно. Мама –прекрасная рассказчица. Кажется, даже доктор заслушался. В ее историях небо переливается светом и мы целыми днями любуемся резвящимися в море дельфинами.

-Кислород, -командует врач и подмигивает мне, будто предлагает косяк. –Прижигать не будем. Готово.

Он о чем-то совещается с медсестрой, на пороге поворачивается и прощально машет рукой.

-Лучший пациент за ночь, -признается он и кивает маме. –Вы тоже держались молодцом.

Ну и ночка! –вздыхает мама, когда мы наконец садимся в такси, чтобы ехать домой.

-Я рада, что ты была со мной.

Мама смущается –она польщена.

-Едва ли от меня был толк.

Дорогу заливают первые лучи солнца. В такси холодно, воздух разрежен, как в церкви.

-Держи, -произносит мама и укутывает мне плечи своим пальто. –Жмите на газ, -говорит она водителю, и мы обе хихикаем.

Мы возвращаемся той же дорогой. Мама болтает, не умолкая, рассказывает, что собирается делать весной и на Пасху. Ей хочется больше времени проводить у нас. Пригласить на ужин старых друзей. Может, даже устроить в мае вечеринку на мой день рождения.

Похоже, она не лукавит.

-Представляешь, -тараторит мама, -каждый вечер, когда с рынка уносят прилавки, я прихожу и подбираю овощи и фрукты. Иногда выбрасывают целые ящики манго. А на той неделе я нашла целых пять морских окуней. Они просто лежали на полу в пакете. Если складывать все в папин холодильник, наберется уйма еды для вечеринок и званых ужинов, причем твоему отцу это не будет стоить ни пенса.

Она увлеченно рассуждает об играх и коктейлях, о музыкальных группах и конферансье, о том, что хорошо бы снять зал в местном культурном центре и украсить его серпантином и воздушными шарами. Я пододвигаюсь ближе и кладу голову маме на плечо. Все-таки я ее дочь. Я сижу тихо, как мышка: мне хочется, чтобы эти минуты длились вечно. Мамин рассказ и теплое пальто убаюкивают меня.

-Смотри-ка, произносит она. –Надо же.

Я с трудом открываю глаза:

-Что?

-Вон, на мосту. Этого раньше не было.

Мы стоим на светофоре у вокзала. Даже в этот ранний час здесь кипит жизнь; такси высаживают пассажиров, намеревающихся опередить час пик. А высоко над шоссе, на мосту, за ночь расцвели буквы.Прохожие поглядывают на них. Шаткая Т, зубчатая Е и четыре переплетенных изгиба в двойной S. Замыкает слово гигантская А.

-Какое совпадение, -замечает мама.

Но я знаю, что это не так.

Телефон у меня в кармане. Пальцы сжимаются и разжимаются.

Наверняка он сделал это прошлой ночью. Вероятно, было темно. Он забрался на стену, уселся верхом, а потом наклонился.

У меня сжимается сердце. Я достаю телефон и пишу: ТЫ ЖИВ?

Свет меняется с желтого на зеленый. Такси катит по мосту, выезжает на главную улицу.

Половина седьмого. Проснулся ли он? А вдруг он потерял равновесие и свалился на шоссе?

-О боже! –восклицает мама. –Ты везде!

Железные решетки магазинов на главной улице еще опущены, на окнах не поднимали веки-жалюзи; все спят. Везде написано мое имя. Я на газетном киоске Эйджея. Но дорогих ставнях магазина диетических продуктов. Крупными буквами начертана на магазине мебели «У Хэнди», «Королевском жареном цыпленке» и кафе «Барбекю»; вытянулась во весь тротуар от банка до магазина для мам и малышей. Мне принадлежит дорога и светящийся круг на кольцевой развязке.

-Чудеса! –шепчет мама.

-Это Адам.

-Наш сосед? –изумленно переспрашивает она, как будто услышала что-то сверхъестественное.

Пищит мобильный: ЖИВ. А ТЫ?

Я смеюсь во все горло. Когда вернусь, постучусь к нему и попрошу прощения. Он улыбнется мне, как вчера, когда нес по дорожке садовый мусор, увидел, что я на него смотрю и бросил: «Что, не можешь без меня?». Я рассмеялась, потому что так оно и было, но от того, что Адам произнес это вслух, стало легче.

-Это сделал Адам? –мама дрожит от восторга. Она всегда была очень романтичной.

Я пишу в ответ: И Я ЖИВА. ЕДУ ДОМОЙ.

Как-то раз Зои спросила меня о самом счастливом дне в моей жизни, и я рассказала, как мы с подругой Лоррейн учились стоять на руках. Мне было восемь лет, на следующий день должна была состояться школьная ярмарка, и мама пообещала купить мне шкатулку. Я валялась на траву, держала Лоррейн за руку, и у меня от счастья кружилась голова. Мне казалось, что мир прекрасен.

Зои сказала, что я чокнутая. Но именно тогда я впервые по-настоящему осознала, как счастлива.

Поцелуи и секс с Адамом затмили это воспоминание. А еще он сделал мне сюрприз. Он прославил меня. Написал мое имя повсюду. Я целую ночь провела в больнице, где мне в нос засовывали вату. В руках у меня бумажный пакетик с антибиотиками и болеутоляющими, рука ноет от переливания двух единиц тромбоцитов через катетер. Но, как ни странно, я на седьмом небе от счастья.