БОТСВАНА. Когда всходит солнце, я одна посреди дикой природы

Когда всходит солнце, я одна посреди дикой природы. Несколько часов я брела в темноте, и понятия не имею, насколько далеко ушла от лагеря. Я только знаю, что шла вниз по течению, потому что всю ночь справа от меня шумела река. Пока небо становится из розового золотым, я так обезвожена, что падаю на колени у края реки и пью словно дикий зверь. Еще вчера я бы настаивала на том, чтобы вскипятить воду или сначала обеззаразить ее йодом. Я бы переживала обо всех микробных ужасах, которые глотаю, о смертельной дозе бактерий и паразитов в каждом глотке. Сейчас ничего из этого не имеет значения, потому что я все равно умру. Я зачерпываю ладонями воду и пью с такой жадностью, что она разбрызгивается по моему лицу, струйками стекая с подбородка.

Когда, наконец, я утоляю жажду, то откидываюсь назад на корточках и вглядываюсь сквозь заросли папируса в деревья и колышущуюся траву за рекой. Для созданий, населяющих этот зеленый и чужой мир, я не более чем ходячий источник мяса, и всюду, куда смотрю, я представляю себе зубы, ждущие, чтобы проглотить меня. С восходом солнца раздается шумное стрекотание птиц, и когда я смотрю вверх, то вижу стервятников, описывающих ленивые круги в небе. Они уже пометили меня для их следующего приема пищи?

Я поворачиваюсь вверх по реке, в сторону лагеря, и вижу отчетливые отпечатки ног, которые оставила вдоль берега. Я вспоминаю, как легко Джонни отслеживает даже самые нечеткие отпечатки лап. Для него мой след будет ярким как неон. Теперь, при дневном свете он станет охотиться на меня, потому что не может позволить мне выжить. Я - единственная, кто остался, кто знает, что произошло.

Я поднимаюсь на ноги и продолжаю бежать вниз по течению.

Я не могу позволить себе думать о Ричарде или остальных. Все, на чем я могу сосредоточиться – выживание. Страх заставляет меня двигаться, толкает все глубже в дикую природу. Я понятия не имею, куда ведет эта река. Из путеводителя я помню, что реки и ручьи дельты Окаванго наполняются от осадков в горах Анголы. Вся эта вода, ежегодно затопляющая лагуны и болота, из которых волшебным образом вырастают рощицы, в конечном итоге высыхает в выжженной пустыне Калахари. Я смотрю вверх, чтобы узнать направление солнца, которое только сейчас поднялось над верхушками деревьев. Я иду на юг.

И я голодна.

В своей заплечной сумке я нахожу шесть батончиков «Сила леопарда», 240 калорий в каждом. Я вспоминаю, как складывала их в чемодан в Лондоне, просто на случай, если не смогу есть пищу в буше, и вспоминаю, как Ричард издевался над моими вкусовыми рецепторами, которым неведома жажда приключений. За мгновение я расправляюсь с одним батончиком и заставляю себя отложить оставшиеся пять штук на потом. Если я останусь у реки, то, по крайней мере, у меня будет вода, бесконечный запас воды, даже если она, без сомнения, несет в себе множество заболеваний, названия которых я даже не смогу произнести. Но кромка воды является опасной зоной, где так часто встречаются хищник и жертва, где сходятся жизнь и смерть. Мне под ноги попадается череп животного, выбеленный от солнца. Какое-то существо, похожее на оленя, встретило здесь, на берегу реки, свой конец. Линия ряби нарушает ровную поверхность воды, и крокодил поднимает над ней свои глаза-бусинки. Это не лучшее место для пребывания. Я иду к траве и ищу тропу, на которой есть следы. Отпечатки ног в пыли говорят мне о том, что я следую за слонами.

Когда ты напуган, все видится в более резком фокусе. Ты так много видишь, так много слышишь, и я поражена быстрой сменой картинок и звуков, каждый из которых может быть предупреждением о чем-то, что убьет меня. Все их сразу же обрабатывает мой мозг. Трава колышется? Всего лишь ветер. Очертания крыльев, парящих над тростником? Орлан-крикун[92]. Шуршание в подлеске – всего лишь бородавочник, рыскающий там. Рыжевато-коричневые импалы и черные тени южноафриканских буйволов движутся вдоль горизонта. Повсюду я вижу жизнь, летящую, стрекочущую, плывущую, кормящуюся. Красивую, голодную и опасную. А теперь меня нашли комары и пируют моей кровью. Мои драгоценные таблетки остались в палатке, поэтому можете добавить малярию в список способов умереть, наряду с вариантами быть растерзанной львом, затоптанной буйволом, утопленной крокодилом и раздавленной бегемотом.

Когда жара нарастает, комары становятся неумолимы. Я машинально отбиваюсь от них, пока иду, но они собираются в кусачее облако, от которого я не могу убежать. В отчаянии я возвращаюсь на берег реки, где пригоршнями зачерпываю грязь и толстым слоем обмазываю свое лицо, шею и руки. Скользкий ил пахнет гниющей травой, и этот запах вызывает у меня рвотные позывы, но я накладываю все более и более толстый слой, пока не оказываюсь полностью покрыта грязью. Я поднимаюсь на ноги, первобытное существо, вышедшее из глины. Словно Адам.

Я продолжаю идти по слоновьей тропе. Слоны тоже предпочитают путешествовать вдоль реки, и пока я шагаю, то замечаю другие следы, говорящие мне о том, что этой дорогой пользуется множество различных существ. Этот буш – эквивалент автомагистрали, все мы путешествуем по следам слонов. Если импалы и куду ходят по этому пути, то, конечно, и львы тоже.

Вот еще одна зона убийства, где хищник и жертва находят друг друга.

Но высокая трава по обе стороны от меня скрывает множество угроз, а у меня нет сил, чтобы проложить собственный путь через густой кустарник. Я должна двигаться быстро, потому что где-то позади меня Джонни, самый беспощадный хищник из всех. Почему я отказывалась видеть это? Пока другие умирали один за другим, кормя своей плотью и костями эту голодную землю, я слепо не замечала его игры. Каждый взгляд, который Джонни бросал на меня, каждое доброе слово, было всего лишь прелюдией к убийству.

Когда солнце достигает зенита, я все еще бреду по слоновьей тропе. Грязь на моей коже засохла до толстой корки, и ее комочки попадают в рот, пока я ем второй батончик, жадно проглатывая его до последней крошки. Я знаю, что должна беречь свой запас еды, но я уже голодаю, и было бы смешно умереть, когда в моей сумке все еще есть еда. Тропа снова сворачивает к воде, и я выхожу к лагуне, такой черной, что небо отражается в ее водах. Полуденная жара делает буш молчаливым, даже птицы затихают. На краю воды стоит дерево, на котором растут десятки странных покачивающихся мешочков, свисающих, словно новогодние шары. Мой измученный жарой мозг размышляет, не наткнулась ли я на колонию коконов пришельцев, оставленных на инкубационный период тут, где их никто не найдет. Затем мимо пролетает птица и исчезает в одном из мешочков. Это гнезда ткачей[93].

Вода в лагуне волнуется, словно что-то только что проснулось. Я отступаю, почувствовав там зло, выжидающее, чтобы схватить неосторожных. По моей спине бегут мурашки, когда я снова отступаю в траву.

Тем же вечером я выхожу прямо к стаду слонов.

В густом кустарнике буша даже что-то такое огромное, как слон, может застать вас врасплох, и пока я продираюсь через деревья акации, она внезапно возникает передо мной. Она выглядит такой же потрясенной, как и я, и трубит такой громкий сигнал тревоги, что он взрывом отдается во всем моем теле. Я слишком шокирована, чтобы бежать. Я застываю, за моей спиной акации, перед лицом все так же стоит слониха. Пока мы разглядываем друг друга, я замечаю огромные серые фигуры, двигающиеся в мою сторону. Целое стадо бежит сюда, шумно задевая ветви и ломая сучья. Конечно, они знают, что я здесь, и прерывают свою трапезу, чтобы осторожно взглянуть на облепленного грязью нарушителя их границ. Как мало усилий потребовалось бы любому из них, чтобы убить меня. Один шлепок хобота, одна массивная нога на моей груди избавила бы их от этой угрозы. Я чувствую, как все они изучают меня, решая мою судьбу. Затем слониха спокойно поднимает голову, отламывает прутик и кладет его себе в рот. Один за другим они возвращаются к трапезе. Они рассмотрели мое дело и выдали отсрочку.

Я тихонько проскальзываю обратно в кусты и двигаюсь в направлении кроны величественного дерева, возвышающегося над акациями. Я карабкаюсь на мощный ствол, пока не забираюсь достаточно высоко, чтобы оказаться вне досягаемости стада, и усаживаюсь на изогнутой ветке. Как и мои предки-приматы, я нахожу безопасность на деревьях. Вдалеке хохочут гиены и ревут львы, предупреждая о битве, которая развернется с наступлением тьмы. Высоко на своем насесте я наблюдаю за заходом солнца. В тени моего дерева продолжают трапезу слоны, шурша и шаркая ногами. Успокаивающие звуки.

Ночь взрывается криками и хохотом. Мигают звезды, кристально-яркие на фоне черного неба. Через изгиб ветвей я высматриваю созвездие Скорпиона, которое Джонни показал мне в самую первую ночь. Это лишь одна из многих вещей о жизни в буше, которым он научил меня, и я удивляюсь, с чего он так утруждался. Чтобы дать мне шанс на сопротивление и сделать более достойной добычей?

Каким-то образом мне удалось пережить всех остальных. Я думаю о Кларенсе и Эллиоте, семье Мацунага и блондинках. Больше всего я думаю о Ричарде и о том, что когда-то мы были вместе. Я помню обещания, которые мы давали и ночи, когда засыпали, обнимая друг друга.

Внезапно я начинаю плакать по Ричарду, по всему тому, что у нас когда-то было, и мои рыдания звучат как очередное животное, кричащее в этом шумном ночном хоре. Я плачу, пока моя грудь не начинает болеть, а горло саднить. Пока я не выматываюсь так, что безжизненно обмякаю.

Я засыпаю так же, как и мои предки миллион лет назад, на дереве, под звездами.

На рассвете четвертого дня я разворачиваю последний батончик. Я ем его медленно, каждый укус - акт почтения к священной силе еды. Так как это моя последняя пища, каждый орешек, каждый кусочек овсяных хлопьев становится радостным взрывом вкуса, который я никогда прежде не ценила по достоинству. Я думаю о множестве праздничных застолий, на которых я бывала, но ни одно из них не было таким священным, как эта пища, съеденная на дереве в то время, как небо расцветало золотом в восходящем солнце. Я слизываю последние крошки с обертки, а затем спускаюсь вниз, к берегу реки, где падаю на колени, словно в молитве и пью из мчащегося потока воды.

Когда я поднимаюсь на ноги, то чувствую себя до странного сытой. Я не могу вспомнить, когда самолет должен вернуться на взлетно-посадочную площадку, но сейчас это не имеет особого значения. Джонни скажет пилоту, что произошла ужасная беда и в живых никого не осталось. Никто не станет искать меня. Для всего мира я мертва.

Я зачерпываю грязь из реки и намазываю лицо и руки новым слоем. Я уже ощущаю, как солнце припекает шею, и полчища кровососущих насекомых поднимаются из тростника. День едва начался, а я уже измотана.

Я заставляю себя подняться на ноги. Я снова бреду на юг.

К полудню следующего дня я так голодна, что судороги в желудке сгибают меня пополам. Я пью из реки в надежде, что вода облегчит муки, но глотаю слишком много, слишком быстро и все повторяется вновь. Я падаю на колени в грязь, издавая звуки рвоты. Как легко было бы сейчас сдаться! Лечь и позволить животным схватить меня. Мою плоть, мои кости навсегда поглотит дикая природа, навсегда соединив их с Африкой. Из этой земли мы все пришли, на эту землю я и вернулась. Это подходящее место, чтобы умереть.

Что-то плещется в воде, и я поднимаю голову, чтобы увидеть два уха, подергивающихся над поверхностью. Бегемот. Я достаточно близка к тому, чтобы забить тревогу, но выхожу за пределы страха, за пределы беспокойства о том, выживу я или умру. Хотя он знает, что я здесь, но продолжает беззаботно греться на солнышке. Мутная вода покрывается рябью из-за мелкой рыбешки, насекомых и журавлей, опустившихся на нее. В этом месте, где я умираю, так много жизни. Я наблюдаю за насекомым, ползущим по стеблю тростника, и внезапно понимаю, что настолько голодна, что могла бы съесть и стрекозу. Но я недостаточно быстра и все, что я ловлю – горстка сорняков, толстых и волокнистых. Я не знаю, отравлюсь ли я ими, мне все равно. Я просто хочу что-то, чтобы заполнить мой желудок и облегчить судороги.

Карманным ножом из своей сумки я срезаю пригоршню тростника и кусаю стебли. Кожура мягкая, плоть крахмалистая. Я жую и жую, пока у меня во рту не остается лишь твердый комок волокон, которые я выплевываю. Мои судороги утихают. Я срезаю еще одну пригоршню тростника и вгрызаюсь в него, словно животное. Точно бегемот, который спокойно пасется неподалеку. Срезаю и жую, срезаю и жую. С каждым глотком я принимаю в себя буш, ощущая, как мы становимся единым целым.

Женщина, которой я когда-то была, Милли Джейкобсон, достигла конца своего путешествия. Стоя на коленях на берегу реки, я отпускаю ее душу.