Как-то раз субботним днем

Алан Силлитоу

Однажды я видел, как один тип пытался наложить на себя руки. Я никогда не забуду тот день, потому что тогда, в субботу, я сидел дома, и на душе у меня кошки скребли: ведь вся семья наша ушла в киношку, а меня по какой-то причине не взяли. Конечно, тогда я не знал, что скоро увижу такое, чего не покажут ни в одном кинотеатре: как вешается настоящий, живой человек. Тогда я был еще ребенком, так что можете себе представить, какое любопытство это у меня вызвало.

Я не знаю другой такой семьи, как наша, где все впадают в страшную апатию, когда у них на душе кошки скребут. Когда у моего старика нет курева или ему приходится сластить чай сахарином, или просто когда дела не клеятся, лицо его становится таким мрачным и злым, что мне приходится мотать прочь из дома на тот случай, если он встанет со своего кресла у камина и выместит на мне всю злобу. Он просто сидит почти вплотную к огню, выставив перед собой испачканные жиром от воскресного жаркого руки ладонями внутрь, сгорбив широкие плечи и не отрываясь глядя на язычки пламени своими темно-карими глазами. Время от времени он ругается безо всякой причины, бранится самыми грязными словами. И когда дело доходит до ругани, точно знаешь, что пора сматываться. Если рядом оказывается мама, то тогда выходит еще хуже, потому что она резко спрашивает его: «С чего это ты такой смурной?», как будто он туча тучей потому, что она сделала что-то не так. Не успеешь и глазом моргнуть, как он одним махом сбрасывает со стола всю посуду, а мама с плачем выбегает из дома. И все из-за пачки сигарет.

Как-то раз я увидел его таким мрачным, каким и припомнить не мог, и подумал было, что он по-тихому свихнулся, пока где-то в метре от него не пролетела муха. Он молниеносно взмахнул рукой, поймал ее, раздавил и швырнул в пылающий камин. После этого он немного повеселел и заварил чай.

Ну вот, от этого и вся наша семья ходит хмурая. Может, это папаша заражает нас злобой на весь мир, а? Плохое настроение – это семейная черта. В каких-то семьях оно присутствует, в каких-то – нет. В нашей семье это есть, спору нет, и когда все у нас ходят туча тучей, то у нас действительно у всех на душе кошки скребут. Никто не знает, почему это на нас находит, и отчего мы бываем чернее грозовой тучи. Кого-то жизнь тоже достает, но выглядят они совсем неплохо. Они кажутся какими-то счастливыми, словно их выпустили из тюряги, где они отмотали срок за то, чего не делали, или вышли из киношки, где их восемь часов держали привязанными к креслам и заставляли смотреть дрянной фильм. Или не успели вскочить в автобус, за которым бежали полкилометра, и увидели, что автобус не тот, как только выбились из сил и остановились. Но в нашей семье – сущее наказание для всех остальных, если у кого-то одного на душе кошки скребут. Я много раз спрашивал себя, в чем тут штука, но ответа так и не находил, даже если бы сидел и часами ломал над этим голову, чего, должен признаться, я не делаю, хотя звучит это очень неплохо. Но я сижу и достаточно долго над этим думаю, пока мама не спрашивает меня, увидев, как я, сгорбившись, сижу у камина, как отец: «Что это ты такой смурной?» Так что лучше бросить об этом думать, иначе мне станет совсем не по себе, прямо как папаше, и я могу смести со стола всю посуду.

Почти всегда мне кажется, что злиться и хмуриться особо не из-за чего: никто в этом не виноват, и нельзя осуждать человека за то, что у него мрачный вид, потому что я уверен, что такой уж у него характер. Но в тот субботний день вид у меня был такой мрачный, что папаша, придя от букмекера, спросил меня:

– Что это с тобой такое?

– Нехорошо мне, – соврал я. Его бы кондрашка хватила, если бы я сказал, что вид у меня такой оттого, что меня не взяли в киношку.

– Ну так сходи умойся, – сказал он мне.

– Не хочу умываться, – ответил я, и это было правдой.

– Ну, тогда иди на улицу и подыши свежим воздухом! – крикнул он.

Я тут же сделал, как мне велели, и пулей вылетел на улицу, потому что если уж папаша говорит мне подышать свежим воздухом, то я точно знаю, что на глаза ему лучше не попадаться. Но воздух на улице был не таким уж свежим, а все из-за огромной велосипедной фабрики, грохотавшей в дальнем конце двора, черт бы ее побрал. Я не знал, куда мне идти, так что немного погулял по двору и присел у чьей-то калитки.

И тут я увидел этого типа, который совсем недавно поселился у нас во дворе. Он был высокий, тощий и лицом сошел бы за священника, если бы не приплюснутая кепка и висячие усы. Выглядел он так, словно год толком не обедал. Тогда я не очень-то над этим задумывался, но помню, что как только он завернул за угол, одна из любопытных баб-сплетниц, что целыми днями торчат во дворе, если только не волокут в ломбард велосипед или лучший костюм своего муженька, крикнула ему:

– А веревка-то зачем, парень?

– Чтобы повеситься, мадам, – ответил он. Она так громко и долго хохотала над этой чертовски остроумной шуткой, что, казалось, она в жизни не слышала ничего смешнее, хотя на следующий день перекосило всю ее жирную рожу.

Он прошел рядом со мной, попыхивая сигаретой и держа в руках моток совершенно новой веревки, и чтобы пройти, ему пришлось переступить через меня. Он чуть не снес мне плечо своим ботинком, и когда я сказал ему, что смотреть надо, куда прешь, он, похоже, меня не услышал, потому что даже не оглянулся. Вокруг почти никого не было. Все ребятишки сидели в киношке, а их мамаши и папаши отправились в центр за покупками.

Этот тип прошел через двор к своему черному ходу, а я направился за ним, потому что заняться все равно было нечем, а в кино меня не взяли. Штука в том, что он оставил дверь приоткрытой, так что я легонько толкнул ее и зашел внутрь. Я стоял там, просто глядя на него, засунув в рот большой палец одной руки, а другую спрятав в карман. Похоже, он знал, что я там, потому что теперь его глаза двигались более естественно, но, казалось, не обращал внимания на мое присутствие.

– Дядя, а что вы сделаете с этой веревкой? – спросил я его.

– Я на ней повешусь, пацан, – ответил он таким тоном, словно уже пару раз это проделывал, и ему уже задавали подобные вопросы.

– А зачем, дядя? – Он, наверное, подумал, что я любопытный сопляк-прилипала.

– Потому что мне хочется, вот зачем, – бросил он, смахнув со стола всю посуду и перетащив его на середину комнаты. Потом он встал на него, чтобы привязать веревку к крюку для лампы. Стол скрипел и выглядел шатким, однако для его цели он вполне подходил.

– Он не выдержит, дядя, – сказал я ему, думая, насколько же лучше здесь, а не в кино, где крутят киносериал «Джим из джунглей».

Но теперь он разозлился и повернулся ко мне.

– Заткнись, – бросил он.

Я подумал, что он рявкнет, чтобы я убирался, но он этого не сделал. Он завязал веревку таким замысловатым узлом, как будто служил на флоте или вроде того, а пока он с ним возился, он насвистывал себе под нос какую-то мелодию. Потом он спрыгнул со стола и придвинул его к стене, а на его место поставил стул. Вид у него был совсем не мрачный, совсем не такой хмурый, как у кого-нибудь из нашей семьи, когда его достало все на свете. Я все ловил себя на мысли, что если бы он выглядел вполовину смурнее того, каким дважды в неделю становился наш папаша, он бы повесился много лет назад. Однако с веревкой он управлялся прекрасно, как будто долго над всем этим раздумывал и как будто это станет последним делом в его жизни. Но я знал что-то такое, чего не знал он, потому что он стоял не там, где я. Я знал, что веревка не выдержит, и снова ему это сказал.

– Заткни пасть, – ответил он, но уже тише, – или я тебя отсюда выкину.

Я не хотел ничего пропускать, так что ничего ему не сказал. Он снял кепку и положил ее на шкаф, потом стянул с себя пальто и шарф и разложил их на диване. Я ни чуточки не испугался, как мог бы струхнуть сейчас, в шестнадцать лет, потому что мне было интересно. А тогда, в десять лет, я и думать не мог, что увижу, как кто-то вешается. Прежде чем он накинул себе на шею петлю, мы говорили почти по-свойски.

– Закрой дверь, – попросил он меня, и я сделал, как мне сказали. – Для своих лет ты хороший пацан, – сказал он мне, пока я сосал большой палец, а потом залез в карманы, вывернул их и вывалил на стол кучу всякой всячины: пачку сигарет, мятные пастилки, квитанцию из ломбарда, старую расческу и немного мелочи. Он взял пенни и протянул его мне со словами:

– Теперь слушай меня, мелкий. Я сейчас повешусь, и когда я это сделаю, я хочу, чтобы ты хорошенько врезал по стулу и отшвырнул его подальше. Уловил?

Я кивнул.

Он накинул петлю на шею, а потом снял ее, как неудобно сидевший галстук.

– А зачем вы это делаете, дядя? – снова спросил я.

– Потому что все меня достало, – сказал он с очень несчастным видом. – И потому что хочется. Жена от меня ушла, и с работы выгнали.

Я не хотел с ним спорить, потому что он все сказал таким тоном, что я понял – ему только и остается, что повеситься. Лицо у него было какое-то странное: я мог поклясться, что он меня не видел, даже когда со мной говорил. Это был совсем не тот хмурый вид, который напускает на себя наш старик, и, похоже, именно поэтому мой папаша никогда не повесится, больше того, его физиономия никогда не выглядит так, как у этого типа. Папаша таращится на тебя, так что тебе приходится пятиться и мотать из дому. А этот мужик смотрит как бы сквозь тебя, так что бояться тебе нечего, и ничего плохого не случится. Так что теперь я понял, что папаша никогда не повесится, потому что на лице у него никогда не будет такого выражения, несмотря на то, что без работы он сидит довольно часто. Может, маме надо от него уйти, тогда, он, наверное, решится. Но нет – покачал я головой – на это шансов почти никаких, хотя он ей и устроил жизнь собачью.

– Не забыл, что надо подальше отшвырнуть стул? – напомнил он мне, и я затряс головой, показывая, что не забыл.

Я смотрел на него, вытаращив глаза, и следил за каждым движением. Он встал на стул и накинул на шею петлю, так что теперь она сидела плотно, и он все еще при этом насвистывал. Я хотел получше рассмотреть узел, потому что у меня приятель был в скаутах, и хотел расспросить, как узел вяжется. Ведь если бы я ему потом все это объяснил, он бы мне пересказал, что произошло в очередной серии «Джима из джунглей», так что я смог бы то на то и получить, и рыбку скушать, и радио послушать, как говорит мама. Но я подумал, что лучше этого типа ни о чем не спрашивать, и остался стоять в углу. Последнее, что он сделал – это вынул изо рта замусоленный окурок и швырнул в пустой камин, проводив его глазами до самой решетки, где тот и шлепнулся. Прямо как электрик, который вот-вот начнет устранять обрыв в проводке.

Его длинные ноги вдруг задергались, а ступнями он попытался вытолкнуть из-под себя стул. Тут я помог ему, как и обещал: разбежался, как центральный нападающий «Ноттс Фореста», и стул отлетел к дивану и перевернулся, потащив за собой на пол лежавший там шарф. Мужчина немного покачался, раскинув руки, словно чучело на огороде, отпугивающее птиц. Он издал глухой горловой звук, как будто проглотил порцию соли и пытался удержать ее в желудке.

Потом раздался другой звук. Я посмотрел вверх и увидел, как по потолку ползет трещина, прямо как в кино, когда показывают землетрясение, а лампочка стала крутиться, словно космический корабль. У меня начала кружиться голова, когда, слава богу, он рухнул вниз с таким жутким грохотом, что я подумал, что он переломал себе все кости. Он немного подрыгался, как собака, у которой прихватило брюхо, а потом затих.

Я не стал смотреть, что будет дальше. «Говорил же я ему, что веревка не выдержит», – повторял я сам себе, когда выходил из дома, раздосадованный тем, что у него ничего не получилось, глубоко засунув руки в карманы и чуть не плача от того, что он так сильно облажался. От досады я так саданул дверью, что она чуть не слетела с петель.

Когда я шел обратно через двор, чтобы дома попить чаю, в надежде, что все уже вернулись из киношки и что горевать мне не придется, мимо меня прошел легавый и направился к двери того типа. Шел он быстро, нагнув вперед голову, и я понял, что кто-то настучал. Наверное, люди видели, как он покупал веревку, вот и стукнули. Или же до старой курицы в конце двора наконец-то дошло, в чем дело. А может, он даже сам кому-то проболтался, потому что мне показалось, что этот вешавшийся вряд ли соображал, что делает, особенно если вспомнить его взгляд. «Что есть, то и есть», – сказал я себе, идя за легавым обратно к дому того типа, который и повеситься-то толком не сумел.

Когда я вернулся в комнату, легавый перочинным ножом срезал веревку у него с шеи, потом дал ему воды, и тип открыл глаза. Мне не нравился этот легавый, потому что он отправил пару моих дружков в исправительный интернат для малолеток за то, что они воровали свинцовые трубы в туалетах.

– Ты зачем хотел повеситься? – спросил он того типа, пытаясь усадить его. Тот едва мог говорить, и из руки у него текла кровь, потому что он порезался о разбитую лампочку. Я же знал, что веревка не выдержит, а он меня не послушал. Сам-то я вешаться не собираюсь, но если уж захочу, то повешусь на дереве или чем-то вроде того, а не на крюке для лампы. – Ну и зачем ты это сделал?

– Потому что захотел, – прохрипел тип.

– Получишь за это пять лет, – сказал ему легавый.

Я заполз обратно в тот же угол и принялся сосать большой палец.

– Да врешь ты все, – ответил тип, глаза которого стали нормальными и испуганными. – Я просто хотел повеситься.

– Так вот, – протянул легавый, доставая блокнот, – это противозаконно, сам же знаешь.

– Да нет, – запротестовал мужчина. – Быть того не может. Жизнь-то моя, и я ей хозяин, так?

– По-твоему так, – ответил легавый. – Но на самом деле не так.

Мужчина начал слизывать кровь с пораненной руки. Там у него была почти незаметная царапина.

– Впервые слышу, – сказал он.

– Так вот я тебе говорю, – заявил легавый.

Конечно же я не сказал легавому, что помогал тому типу вешаться. Я ведь не вчера на свет родился, и даже не позавчера.

– Вот здорово, уже и повеситься нельзя, – протянул мужчина, предчувствуя что-то недоброе.

– Нет, нельзя, – с явным удовольствием сказал легавый, как будто читал что-то из блокнота. – Жизнь не только тебе принадлежит. А кончать с собой – это преступление. Это самоубийство. Суицид.

Мужчина выглядел перепуганным, как будто легавый каждым словом накидывал ему по полгода тюрьмы. Мне было жаль его, честное слово, но если бы он только послушал меня и не связывался с крюком для лампы. Лучше бы ему на дерево залезть или еще куда.

Он шагал по двору за легавым, как покорный ягненок, и все мы подумали, что тут и делу конец.

Но через пару дней нашу округу облетела новость, причем даже раньше, чем она появилась в газетах, потому что одна женщина из нашего двора по вечерам подрабатывала в больнице посудомойкой и уборщицей. Я слышал, как она взахлеб рассказывала об этом кому-то на дальнем конце двора:

– Вот уж никогда бы не подумала. Мне-то казалось, что вся дурь из него вышла, когда его забрали. Но нет, не тут-то было. Он выпрыгнул из окна палаты, когда легавый, что сидел у его кровати, пошел отлить. Нет, ну надо же, а? Убился? Да не то слово – в лепешку!

Он с размаху бросился на окно и высадил его, а потом камнем рухнул вниз. С одной стороны, мне было жаль, что он так поступил, но с другой, я где-то даже радовался, потому что он доказал легавым и всем остальным, что все-таки только он хозяин своей жизни. Неплохо и то, что эти безмозглые уроды поместили его в палату на шестом этаже, откуда он проделал все наверняка, даже лучше, чем с дерева.

Все это заставляет меня задумываться: а так ли мне плохо на самом-то деле? Внутри тебя – как будто мешок с углем, и лицо от этого у тебя чернеет. Но это вовсе не значит, что надо вешаться или бросаться под автобус, или прыгать из окна, или резать себе глотку крышкой от консервной банки, или травиться газом, или сигать на рельсы, потому что когда тебе по-настоящему плохо, ты даже с места сдвинуться не можешь. Как бы то ни было, я знаю, что никогда не дойду до такого состояния, чтобы повеситься, потому что это не по мне, тем более, как вспомнишь того типа, болтавшегося на крюке для лампы.

Вот что я вам скажу: теперь я рад, что я не пошел в кино в тот субботний день, когда на душе у меня кошки скребли, и я готов был руки на себя наложить. Потому что я никогда не покончу с собой. Уж поверьте на слово. Я протяну до ста пяти лет и превращусь в полуидиота, а потом вырвусь на волю и начну орать во всю глотку, потому что мне не хочется расставаться с жизнью.