Глава вторая, из которой всепонимаешь про мать ученья

Иногда так бывает, что нет никакого повода для счастья, а ты летаешь, словно у тебя за спиной выросли крылья. Можно понять, когда нечто подобное накрывает по поводу влюбленности. Амфетамины, гормоны, все такое. Сердце поет и сладко замирает при мысли о возлюбленном. Сам Бог велел, что называется. Однако случается, что эйфория накатывает просто так, без всяких на то причин. Просто потому, что на дворе весна, самочувствие прекрасное, работа радует душу и умасливает карман, а в коммунальной квартире за одной из дверей поселилось восемнадцатилетнее чудо, которое готовится к экзаменам. И с которым можно запросто проболтать весь свободный день. Так, ни о чем и обо всем сразу. Лиля была молода, романтична и верила, что за парой поворотов ее ждет слава, успех и сердце какого‑ нибудь красивого принца типа голубоглазого Ромы Абрамовича. Правда, после банального адюльтера, закончившегося не менее банальным разводом и распилом миллиардов, акции короля недр в наших глазах потеряли десяток пунктов. Ну да не беда, Россия богата на принцев. Найдется и для нашей Лилечки. Во всяком случае, я в это тоже очень верила. Кому же, если не ей. Она была искренней, юной, очень красивой особой, целеустремленной и способной на компромисс. В нашем случае компромиссом была ее работа в бутике неделя через неделю по двенадцать часов. Но, надо же на что‑ то жить! Известное дело.

После нашей небанальной прогулки по исторической части Москвы мы с Лилей, как это принято говорить, сильно сблизились. Оказалось, что у нас много общего, несмотря на катастрофическую разницу в возрасте и совершенно разные интересы. Она обожала театр и кино, и постоянно пыталась вытащить меня на ту или иную постановку.

– Сколько можно сидеть сиднем! Поднимайся, живо. Будем повышать твой культурный уровень, – демонстративно скрещивала руки на груди она.

– Чего это я буду его поднимать. Пусть валяется! – отнекивалась я. Впрочем, хоть до театра дело и не дошло, а в кино она меня все‑ таки вытащила. Рядом с Курской, в Атриуме, на последнем этаже располагается огромный суетной комплекс из кучи кинозалов. Мы пошли на какое‑ то культовое американское кино известного режиссера.

– Ну что? Как? – старательно расспрашивала меня она по окончании просмотра. Я пыталась скрыть шок. Голливудская фабрика в большинстве своем поставляла на рынок мирового развлекалова какую‑ то экстремальную пургу. Прыжки, погони, обнаженка, причем настолько откровенная и деланная, что даже не возбуждала. Однако тот фильм, на который меня привела Лиля, перевернул все мое прежнее представление о кинематографе. Это был триллер. Но не совсем обычный триллер. Вернее совсем необычный триллер. Где вы видели триллер, на две трети занятый разговорами, а точнее, болтовней девчонок. Тем, как они пьют пиво в баре, целуются со случайными парнями. А потом – бац! И все они погибли от рук автомобильного маньяка. Неожиданно, быстро и кроваво. Камера – стоп! Я уже совсем было расстроилась, и даже попыталась уйти, но разве Лиля даст?

– Сидеть! – скомандовала она. Дальше, соответственно, экран показывал все то же самое, только с новой группой девушек. Я совсем загрустила, ожидая, как от них сейчас тоже поотрывают руки и головы. Но тут на экране случилось невообразимое. В этом, собственно, и было то самое культовое ноу‑ хау. Вместо того чтобы, как это принято в триллерах, случайно выжить и трястись в ужасе из‑ за пережитого, эта вторая группа девушек с улюлюканьем замочила маньяка. Причем так, что он плакал и просил пощады. Не допросился. Поскольку маньяка было совсем не жалко, мы все вместе, целым залом радостно хлопали в ладоши, глядя, как три оторвы дубасят взрослого мужика. Далее были титры.

– Ну что? Как?

– Ничего себе! Никогда не думала, что можно снимать такое кино! – искренне ответила я.

– Он гений! Гений! Что я тебе говорила? – радовалась моей реакции Лиля. – Вот так и надо. Он же что делает?

– Что? – заинтересовалась я. Вот что было интересно в разговорах с Лилей, так это то, что она все увиденное разбирала с профессиональной точки зрения.

– Понимаешь, он ломает стереотип кино. Этот долбаный голливудский стереотип, более известный как формат. И создает новый – свой. Вот увидишь, со временем по его формату будет сниматься совершенно другое кино. А пока – он один, единственный.

– Значит, гений, – усмехнулась я. Лиля была такой темпераментной, яркой, что я не сомневалась – он своего добьется. Рано или поздно я увижу ее имя в титрах. А пока – было чудесно, что за одной из этих бесконечных дверей нашей квартиры жил человеке, которому я была небезразлична, и который был небезразличен мне. Между нами складывались нежные отношения, более свойственные сестрам. Сразу после крещения я все ждала, когда же вдруг почувствую появление этого пресловутого ангела‑ хранителя. Хоть что‑ нибудь. Может, сон, обрывок сна. Дуновение за спиной. Маленький знак типа голубя в небе. Ничего. Окружающий мир остался совершенно прежним. И на ангела‑ хранителя больше всего тянула как раз Лиля. Впервые в мою жизнь внесли свежую струю, чего‑ то, где не было необходимости выживать, или страдать из‑ за любви, или защищаться. Все‑ таки, женская дружба – это вам совсем не то, что мужская любовь. Она не так травматична. Впрочем, сложно делать выводы, наше знакомство едва перевалило за пару недель. Просто всю эту пару я чувствовала себя просто превосходно.

– Прекрасно выглядишь?! – удивленно констатировали все. Даже Саша Большаковский, наплевав на обиду, подошел ко мне и предложил вместе попить чаю.

– Чаю? Давай, – согласилась я. Отчего не попить чаю с хорошим человеком, когда впереди целый рабочий день.

– Знаешь, мне ужасно жаль, что мы с тобой так расстались, – неожиданно признался он. – Я о тебе все время думаю.

– Правда? – удивилась я. Для человека, который обо мне все время думает, он поразительно мало мне звонил. Вообще не звонил, то есть.

– Ты знаешь, мы могли бы все‑ таки иногда встречаться, – промямлил он. Я вытаращилась. Снова встречаться? Снова с Большаковским? Ну уж нет!

– Мы и встречаемся. На летучках, – ласково процедила я. Саша отвернулся и нахмурился. Интересно, что с ним такое? Я посмотрела на себя в зеркало. Может, меня подменили и теперь я – королева красоты? Местная Клаудия Шиффер? Но из зеркала на меня уставилась все та же Маша Золотнянская. Та же, да не та. Меня как будто кто‑ то дорисовал, раскрасил акварелью. На щеках появился румянец – вот уж чего не было, того не было. Кажется, даже фигура стала лучше. Может, я неожиданно подросла?

– Любуешься? – поддел меня Славик, мой сегодняшний водитель.

– Не пойму, что не так. Нос, рот – все на месте, – задумчиво смотрела на себя я.

– Это весна. Все расцветает. Даже старые пни и засохшие деревья, – философски заявил Славик.

– Это ты про меня? Это я‑ то засохшее дерево?

– Нет, – засмеялся он. – Это я – старый пень. Поехали?

– Старый ты пень! – вздохнула я, и мы отправились по нашим привычным кругам ада. Утренние вызовы – похмельные. Людям плохо, но вместо того, чтобы слопать «алка зельцер» или, на худой конец, просто выпить пивка, выпивохи хватаются за сердце и за трубку телефона. Чтобы вызвать нас, естественно.

– Доктор, мне плохо, у меня инфаркт, наверное! – схватился за сердце один такой деятель, обжигая мне своим дыханием лицо. Его квартира как нельзя лучше вписывалась в нашу, чисто профессиональную статистику. Если на искомом этаже из четырех дверей одна – старая, обшарпанная, с вырванными кусками обивки и следами неоднократных бытовых взломов – не сомневайтесь. Идите именно в эту дверь. За ней скрыт ваш пациент.

– Вчера что употребляли? – тактично поинтересовалась я. Он замедлился и посмотрел на меня с обидой.

– Немножко. Доктор, у меня сердце болит!

– Ну, давайте, послушаем, – кивнула я. Похмелье, хоть и имеет другие причины, порой действительно совпадает с различными тяжелыми состояниями медицинского характера. Накладывается одно на другое. А вообще, все, кому не лень, треплются о коротких показателях жизни мужчин. Но, может быть, они просто не видели, как наши мужики пьют? Тут действительно до сердечной недостаточности пара шагов.

– Вот тут болит, – ткнул пальцем в левый карман рубашки мой деятель.

– Прямо вот тут? – немедленно успокоилась я.

– Ага. Очень. Прямо вздохнуть не могу, – продолжал жалобы он. Я не стала ему объяснять, что сердечные боли при инфарктах имеют другие характерные признаки. Ну не локализуются они прямо в точке кармана рубашки. Они опоясывают, часто отдают в спину, под лопатки. И боли эти – тупые, глухие. А у него скорее всего невралгия.

– Сейчас сделаю вам укол, и все будет хорошо, – бубнила я, набирая все ту же всемогущую тройку в шприц. – Только сегодня отлежитесь, и не пейте.

– Доктор, у меня же инфаркт! – неожиданно уперся пациент.

– Нет. Инфаркта у вас нет, – утешила я его. Однако по непонятной причине он совершенно не утешился.

– А я вам говорю – инфаркт. Меня надо госпитализировать.

– Нет, не надо. У вас невралгия. Может, продуло? Вон, у вас окно открыто! – раздраженно объяснила ему я. – Если вас это волнует, можете сходить в поликлинику.

– Да не надо мне в поликлинику. Мне в больницу надо! – отчаянно упирался он. Я задумалась. На самом деле далеко не впервые пациент настоятельно просится в больничную койку. Обстоятельства у людей бывают разные. Может, у него теща приезжает, или ему надо как‑ то объяснить начальству, почему он не выходит на работу. Справку из больницы мало кто оспорит. Очень уважительный повод. Но у меня всего четыре сопроводительных листка на день. И потом, если я приволоку в больницу мужика, главная проблема которого столь типична для всех российских мужиков – мне не миновать выговора с занесением. Оно мне надо? Или мне одного выговора за спасенного пенсионера мало?

– Я вас госпитализировать не могу. Не показаний, – уперлась я.

– Что за беспредел! – пошел возмущаться страдалец. Кстати, невралгия, видимо, тоже не сильно ему досаждала, уж больно резво но скакал вокруг меня. – Вы, наверное, не профессионал. Сколько вы работаете на Скорой?

– Более чем, – я складывала чемоданчик. Теперь мне перехотелось даже тройку ему колоть. Пусть мучается.

– Вы совершаете врачебную ошибку! – патетическим тоном сообщил он мне и слег на диван. Диван был старый, с торчащими из обивки краями пружин. Я бы на такой не захотела даже присесть. А он завалился, да еще опрокинул на себя полную бычков пепельницу. Я и сама курю, но ничего более противного, чем запах застарелых бычков (особенно залитых какой‑ то жидкостью, чтобы лучше потухали) – хуже этого я ничего не знаю. Фу!

– Это вы меня тут за дуру держите! – рыкнула я, еле сдерживаясь, чтобы не вылететь из этой ужасной комнаты. Мужик проследил за моим взглядом, увидел рассыпавшиеся бычки.

– Опа! – зачем‑ то сказал он, и принялся смахивать их на пол. Прямо руками. Мне стало плохо.

– Значит, вы настаиваете на дополнительной диагностике? – сквозь зубы спросила я. Как же я рада, что сегодня уже есть методы, позволяющие достоверно исключить инфаркт. Особенно там, где его и в помине нет.

– Я настаиваю, что мне в больничку надо.

– А зачем? – я задала провокационный вопрос. Пациент с трудом сообразил, что правильный ответ будет для него последним, после чего я уйду, даже не попрощавшись.

– Чтоб лечили, – процедил он. Враждебность нарастала, а уж когда я достала из недр своего кейса прибор для снятия кардиограммы дистанционным способом, он окончательно занервничал.

– Ложитесь, – мрачно скомандовала я.

– Что это? – больной нахмурился. Приборы, видимо, вызывали в нем большее уважение, нежели люди.

– Кардиограмму сделаем, – пояснила я и набрала с его телефона номер консультационного пульта для нас – врачей. Есть, между прочим, и такой.

– А как? Может, это прибор неточный? – с надеждой уточнил он.

– О, вполне точный. Сейчас я подключу датчики, и тоновым сигналом буду передавать информацию с них на прибор. Прямо через ваш телефон. Прибор на том конце провода построит график, а дежурный врач‑ консультант скажет нам с вами, кто куда должен ехать. Или идти, – нежно объяснила я.

– До чего дошла техника, – расстроился клиент. Как и ожидалось, через несколько минут консультант сообщил мне, что никаких проблем с сердечной деятельностью у моего пациента нет. Прекрасная кардиограмма. Пусть лучше лечит печень.

– Знаете, есть такой анекдот: если бы печень имела руки – она задушила бы горло, – зачем‑ то поделилась я. – Это как раз про ваш случай.

– Почему? – не стал включать мозг он.

– Бросали бы вы пить. А то сердце сердцем, но в следующий раз действительно может стать плохо, – назидательно проговорила я. И уехала дальше. К вечеру я еле стояла на ногах, а от голода желудок скручивало в тугой канат. По такому в школьном спортзале впору сдавать нормы ГТО. Оказавшись на подстанции около десяти часов, я маниакально слопала все, что там нашла. Две пачки заварных китайских макарон, которые, скорее всего, на самом деле являются биологическим оружием против России. Один зефир в шоколаде, по недоразумению не доеденный теми, кто его купил. Кто это был – не знаю, История умалчивает. Еще я нашла больше похожие на большой сухарь полбатона белого хлеба и сгрызла большую его часть с крепким горячим чаем. Сахар тоже нашелся.

– Слушай, что ты закидываешь в себя всякое дерьмо? – морщилась, глядя на меня, моя коллега, врач из Брянска, Даша Степанова. Мы с ней не были хорошо знакомы. Так, перебрасывались приветами, случайно сталкиваясь в комнатах отдыха или попадая в общую смену. Но она была поборником правильного питания и здорового образа жизни, так что всех постоянно пилила.

– А есть альтернатива? У меня бы нашлось еще место для чего‑ нибудь полезного, – сыто ухмыльнулась я.

– Манька, ты псих. Может, рассказать тебе, что происходит в твоем организме, когда ты лопаешь эти макароны? – предложила Дашка.

– Спасибо, переживу, – я огорчилась. При Дашке прямо пропадает всякий аппетит. Вот, только еще одну сушку съем – и все.

– Что за черт?! Золотнянская, ты что – ешь? – раздался потрясенный голос Костика. Его бригада выходила на вызов, а он сделал вид, что страшно потрясен. Паяц!

– А ты что, теперь только пьешь? – съязвила я в ответ.

– Армагеддон! Золотнянская и еда – это несовместимо. А вдруг ты действительно отъешся и станешь похожа на человека. Нет! На женщину! – продолжал гримасничать он. Я зверела. Сушка просто застряла на полпути к моему рту.

– А правда, Машка, чего это ты вдруг так стала лопать? – запоздало удивилась Дарья.

– Слушайте, можно подумать, что это так странно для человека – кушать, – разобиделась я.

– Для человека нормально, но для тебя…

– Спасибо огромное, – я фыркнула и стала искать повод выйти из этого террариума коллег. Может, я хочу в туалет? Ага, можно. Я теперь в него почти всегда хочу.

– Слушай, Мань, а ты часом не залетела? – непонятно с чего поинтересовалась Степанова. – Тогда тебе эти макароны вообще противопоказаны!

– Что? Я… Нет! Я никак не могу быть беременной! – я аж поперхнулась от такого предположения. Интересно, она что, забыла, что у меня теперь не может быть детей? И вообще, после той операции, после той чистки из‑ за воспаления у меня сильно большие проблемы по женской части.

– Точно? А то все совпадает, – пожала плечами Дашка. Вот пристала, заноза!

– Что? Что может совпадать?

– Ну, ты жрешь, как помело. У тебя вот проступила грудь. Раньше же ее не было!

– Слушай, чтобы забеременеть, надо ведь с кем‑ то заниматься сексом, верно? – окончательно разозлилась я. Народ с интересом слушал.

– Ну, тогда у тебя какое‑ то серьезное гормональное нарушение. А с месячными как?

– Кое‑ как, – призналась я. И вдруг подумала: а вдруг я и вправду серьезно больна? Действительно, я странно себя чувствую.

– Знаешь, не стоит совать голову в песок. Ты же не хренов страус! Пойди и сдай анализы, пока еще все не зашло слишком далеко, – настоятельно порекомендовала мне Степанова. Я загрустила. Что тут скажешь – она права. Нельзя себя запускать. Вдруг у меня опухоль. Они вызывают сильнейшие гормональные сдвиги. Может, я из‑ за этого постоянно готова съесть носорога?

– А к кому мне идти? К эндокринологу? – задумалась я.

– К терапевту! – усмехнулась она. На следующий день я отправилась по предложенному адресу. В поликлинику, к терапевту. Добродушная тетка средних лет долго что‑ то изучала в моей карте, читала выписку из больницы.

– И что, вам сказали, что вы, бесплодны? – ласково переспросила она.

– Да. До лечения у меня как‑ то руки не дошли.

– Ага‑ ага. Ложитесь, – она кивнула на кушетку. Потом долго щупала меня и задумчиво смотрела в окно.

– Ну что? Все в порядке?

– А сколько вам лет? – зачем‑ то спросила она.

– Тридцать шесть. Что, это возрастное? Вроде еще рано, – заволновалась я.

– Знаете, мне, конечно, трудно сказать точно, но…

– Что такое? – я испугалась этого «но».

– Кажется, что вас все‑ таки обманули.

– В смысле? – растерялась я.

– Ну, про бесплодие. А вы потом не проверялись? – на всякий случай уточнила она.

– Нет. Времени не было, – я совершенно не понимала, что она имеет в виду.

– Знаете, если бы вы с такой уверенностью не говорили мне, что это невозможно, я все‑ таки предположила, что вы беременны. Я, конечно, не гинеколог. Сходите еще к нему.

– Но, доктор, я же ни с кем не спала! – поразилась я. – Уже два месяца как!

– Ну вот, – обрадовалась она. – А у вас как раз подходящий срок. Недель десять, на первый взгляд.

– Что? – онемела я. – Как такое может быть? Как это я могла не заметить?

– Ну, я не знаю…, – процедила она. В полном шоке я зажала в лапке направление на анализы и УЗИ. Снова здорово. Но ведь доктор сказал, что этого не может быть. Никогда! Или, по крайней мере, без лечения.

– Медицина ошибается, – философски заметила Лиля, подкладывая мне в тарелку макароны с мясом. – Кушай‑ кушай. И кто счастливый отец? Тот твой мужик из Ямбурга?

– Других, вроде, не было. Ой, кошмар! Он совершенно не выносит детей. Это самый страшный его сон! – я моментально вспомнила все наши разговоры на эту тему.

– И что ты будешь делать? Опять аборт? В четвертый раз? – испугалась она. Да, странно, что я годами скрывала от окружающих всю свою жизнь, а Лиле вывалила все за те две – три недели, что мы знакомы. Может, это и есть эффект случайного попутчика.

– Надо еще сделать УЗИ. Может, это все еще и не правда. Подумаешь, терапевт.

– И тест, – напомнила Лиля. Естественно, что придя домой от врача, я переделала аж три теста. На каждом из них проступила, хоть и слабенькая, но отчетливая вторая полоска.

– Но почему ты не обратила внимания, что у тебя нет месячных? – резонно спросила Лиля. Дитя, ей‑ богу.

– Да потому что после выкидыша они все время были через пень‑ колоду! – разнервничалась я. – А то и вовсе их не было. Я же тяжело перенесла все это. О Господи!

– Что ты закатываешь руки? – заулыбалась Лилька. – Все же хорошо. Значит, ты можешь иметь детей.

– Я не могу иметь детей. У меня нет для этого ни денег, ни жилья, ни мужа, – запричитала я. Надо же, кто‑ то годами не может залететь. Ждет, молится и надеется. И все впустую. А я – нате, пожалуйста. Снова здорово. Что это за прикол такой?

– Хочешь, я схожу с тобой к врачу. На УЗИ. А то вдруг там что‑ то не так. Все‑ таки, прошлый выкидыш и все такое? – предложила Лиля. Я вдруг похолодела. Интересная мысль, она никогда меня не посещала. Почему? Непонятно. Я все время была погружена в соображения о том, как я это потяну. И что сейчас я не могу себе этого позволить. Но вдруг я вспомнила, что все может просто само взять и развалиться. Ох, какой кошмар. А вдруг у меня на самом деле нет никаких шансов. Вдруг завтра я снова проснусь и обнаружу, что ребенка больше нет?

– Мама. Мамочка, – еле пискнула от ужаса я.

– Успокойся, ничего никогда не повторяется. Что‑ то обязательно идет по‑ другому, – суетилась вокруг меня Лиля. Надо же, какая она, все‑ таки, мудрая. Даром что соплячка в сравнении со мной.

– А вдруг ему там плохо? Вдруг там что‑ то не так? А вдруг он вообще мертвый? – испугалась я. Тысячи всевозможных патологий беременности вспомнились мне. Я все же медик, так что моя башка оказалась набита всякой ужасной информацией. Гестоз, гипоксия, угнетение плода, генетические аномалии…

– Хватит! – тряхнула меня за плечи Лиля. – Мне нравится, что ты боишься потерять ребенка, а не оставить. В этом есть определенный прогресс. Но больше не надо истерик. Завтра пойдем и все узнаем.

– Ладно, – постаралась успокоиться я. Странно, а ведь она права. Я действительно совершенно не думаю о том, что мне некуда и не на что рожать. Да что там, мне вообще на это наплевать. Странно. Очень странно. А должна бы подумать. Мне все еще негде жить. И теперь нет никакой надежды, что это как‑ то изменится. И денег у меня все еще мало. Меньше, чем нужно даже мне одной. Почему же мне так хочется, чтобы, не на что ни смотря, с этой новой, совершенно уже невообразимой беременностью, с этим ребенком все было в порядке. Откуда, блин, ощущение, что в этом на сей раз и заключается мой последний шанс?