Сентября

Очень давно не писала своего дневника. Пришла к той поре старости, где предстоят два пути: или подняться выше духовно и итти к самосовершенствованию, или находить удовольствие в еде, покое, всякого рода наслаждениях от музыки, книг, общества людей. Боюсь последнего. Жизнь поставлена в тесные рамки: постоянное усиленное напряжение в уходе за Львом Николаевичем, здоровье которого стало видимо слабеть. Когда ему хуже, то на меня находит какой-то ужас бесцельности и пустоты жизни без него. Когда ему лучше, я как-будто готовлюсь к этому и убеждаю себя, что буду свободна для той же цели -- служения Льву Николаевичу -- тем, что соберу его рукописи в порядке, перепишу их: перепишу все его дневники, записные книжки, все то, что касалось его творчества.

В настоящее время он опять в катающемся кресле с неподвижно положенной ногой, которая слегка припухла. Воспаления нет, и боли нет. Сам он что-то слаб.

Постоянно живущих нас в Ясной Поляне теперь: Лев Николаевич, я, дочь Саша, доктор чех Д. П. Маковицкий, Варв. Мих. Феоктистова, как помощница и подруга Саши, и секретарь Льва Николаевича H. H. Гусев, которому ежедневно утром Лев Николаевич диктует поправки и новые мысли и вновь составляемый " Круг чтения".

Пережили так называемый юбилей восьмидесятилетия Льва Николаевича. В общем -- сколько любви и восхищения перед ним человечества. Чувствуется это и в статьях, и в письмах, и, главное, в телеграммах, которых около 2 000. Все я собираю и намереваюсь отдать на хранение в Исторический музей в Москву. Так я будет: " Юбилейный архив".

Были и трогательные подарки: первый был от официантов петербургского театра " Буфф" с прекрасным адресом. Подарок этот -- никелированный самовар с вырезанными на нем надписями: " Не в силе бог, а в правде", " Царство божье внутрь вас есть", и 72 подписи. Потом прислали художники прекрасный альбом с акварельными рисунками. Много портретов Льва Николаевича, и шелком вышитый, и весь из мелкого писанья рассказа Льва Николаевича; от торжковоких кустарей прекрасная кожаная подушка вышитая; от кондитера Борман 4 Ґ пуда шоколада, из которого 100 коробок для раздачи яснополянским детям. Еще от кого-то 100 кос нашим крестьянам; 20 бутылок вина St.Raphael для желудка Льву Николаевичу. Еще ящик большой папирос от фабрики Оттоман, который Лев Николаевич с благодарным письмом отправил назад, так как он против табаку и куренья.

Были и злобные подарки, письма и телеграммы. Например, с письмом, в котором подпись " Мать", прислана в ящике веревка и написано, что " нечего Толстому ждать и желать, чтоб его повесило правительство, он и сам это может исполнить над собой".

Вероятно у этой матери погибло ее детище от революции или пропаганды, которые она приписывает Толстому.

В день рождения Льва Николаевича собрались следующие лица за столом: он сам, я, четыре сына: Сережа, Илья, Андрюша и Миша. Лева в Швеции, ждет родов жены. Из дочерей одна Саша, а Таня была незадолго до 28-го, а именно приезжала к моему рождению, 22-го, и теперь не решилась оставить дочку свою вторично. Потом были: Михаил Сергеевич Сухотин, Михаил Александрович Стахович, супруги Гольденвейзеры, отец и сын Чертковы, Мария Александровна Шмидт, Иван Иванович Горбунов, англичанин m-г Write, привезший адрес от английских писателей, Митя Кузминский, жены сыновей Маша (Зубова) и Соня (Философова), а вечером приехала и вторая жена Андрюши Катя. Потом приехала Галя Черткова и пришли супруги Николаевы. Настроение было тихое, спокойное и умиленное у всех, начиная с Льва Николаевича, который только что выздоровел и выехал в кресле к обеду. Чувствовалось что-то любовное и извне -- от всего мира, и в душе каждого из присутствовавших в этот день. Когда вечером Лев Николаевич ложился спать, и я, по обыкновению, затыкала ему за спину теплое, мною вязанное одеяло, он мне сказал: " Как хорошо! как все хорошо! Только за все это не было бы какое-нибудь горе"... Пока бог миловал.

Сегодня Лев Николаевич чувствует себя недурно, хотя опять сидит в кресле с вытянутой ногой, которая слегка припухла. Обедал с нами, ел охотно и рассказывал, что получил сегодня письмо от какого-то незнакомого полковника, спрашивающего его, на какой лошади он ускакал от чеченцев на Кавказе.

Дело было так: собралась ехать так называемая на Кавказе в то время " оказия". Ехали в экипажах и верхами, а сопровождали солдаты. Желая погарцовать и похрабриться, трое отделились от " оказии" и поскакали вперед, а именно: Лев Николаевич, его кунак (приятель) Садо и Полторацкий. Под Львом Николаевичем была высокая серая лошадь, дорого заплаченная, красивая, но тяжелая, с прекрасным проездом, то есть иноходец. Дорогой Садо предложил поменяться лошадьми, чтоб Лев Николаевич испробовал резвость ногайской породы лошади Садо. Только что они поменялись, вдруг им навстречу из-под горы показались вооруженные чеченцы. Ни у Льва Николаевича, ни у Полторацкого не было оружия. Полторацкий был на плохой артиллерийской лошадке, он отстал, в нею выстрелили, попали в лошадь, а его изрубили на месте шашками, но он остался жив. В то время как Садо, махая ружьем, что-то по-чеченски кричал своим землякам, Лев Николаевич успел ускакать на быстроногой маленькой ногайской лошадке своего кунака Садо. -- И так опять-таки случай спас жизнь Толстого.

После обеда Лев Николаевич играл в шахматы с Гольденвейзером, а потом слушал его же игру на фортепьяно. Третий Scherzo, эскиз Аренского и две баллады Шопена, из коих вторую он сыграл превосходно, с вдохновением, сообщившимся всем.

Моя жизнь все сводится к материальным заботам. Приезжал подрядчик, делали сметы на перестройку пола у Саши, на починку бани, кучерской, постройки птичника и т. п. -- Даже просто погулять нет возможности; то сидела с Львом Николаевичем, а то дела. А как я люблю природу: смотрю на покрасневшие клены, и хочется их написать. Люблю искусство; иду по полю, а мысленно твержу стихи Тютчева: " Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора"... и т. д. Слушаю, как играет Гольденвейзер, и все мое существо стремится опять заняться музыкой...

И так всю жизнь, неудовлетворенные порывы и строгое исполнение долга. Теперь порывы затихают: передо мной спустилась та стена, предел жизни человеческой, которая останавливает эти жизненные порывы, эту художественную тревогу. " Не стоит, скоро всему конец! " Останется молитва; но и та холодеет перед тяжелой, житейской, материальной жизнью. Бросить ее, бросить все... Но на кого?