Воинство

Глашатаи кричали на площади и на папертях:

— Соединяйте силы супротив врага!

Попы, встав перед алтарями, призывали народ на бой. Гонцы промчались во все города, ко всем подручным князьям: ростовским, ярославским, белозерским. У приказных изб, у городских ворот писцы читали Дмитриев призыв к походу.

Время было страдное — кончился сенокос, начиналась жатва. Жнецы, передавая серпы в руки жен, завязывали пояса, набрасывали на плечи одежины и в лаптях, еще пыльных от родных пашен, уходили в ближние города, на ратный сбор.

Между Русью и врагом еще простирались леса, туманы и реки, а тяжелой поступью из дальних княжеств и из городов уже шли к Москве русские ополчения. Шли конные рати, шли пешие. Ехали впереди ополчений воеводы. Остановки бывали коротки, переходы долги: за шеломами лесов ждала их Москва, и каждому было лестно прийти прежде других — Можаю прежде Суздаля, Костроме прежде Ростова, — в том была гордость городов — первыми явиться на голос Дмитрия.

Высоко поднимались стены Кремля, выше стен стояли каменные башни, далеко было видно вокруг с их сторожевой высоты. В Кремле уже полно было звона оружия своих и пришлых воинов, уже всюду стояли различные говоры медлительные владимирские, певучие ростовские, быстрые костромские.

На Кремлевских стенах толпились воины и горожане, смотрели вдаль. Снизу кричали:

— Видать?

— Явственно.

— Кто ж там?

— А небось тверичи.

— По чем судишь?

— Оружие, видать, древнее _.

С башен подтверждали:

— Не наше оружие, у нас эдакое вывелось.

Вдали поблескивала щетина копий, белел чей-то конь впереди полков, и золотыми крестами вспыхивали алые стяги.

Ополчения русских городов шли к Москве. Москва их ждала, широко распахнув крепостные ворота.

Прошел слух, что через Троицкие ворота входит новгородское ополчение.

— А велико ль?

— Тысячей пятнадцать, а может, боле того. Иван Васильев Посадник привел, да с ним сын, да Фома крестный…

— Косой?

— Ага. Да Дмитрий Завережский, да Миша Поновляев, да Юрий Хромой, да…

— Может, туда пойдем глядеть?

— А чего? Сейчас тверичей глядеть будем.

Когда ополчения вступали в московские слободы, шаг их твердел, веселел. Ополченцы поднимали над остриями копий священные холсты знамен. Тяжело раскрылись на древках расшитые золотом тверские знамена, много раз ходившие супротив Москвы.

— Неужто сам Михайло ведет?

— Не. Михайло сухожильный, этот покоренастей.

— Да и млаже, видать.

— То Холмский князь Иван, Михайлин племяш. Его мы тоже бивали. Не чаяли в Москве встречать.

И народ с неодобрением глядел: в руках тверичей — рогатины:

— На медведей, что ль?

Топоры:

— По дрова, что ль?

Сулицы да ослопы — от такого оружия Дмитрий уже отучил Москву.

— Тяжело да неповоротливо. Не тое ныне время!

— А конь-то белой. Смекай: от великого, мол, князя Тверского!

На Дмитриевом крыльце Холмского встретили московские бояре. На верху крыльца его обнял Боброк.

— Государь Дмитрий Иванович в Троице. Мне велел тебя потчевать.

— Не в гости прибыли, княже.

— Доброе слово, Иван Всеволодович. Государь Михаил Александрович здоров ли?

Это он, Боброк-то, интересуется, столько раз водивший московские рати на Тверь!

— Благодарствую, княже, здоров, и поклон шлет, и велел сказать: молит господа о ниспослании победы воинству нашему.

Холмский, едучи в Москву, сомневался: достойно ли, не с подручными ль наравне примет его Дмитрий. Между Михаилом Тверским и Дмитрием Московским был уговор о совместных походах на татар. Уговор-то уговором, а честь честью. Но встретили с честью, и Холмский спешил скрыть свои опасенья, спешил смешаться с другими князьями, опередившими его.

«Дмитрий сам бы вышел, если б случился в Москве. Прибыли не прежде подручных — тоже хорошо: не честь Твери прибыть прежде Можая».

К вечеру возвратился Дмитрий. Еще с дороги, видя дымы над стенами Кремля, сказал:

— Собираются!

И плечи распрямились, голова поднялась, уверенно проехал мост и под радостные клики среди толпившихся по улицам воинов еле пробрался к своему двору. А из воинов каждому не терпелось взглянуть, каков он, который поведет их к победе.

Днем позже подоспели Белозерские полки. С ними пришел князь Федор Романович с сыном Иваном. Москве понравилось их вооружение — чистое, оно отражало небесную синеву, из-под стальных варяжских либо свойских кольчуг белела холстина рубах, расшитых голубыми разводами. Было много среди белозеров рослых, широкоплечих детин. Волосы их были нежны, словно соломенные, а бороды русы и курчавы, и казалось, что это озерная пена заплелась в завитках бород. Отцы их хаживали на Варяжское море, бились со шведами, привозили своим женам отбитые в боях аглицкие и свейские наряды. Деды их заселяли север, без остатка истребляя врагов, а захваченных женщин брали ласково; из них выходили горячие жены, и народились от тех жен добрые молодцы с широкими плечами, с зеленым огнем в глазах.

Князь Федор остановил свое войско, оглядел его, одобрил и повел в Боровицкие ворота. А в Никольские тем временем входили собранные монастырями воинства монахов и монастырских крестьян.

Передав своим боярам заботу о белозерах, Федор поехал на княжой двор. На дворе Федора встретили московские воеводы и пошли с ним ко крыльцу. Федор пошел, чуть сутулясь, вверх по лестнице, покрытый белым плащом на красном подкладе с широкой каймой по краям, в синих сапогах, в синей высокой шапке. Сын, отставая от отца па две ступеньки, тоже слегка сутулясь, поднимался с ним.

На середине лестницы Федора встретили бояре и, вернувшись, пошли впереди наверх. В передних сенях Белозерских встретили князья Тарусские и Боброк.

Один из Тарусских заговорил с Федором по-гречески, но седой Федор, любивший греческую речь, отвечал по _-.русски, и отвечал строга: не время, мол, княже. Ноне время русское.

Боброк ввел северян в комнату. Дмитрий стоял, широко раскрыв руки, и Федор крепко обнял Дмитрия.

— Вот он! Настал час!

— Настал, княже.

Дмитрий повернулся к молодому Ивану _:

— А о тебе небось там девушки слезы льют?

— Не без того! — улыбнулся за сына Федор. — Прибудет воды в Беле-Озере к нашему возвращенью.

В иное время Холмский обиделся бы, что Белозерского почтили тремя встречами, ведь Белозерск прикуплен к Москве еще Калитой. Но за время, проведенное среди московских стен, Холмский забыл о тверской спеси. Да и к тому же родня вся за Дмитрием; чего ж Холмскому-то отбиваться, не русский, что ль? А что прежде дрались — на то было иное время.

Перед выступлением из Москвы Дмитрий послал в степь вторую стражу следить за движением Орды — ни от первой стражи, ни от Захария Тютчева не приходило никаких вестей.

В светлое августовское утро Клим Поленин, Иван Святослав и Гриша Судок с отборными богатырями второй стражи собрались у Кремлевских стен. Задумчиво и душевно провожали их в путь: что откроет им степь, вернутся ль? Их коней под уздцы довели до ворот, пожали молодцам на прощание руки, долго смотрели вслед.

В полдень прибыл гонец с литовских границ: из Белева шла к Дмитрию дружина белевичей. Вел дружину скотобой Василий Брадин с сыном Максимом да внуками — Петром, Андреем, Михаилом и Александром. А с ними Федор Мигунов да белевские бочары, маслобои, шестьсот человек.

Дмитрий сказал гонцу Петру Брадину:

— Не то дорого, что много вас, а то любо, что с литовских рубежей да по Рязанской земле идете. Скачи: велю, мол, на Москву не идти, а спуститься ниже по Оке, дожидаться нас в Коломне.

Гонец, держа шапку в руках, поклонился.

— Благодарствую, государь.

— Нет, ты сперва покормись да коня подкрепи.

— Благодарствую, государь, где уж есть, коли дело стоит. Надо поспешать.

— Голодному-то?

— Голодной да свободной лучше сытого да обритого.

— Остер!

— Мы, государь, скотобои, — без острого орудия пропали б.

— Ну, добро. Только сперва поешь. Такова моя воля, Какая ж это война с пустым-то чревом!

Войска разместились по городовым избам, по монастырям, в трапезных церквей, а то и среди дворов, по-разному. Великие запасы сберегла Москва, чтоб прокормить всю эту силу, но ополчения пришли, и со своим запасом. Когда белевский гонец Петр Брадин пошел по княжьему велению поесть перед дорогой, от множества зовов голова у него закружилась: звали и новгородцы к своим харчам, и суздальцы к своей трапезе, и ружане к своей еде, и можаи к своему столу, и белозеры к белозерской сыти, и костромичи ко яствам, и переяславичи к рыбной снеди, и володимерцы к вареву, и москвичи к угощенью. Одними зовами Петра столь употчевали, что, когда принял у сурожан ложку, не осталось сил дохлебать кулеша. Поел через силу, только чтоб исполнить Дмитриеву волю, даже медок хлебнул без радости, и заспешил в путь.

Десятого августа на утренней погожей заре заревели боевые трубы карнаи на башнях, воеводы сели на коней, и, развернув знамена, войска вышли из Кремлевских ворот. И так велико было воинство, что шли из Кремля через трое ворот: через Никольские, через Фроловские, через Константино-Еленинские. Шли с войсками попы, несли древние чтимые иконы. Через трое ворот весь день шли из Кремля войска.

Кроме князей, воеводами были: у володимерцев — Тимофей Валуевич, у костромичей — Иван Родионович, у ружан — Пуня Соловей, у Переяславского полка — Андрей Серкизович, а всех сил в тот день вышло из Москвы более полутораста тысяч, и еще никогда на Руси не видывали такой великой рати.

Проводив воинов, Дмитрий вернулся в Кремль. Не останавливаясь, он поехал в Архангельский собор и вошел под темные гулкие своды. Здесь под тяжелой плитой лежали зачинатели дела, кое он собрался завершить, — Иван Калита, Семен Гордый и Дмитриев отец — Иван. Над его гробницей Дмитрий остановился и трижды поклонился, протянутыми пальцами касаясь пола.

— Говорю те, отче! Мы идем. Ежели предстоишь перед богом, проси нам помощи: рать наша велика, да и вражья сила велика тож…

Он постоял, будто прислушиваясь, и вдруг с тревогой и отчаянием наклонился к гробнице, и с досадой, что никто не откликается, крикнул:

— Мы идем, отче! Слышь, что ль?

И вздрогнул.

— С богом, государь! — сказал ему ласковый и тихий голос. Дмитрий строго обернулся: позади смиренно стоял поп Софроний, великокняжеский летописец. — Дозволь, государь, сопутствовать.

— Там те голову сорвут, поп!

— Не за что им ухватиться будет.

Дмитрий улыбнулся:

— Иди, собирайся.

Евдокия тоже пришла в собор. Они стояли с ней рядом, но не на княжом месте, а посреди высокого пустого храма, где лишь у алтаря причт служил напутственное молебствие. И рядом с Дмитрием заплаканная, но молчаливая Евдокия казалась маленькой девочкой, послушной и кроткой.

А тем часом войска уже шли по трем дорогам в Коломну. Владимир Серпуховской вел свои полки Брашевскою дорогой, Белозерские шли Болванской, а Дмитриевы — на Котел. Невозможно было всем уместиться на одной дороге.

После ночи, полной слез, наставлений и молитв, на заре, Евдокия провожала Дмитрия. Боярыни от нее поотстали, она одна дошла с Дмитрием до княжеского коня.

— Не горюй, Овдотьица! — сказал Дмитрий. — Самому мне боязно — дело такое…

И молча гладил ее поникшую голову. Она ждала, а что он мог ей сказать?

— Город на воеводу Федора Андреевича оставляю. Он вас оборонит, да и не от кого будет оборонять-то.

— Жив возвращайся.

— Это как сложится…

Он передал ее на руки боярынь, которым и самим-то было тяжко: ведь у каждой — муж, а все мужья ушли.

Дмитрий взял с собой десятерых сурожских купцов — чтоб эти привычные к скорой езде люди разнесли потом по Руси и по миру спешную весть о Дмитриевом походе — Василья Капцу, Сидора Ольферьева, Костянтина Волка, Кузьму Кувыря, Семена Коротоноса, Михаилу с Дементьем Сараевых, Тимофея Веснякова, Дмитрия Черного да Ивана Шиха.

Дмитрий сверкнул позлащенным стременем, рванул коня и поскакал.

А Евдокия все еще стояла на зеленой траве двора, прислушиваясь к тому, как со скрежетом поднимались подъемные мосты, запирались ворота, одиноко ржал чей _-.то оставшийся конь.

Княгиня поднялась к себе в терем. Мерно гудели колокола, хлопотали возле нее боярыни, сулились заночевать в ее сенях, чтоб не было ей тоскливо коротать эту холодную ночь.

— Нет, — откликнулась Евдокия, — в собор пойду.

И стояла там среди сотен заплаканных женщин, и, хотя женщины раздвигались, давая ей место, она не пошла вперед, стояла среди них, всплакивала с ними; и эта большая _. общая скорбь утешила ее. Много она раздала в э _то. т вечер милостыни _.- _.хотелось всем помочь, у кого дети, у кого болезни, все остались без опоры, а женщинам тяжело одиночество; время суровое, темное — живешь и непрестанно вдаль глядишь, не вздынется ли пыль в поле, не покажется ль вражья сила… Единым часом живешь, в грядущий день не веришь, улыбаться опасаешься, чтоб судьбу не искушать, чтоб не настлала судьба за эту радость скорбей и бедствий. Тяжесть и страх над всеми. И вот пошли мужья, сыновья и братья скинуть с плеч этот непосильный гнет.