Эмоциональная доминанта сознания и его вербальная выраженность

Проблема сознания в отечественной лингвистике уже второй век исследуется, в основном, на методологической базе деятельностного подхода, предложенного А.Н. Леонтьевым [Леонтьев, 1974, 1975]. Судя по необозримому количеству работ психолингвистов, они зациклились на тезисе о единстве языка и сознания, на интерпретации сознания только с помощью языка, который через свои инструменты, в частности, через слово, опосредует сознание. Уже аксиоматичен вывод о том, что, якобы, единственным плодотворным путем изучения сознания является раскрытие структуры значений и смыслов, поскольку детерминантами сознания являются семиотические конструкции (знак, значение) [см. об этом: Уфимцева, 2000 б].

К настоящему времени получено много знаний о единстве речи и мышления, языка и сознания. В свете современной когнитивной парадигмы адекватным представлением о языковом сознании человека является его единство не только с языком и с деятельностью, но и с образом мира, с картиной мира, с менталитетом, с культурой, языковой / речевой личности [Горошко, 2001].

Фактически в большинстве последних по времени работ о сознании до сих пор речь идет о языковом сознании, и даже понятия «образ мира» и «картина мира» основаны на вербалистском толковании сознания.

Однако всем психолингвистам известно, что «мысль изреченная есть ложь», поскольку мысль динамична и мегафонична, и, будучи трансформирована в семиотический знак, останавливается, огрубляется, омертвляется, сужается и т.д., то есть искажается.

Слово, действительно, может считаться инструментом сознания, но оно вряд ли ему изоморфно (как и язык). Д.С. Деннет упоминает в своем труде психолога Франка Кейла и его коллег из Корнелла, которые «нашли подтверждение тому, что определенные концепты высокого уровня абстракции – такие, например, как «жить», «обладать» – генетически заложены в инструментарий мозга маленького ребенка; когда в мозг ребенка входит специальное слово для обозначения действий «брать», «давать», «иметь», «хранить», «прятать» и др. из этой же категории, оно находит там уже отчасти созданную для него нишу» [Деннет, 2001, с. 195]. Разве этот факт можно объяснить вербальностью мышления и единством языка и сознания? Кто же в инструментарии мозга создал эти (и им подобные) ниши, как, например, в случае человеческих представлений о конструктах месторасположения объектов: «на», «рядом», «позади» и др., которыми человек оперирует инстинктивно?

Для ответа на эти вопросы у человека «должна существовать генетическая предрасположенность для усвоения … преднамеренной позиции в отношении чего-то» [Там же]. Теория Н. Хомского о глубинных врожденных структурах, теория мыслительного модуля А. Лесли, изыскания Ф. Кейла и др. о генетически заложенных в мозг человека определенных концептах говорят о том, что питаться «исключительно мыслью о включенности языка в процесс мышления» [Там же. С. 196] дольше нежелательно, т.к. это уже больше не способствует продвижению вперед изучению сознания. Пора перейти «к рассмотрению деталей взаимодействия < …> довербальных информационных структур и языка» [Там же. С. 195].

Данный призыв считаем и давно своевременным, и плодотворным, так как отечественные работы последних десяти лет по исследованию сознания, в основном, методологически повторяют друг друга и великих ранних отечественных психологов, вплоть до их сакрализации, что довольно опасно, как об этом предупреждает Р.М. Фрумкина [см.: Фрумкина, 2000]. Более или менее интересными, разве что, являются новые данные о различиях в ядрах языкового сознания разных национальных культур. С другой стороны, «любой достаточно большой список слов-стимулов «приводит» к одному и тому же для данной культуры ядру языкового сознания, т.е. в их системности» [Уфимцева, 2000 а, с. 218-220].

Одними из довербальных информационных структур сознания неоспоримо, на наш взгляд, являются эмоции человека. Какие аргументы можно извлечь в пользу этого тезиса из современных знаний об эмоциях как психологическом и физиологическом кодах?

Формирование сознания, по А.Н. Леонтьеву, происходит в процессе деятельности. Эта деятельность, будучи активной и производительной, не может быть беспристрастной. Мотив такой деятельности всегда эмоциональный – стремление к успеху. Хотя некоторыми учеными и подвергается сомнению предположение теории эволюции о том, что «в природе личности изначально заложено стремление к соперничеству, а не к совместной деятельности» [Денет, 2001, с. 194]. Жизненная практика убедительно показывает, что такой эмоциональный тренд и человеку, и социуму, увы, присущ. И это – не рациональная, а эмоциональная доминанта сознания.

Психологи и физиологи приводят бесспорные доказательства того, что эмоции являются частью интеллекта человека. Когнитивная теория эмоций рассматривает их как функцию разума: эмоции предшествуют и «сопровождают» когнитивные процессы. Сегодня уже можно взять слово «сопровождают» в кавычки, т.к., по сведениям из ряда источников, эмоции являются довербальным компонентом когниции и что эмоции являются одной из подсистем сознания [Gray, 1973].

У. Грей утверждает, что все познание кодируется эмоциями. Он считает, что эмоции собирают и организуют когнитивные элементы в эмоционально-когнитивную структуру, а повторение этого процесса с помощью развития иерархических уровней организации, по его мнению, образует развитие разума [Там же]. К. Изард настаивает на том, что эмоции детерминируют мысли. Р. Браун, а вслед за ним и многие другие ученые экспериментально подтверждают, что человек до осознания предметно-логической (фактуальной) информации, содержащейся в любом высказывании, осознает его эмоционально-оценочный компонент. А. Бине выдвинул и верифицировал гипотезу о первоначальном возникновении мысли в форме эмоционального образа, формирующейся до ее речевой выраженности. А. Бине не был лингвистом. А Ш. Балли им был, и он уверенно провозгласил: «мы никогда не думаем и не говорим абсолютно рассудочно» [Балли, 1961].

Такая внешняя экспликация внутренних психологических и физиологических процессов более симптоматична. Имеются и многие другие симптомы: эмоционально окрашенная информация запоминается быстрее и прочнее по сравнению с безразличной информацией, доказано существование эмоциональной памяти у человека и эмоциональной антиципации. В. Пенфильд и Л. Робертс различают три типа памяти, и на первое место они ставят память переживаний, т.е. эмоциональную [Пенфильд, Робертс, 1964, с. 209-210]. При этом они поясняют, что эмоциональная память – это оживление эмоциональных следов ранее пережитого человеком, т.е. перенос его эмоционального опыта из одной ситуации в другую. Понятно, что речь идет о множественности такого переноса в течение всей жизни человека.

Эмоции наблюдаются и непосредственно через язык тела и опосредовано – через язык слов. Оба эти канала эксплицируют и эмоциональный ментальный стиль человека, и его эмоциональный дейксис [Исхакова, 2012]. На роль того и другого в эмоциональном общении указывает фактор «эмоциональная проблема речевого партнера», ибо от нее зависят значения воспринимаемых и используемых слов, а, следовательно, и взаимопонимание. Если у собеседников отсутствует общий центр эмоциональной координации общения, то наблюдается эмоциональный диссонанс и неуспех в общении на контекстуальном лоне эмоций. Наше мышление базируется не столько на языке, сколько на субъективных, в т.ч. и эмоциональных понятиях, которые задаются эмоциональным дейксисом говорящего и его эмоциональным ментальным стилем, входящим в его эмоциональный интеллект.

Роль вербального и невербального эмоционального кодов двоякая: эксплицирование в разной степени аппроксимаций внутренних переживаний говорящего и, синхронно, направление понимания реципиента в определенное эмоционально-интеллектуальное русло. Это особенно ярко проявляется в художественном типе общения [см.: Пищальникова, 1999; Шаховский, 1998].

Главное, что характеризует эмотивную вербалику это – неточность (приблизительность) фиксации «эмоциональных состояний речевых партнеров, ибо «языковое одеяло» никогда не может покрыть все «эмоциональное тело» человека: он уже, с дырками, беднее, примитивнее. В то время как в эмоциональном сознании эта бедность отсутствует, и на авербальном уровне эмоциональное общение людей тоже совершенно и адекватно и по форме и по содержанию эмоции транслируются не только через слово, но и через память, метал, звуки, свет, ткань и др. формы.

Все это говорит о том, что эмоции – неотъемлемый образующий компонент сознания, что они континуальны, не дискретны, а зонны [Вингарская, 2001], как и все сознание и в переживании, и в канализации. Другими словами, эмоциональное сознание является способом деятельности индивидуума и социума. Отсюда понятие «эмоциональная константа лингвокультурного сообщества» и признание национально (не) труднопроницаемости эмоционального сознания в межкультурном общении [см., например, Werzbicka, 1990]. Сознание равно пониманию, различие в эмоциональных константах разрушает это равенство: эмоциональное понимание и понимание эмоционального при этом затруднено, если не невозможно.

Биологическая природа сознания проявляется в его адаптирующей функции «там, где прекращают действовать врожденные законы поведения, вступает в силу врожденная способность приспосабливаться к условиям окружающей среды» [Цит. по: Денет, 2001, с. 191]. А это приспособление всегда сопряжено с переживаниями, т.е. эмоциями, что всегда «вначале была эмоция, она первопричина, мотив всей деятельности человека, всех его потребностей.

Современная психосемантика рассматривает эмоции как операторы категоризации объектов, операторы размерности семантического пространства [Хомская, Батова, 1992, с. 14]. Эмоции входят в устойчивые структуры бытия человека. Известны случаи, когда краткое известие, «порой выраженное одним словом, вызывало смерть человека» [Канке, 2002, с. 189], за счет внезапного взлета аффективно-чувственной температуры у реципиента.

Противопоставления аффективно-чувственных комплексов как открытых классов состояний (внешних) и эмоций как скрытого класса состояний, неопределенные, расплывчатые. Ю.А. Сорокин отказывает в праве существования единичностей [Сорокин, 2002], только подтверждая тезис об эмоциях как мотивационной природе сознания.

Данный раздел можно завершить известным мнением Л.С. Выготского, предупреждающим исследователей сознания (мышления) о неизбежных ошибках: «Кто оторвал мышление с самого начала от аффекта, тот навсегда закрыл себе дорогу к объяснению причин самого мышления, потому что детерминистский анализ мышления предполагает вскрытие движущих мотивов мысли потребностей и интересов, побуждений и тенденций, которые направляют движение мысли в ту или иную сторону» [Выготский, 1968, с. 14]. Мысль, верная для начала XX в., остается актуальной и для XXI в.: этими движущими мотивами сознания являются эмоции.