ИСПОВЕДЬ. Можно знать, что Бог есть и остаться неверующим, не исполняя заповеди Его

Можно знать, что Бог есть и остаться неверующим, не исполняя заповеди Его. Можно не знать, что такое есть Бог и быть верующим, постигая Его чрез усвоение и исполнение евангельских заповедей. Так не отводи же очей своих, разум мой, от Бога истинного к тому, что не является Богом твоим! Ибо невозможно ни определить это как истинно существующее, потому что проходит оно словно тень, ни назвать его несуществующим, так как есть Создатель его, Сущий от века. Если бы Ты стал изменяющимся, Боже мой, где же был бы тогда я, подобный промелькнувшему ветру? В Тебе одном нахожу неизменную незыблемую опору мою, Боже вечной неизменности и блаженного постоянства! А входом в Тебя служит слезное омовение в Таинстве таинств, изливающейся из самых недр пробуждающей­ся души покаянной исповедью. Душа устремляется к нравственной чистоте, ибо это ее естественное состояние, из которого она вышла. Непрерывный мысленный процесс легче всего отследить, находясь среди чистой природы, там, куда постоянно звало нас сердце.

Спустившись обратно в узкую лесную долину с неудачного подъема, мы обнаружили старую лесхозную дорогу, тянувшуюся километров двадцать сквозь густые одичавшие яблоневые леса с обломанными сплошь ветвями. Судя по всему, здесь как следу­ет поработали медведи. За день миновать эти медвежьи сады не удалось и, найдя ровную поляну с чистым ручейком, журчавшим среди зарослей густой мяты, мы сделали привал и приготовились к ночлегу. Палатки у нас не было, мы постелили, как обычно, по­лиэтиленовую пленку и коврики, на которые кинули свои спаль­ники. До наступления темноты прочитали монашеское правило, а иеродиакон перекрестил крестом все направления. После чая и об­суждения нашего дальнейшего пути, с наступлением сумерек, мы приготовились отдыхать.

И здесь по одичавшим садам начался такой устрашающий зве­риный рев и треск ломаемых ветвей, словно там в чаще бились до­потопные ящеры. Мой друг, взволнованный этой какофонией, под­нял меня:

- Молись, молись! Слышишь, что творится? Читай “Живый в по­мощи”, а я буду все вокруг кропить крещенской водой!

Я начал безостановочно читать молитву, а иеродиакон безпрестанно кропил все стороны света святой водой, разбрызгивая ее кропилом, которое он предусмотрительно взял с собой. Мы снова легли спать, но спали не больше получаса. Меня разбудило то, что отец Пимен тряс меня за плечо и шептал:

Молись, молись!

Я снова читал псалом, а мой товарищ кропил крещенской во­дой горные просторы. У меня скоро сел голос и читать молитвы уже не было сил. Звериный рык несколько стих, но иеродиакон не мог спать:

Давай, еще читай!

Не могу, уже устал! - взмолился я и повалился на коврик. - Пусть рычат хоть до утра! Уже сил нет, я устал...

Отец Пимен продолжал читать молитвы, а я уже спал, не обра­щая внимания на рычания и вопли из черных яблоневых джун­глей. К слову сказать, поэт как заснул в сумерки, так и проспал до утра. Когда мы рассказали ему о ночных искушениях, он не верил нашим словам, уверяя, что он ничего не слышал.

Постепенно продвигаясь дальше по тропе, мы добрались до уще­лья схимника. Вокруг все казалось диким и неприступным. Над одним из крутых скальных обрывов иеродиакон указал на грот, в котором пытался зимовать пустынник. Действительно, летом он был практически недосягаем, а зимой по снегу становился легко доступным для любого охотника. Мы расположились под этим крутым обрывом, устроившись таким образом, чтобы за спиной на­ходилась скала. Так благословил отец Пимен, готовясь к очередно­му ночному искушению. Алексей и я взяли котелки и отправились к реке за водой. Возвращаясь, мы увидели, что горят кусты, росшие по обрыву.

“Пожар! ” - завопили мы и помчались на огонь, расплескивая из котелков воду. Но, прибежав, обнаружили следующую картину: наш друг спокойно расхаживал среди огня, любуясь произведен­ным эффектом.

Теперь сюда никакие медведи и кабаны не соберутся! - объ­яснил он довольным голосом.

Это так, но если лес загорится, то мы пропали! - разволновав­шись ответил я.

Остатками воды и ветками мы с поэтом погасили огонь. Ночь про­шла спокойно, только дым от обгоревших кустов постоянно тянул на наш ночлег. От едкого дыма першило в горле и слезились глаза.

Вот видите, ночь прошла спокойно, огонь испугал зверей! - объявил утром отец Пимен.

Стало ясно, что живя в многолюдстве монастыря, он отвык от горного уединения. За чаем мы долго разговаривали о том, как защищать нашу ночевку от диких зверей. Я по мере сил старался придать этим разговорам веселый оборот.

Наша цель состояла в том, чтобы выйти на альпийские луга, устроить многодневный привал, читать молитвенное правило и совершать небольшие прогулки по окрестностям. К сожалению, на этом маршруте я сбился с пути. Выбрав неправильное направ­ление, заставил всех карабкаться по крутому склону, цепляясь за кусты и траву. Иеродиакон терпеливо полз вверх и вскоре исчез из виду. Следом полез мой спутник с большим рюкзаком за спиной. Внизу бежала небольшая речка с острыми камнями, скатившимися с обрыва. Поэт взял круто вправо и отдалился от меня, держась за траву на высоте трех-четырех метров. На моих глазах кусты травы, за которые он ухватился руками, медленно оторвались от скалы. Мой друг также медленно, как в замедленной съемке, завалился на спину и полетел вниз. Все произошло так неожиданно, что я расте­рялся. Но поэту помог рюкзак - он потянул его вниз, но он же и спас ему жизнь, защитив от острых камней. Бедняга упал в реку на спи­ну прямо на острые камни. Я подбежал к нему и помог подняться:

Ну как ты, жив?

Он не отвечал, но твердил одно и то же, словно его заклинило:

Мой паспорт, мой паспорт...

Обнаружив паспорт во внутреннем кармане штормовки совер­шенно сухим, он успокоился и пришел в себя. Мы не стали больше подниматься по обрывам, а прошли вверх по речке метров сто, где увидели широкую тропу, пересекающую речной поток и поднима­ющуюся вверх в луга.

После падения наш спутник начал хандрить. Он подолгу отста­вал, и нам тоже приходилось останавливаться и дожидаться его, когда он появится из-за поворота. Горы показали, что характер у него не сахар. Так он шел до самых лугов, далеко отставая и не же­лая идти вместе. Возможно, поэт винил меня, послужившего при­чиной его падения: ведь это я избрал неверный путь. Дождавшись товарища, я попросил у него прощения:

Прости, Алеша, это я виноват, что выбрал плохой маршрут!

Но он резко оборвал меня:

Да ты уже достал меня своими извинениями! - поэт явно не хотел со мной разговаривать.

Когда наша группа вышла на просторные луга, лежащие в го­лубой дымке, москвич явно повеселел и, казалось, забыл о своем падении и обиде. На горных склонах было привольно и краси­во. Всюду цвели чайные розы, и весь поход нас сопровождал их аромат. Травянистые склоны переходили в скальный высокий гре­бень хребта Хазратишох, за которым лежал Афганистан, отделен­ный от Таджикистана рекой Пяндж. У подножия гребня мы распо­ложились на ночлег. Развели костер и залюбовались открывшимся видом: вдаль, чередой фиолетовых гряд, насколько хватало глаз, уходили на запад безбрежные просторы Южно-Таджикской де­прессии, исполненные золотистого очарования ложащихся на зем­лю сумерек. Иеродиакон шумно вздохнул: “Хорошо, правда? ”

Я кивнул головой. Мы понимали друг друга. Даже поэт блажен­но улыбался, с восторгом любуясь далями.

Утром, после молитв и чая, отец Пимен, довольный своим успеш­ным штурмом крутого склона, предложил: “Давайте поднимемся наверх налегке, посмотрим на Афганистан! Это будет интересная прогулка! ” Мы дружно поддержали его предложение. Каждый из нас убрал крупы и сухари в рюкзак, соль высыпали в банку, крыш­ку которой крепко завернули, чтобы соль не намокла в случае до­ждя. Все вещи замотали в пленку и начали подъем на вершину хребта. Поднимались мы не спеша, потому что вышли рано и уже к одиннадцати часам дня стояли наверху. С вершины открывалась пойма Пянджа, вдали возвышались Афганские горы, подернутые знойным маревом. Вокруг расстилались безграничные дали, с безчисленными ручьями и долинами, убегающими вниз к мутно­желтой реке вдали.

Насытив глаза безкрайней панорамой гор, мы повернули в об­ратный путь и начали неторопливый спуск к нашему привалу. Ког­да до оставленного бивуака оставалось метров шестьсот, иеродиа­кон с тревогой в голосе воскликнул: “У наших рюкзаков кто-то хо­дит! ” Я вытащил из футляра бинокль: возле снаряжения виднелось стадо коров, которые подозрительно толклись у наших вещей. Мы попробовали криками и воплями спугнуть стадо, но эти устрашаю­щие звуки не долетали до увлеченных своим занятием животных. Бегом наша компания устремилась вниз. Коровы, заметив наше быстрое приближение, дополненное страшными криками, разбе­жались. Маленький лагерь подвергся полному разгрому: из рюк­заков была вытащена вся крупа и съедена. Ни сухарей, ни других продуктов не осталось, и что поражало - банка с солью лежала от­крытая и соль исчезла начисто! Поэт, как потерянный, ходил ря­дом с разбросанными вещами и причитал:

- Я хорошо помню, что завернул крышку на банке... С продукта­ми ладно, все понятно, но как эти твари отвернули крышку с банки и съели соль? Не понимаю...

Удрученные тем, что у нас не осталось ни крошки еды, мы упако­вали рюкзаки и быстрым шагом отправились вниз, чтобы добрать­ся до трассы и “поймать” попутную машину. Но как мы ни торо­пились, а дошли только до того места, где иеродиакон отпугивал огнем медведей. Нужно было ночевать впроголодь и оставалось только одно: искать на деревьях редкие ягоды тутовника, которые давно поклевали птицы, и на заломленных яблонях добывать не­зрелые кислые яблоки. Кое-как утолили голод и легли спать. Но­чью все было тихо, только над головой сочувственно мерцали, словно из последних сил, слегка закрываемые тонкими облаками летние созвездия.

Утром мы пошли дальше вниз, пробуя на вкус различные травы, большей частью кислые или горькие, заодно срывая редкие ягоды тутовника. На одном попутном бензовозе всем ехать не удалось, по­этому отец Пимен самоотверженно благословил нам двоим ехать, оставшись ожидать следующую машину. В поселке нас окружила милиция с подъехавшего уазика. Они проверили наши паспорта и устроили допрос: кто мы и что здесь делаем? Оказалось, что на днях ограбили бронированный вездеход с золотого прииска, кото­рый вез золото. Этого металла у нас не оказалось, поэтому нас оста­вили в покое. В ожидании иеродиакона мой собеседник попросил прощения за свое поведение. У меня не было на него никакой оби­ды и наши отношения вновь восстановились. Когда приехал отец Пимен, мы отправились в поселок, надеясь утолить голод, усугу­бленный начавшимся расстройством наших желудков от диких трав и жутко кислых ягод.

Дома отца Пимена ожидала телеграмма из Лавры о награжде­нии его за участие в подготовке Собора рукоположением в иеро­монаха. Поэтому он спешно собрался, и я поехал провожать мо­его друга в аэропорт на такси. Поэт уехал в Москву поездом. По пути отец Пимен обнаружил, что в спешке забыл паспорт. При­шлось возвращаться домой. Пока ездили за паспортом, опоздали на рейс, а следующий самолет по расписанию улетал только через несколько дней.

Поедем в аэропорт на всякий случай, только, прошу, давай мо­литься! - попросил иеродиакон и взялся за четки.

Опоздав на полчаса, мы с удивлением увидели самолет на Мо­скву, все еще стоявший в аэропорту. Оказалось, что была объявлена задержка на 30 минут. Отец Пимен оторопел:

Вот это да, вот это Иисусова молитва! Ничего себе... Слава те­бе, Господи! - обрадовался мой друг.

На прощанье он посоветовал мне осенью приехать к отцу Ки­риллу и подготовить генеральную исповедь за всю жизнь. Для это­го все грехи нужно выписать отдельно и потом прочитать их на ис­поведи. Помню, я сказал ему:

Так это, наверное, выйдет целая общая тетрадь грехов!

Вот тетрадь и напиши! - сказал мой друг перед посадкой в самолет.

До осени я трудился над генеральной исповедью, поливая листы тетради слезами. Закончив ее, я упаковал в чемодан домашнюю хурму для монахов и прибыл в Лавру глубокой осенью. В Подмо­сковье уже кружила первая пороша и в послушание монахов вошла ежедневная уборка снега. На эту уборку меня благословили с од­ним москвичом-паломником, веселым улыбчивым парнем, закон­чившим Университет Дружбы народов, он был специалистом по африканским языкам, и в дальнейшем принял самое ревностное участие в построении церкви в горах на Кавказе. Меня поселили в гостинице для паломников, где в комнате всегда кто-то находился. Я привык по утрам читать монашеское правило вслух, поэтому как всегда встал за аналой и приступил к чтению канонов. В углу на койке кто-то еще спал, завернувшись с головой в одеяло. Подумав, что паломнику будет приятно, не вставая, послушать утренние мо­литвы, я вполголоса читал правило. Но мой сосед, с раздражением откинув одеяло, недовольно окликнул меня:

Ты чего это, на площади что ли? Не видишь, люди спят?

Простите... - покраснел я и укорил самого себя: “Больше не лезь со своим молитвенным усердием к людям! ”

Иеродиакон за время моего отсутствия стал иеромонахом и ра­достно встретил меня. Я тоже был рад встрече и сердечно поздра­вил его с рукоположением. После приветствия он спросил:

Привез генеральную исповедь?

Привез и готовлюсь прочитать ее отцу Кириллу.

Отлично, завтра помогу тебе попасть на исповедь. Приходи к восьми утра к проходной!

На этом мы расстались до утра. Наступило утро исповеди и я, помолившись и захватив толстую тетрадь, политую слезами рас­каяния, отправился к проходной. По дороге мне вспомнилось, что в тесной и битком набитой богомольцами комнате придется долго стоять в ожидании очереди. Поэтому я решил, на всякий случай, зайти в туалет для паломников у главных ворот. В помещении на полу стояла грязная вода. Общую тетрадь я положил за пазуху и когда мыл руки, она выскользнула и упала на пол, прямо в гряз­ную и вонючую лужу туалета. Растерявшись, я не мог поверить своим глазам: моя драгоценная исповедь валялась в грязной отвра­тительной луже. Едва сдерживая слезы, я вытащил ее из мерзкой жидкости и, отмыв от грязи водой из крана, принес в гостиницу. Там я начал просушивать тетрадь на батарее. В комнату, не посту­чавшись, влетел мой друг:

Ты где ходишь? Уже батюшка принимает на исповедь!

С сердечной скорбью я поведал ему о случившемся.

Это искушение! Необходимо срочно переписать исповедь в другую тетрадь. Сколько тебе времени нужно?

За день, полагаю, постараюсь все переписать...

Весь этот день, страница за страницей, я переписывал заново свою многострадальную исповедь...

На следующее утро, со слезами на глазах, краснея от стыда, я читал старцу длинную летопись своих грехов. Он терпеливо слу­шал, не перебивая. Когда я закончил чтение, то не мог поднять гла­за от стыда, но когда они встретились с глазами моего батюшки, то нашли в них столько любви и тепла, что я прижался головой к его колену и разрыдался.

Ну, ну, Бог простит тебя, чадо! - ласково утешил мою душу ста­рец и прочитал разрешительную молитву.

Батюшка, мое самое главное желание - научиться всем серд­цем любить Бога, а также и ближних, как самого себя. Но сколько ни бьюсь, ничего не получается...

Если хочешь полюбить Бога, очисти свое сердце от грехов. А если хочешь полюбить ближних, сумей разглядеть собственные грехи и недостатки и преодолеть их! Иначе, если мы думаем, что имеем любовь, то наши грехи рано или поздно по-настоящему по­кажут нам, каково наше действительное положение, да...

Только теперь я осмелился задать отцу Кириллу свои наболев­шие вопросы:

А как мне преодолеть свои грехи?

В этом тебе нужно хорошенько разобраться! Зло обманом пы­тается подчинить нашу волю, чтобы сделать ее своей. Но мы до­бровольно отдаем свою волю высшему благу, Христу, чтобы во всем уподобиться Его святой воле, избавившись таким образом от на­силия зла. Духовная жизнь начинается с решительного отказа от греха. Подумай об этом хорошенько!

Спаси вас Господь, батюшка!

Еще есть вопросы?

Больше нет, батюшка. Вы все разъяснили... Спасибо!

А сейчас потрудись с братией на послушаниях...

Благословите, батюшка!

Бог благословит!

Отец Пимен поздравил меня с завершением генеральной испо­веди и отвел к монаху, заведующему иконописной мастерской, ар­хидиакону, человеку доброй души. Десять монахов мыли губками, окуная их в мыльную воду, стены, потолки и колонны внутреннего убранства храма. Мне тоже вручили губку, ведро мыльной воды и отправили на стропила. До обеда я трудился с монахами и неза­метно приглядывался к ним. Знал бы я тогда, что в недалеком бу­дущем мне придется с ними бок о бок жить, трудясь в послушаниях и участвуя в богослужениях, деля вместе хлеб и кров.

Продолжая работать с монахами на послушаниях, я имел воз­можность присмотреться к ним. Чем больше я присматривался, тем больше сближался с ними и тем больше они мне нравились. Если в миру с трудом можно встретить на тысячу человек одного, с кем за редкую удачу сочтешь возможность спокойно и открыто обсуж­дать многие мучающие душу проблемы, то в монастыре все такие люди оказались собранными вместе. От многих монахов довелось мне услышать различные удивительные истории их поступления в монастырь, и о каждой такой истории можно было бы написать книгу - настолько их вселение в обители Господни было уникаль­ным и чудесным. Если раньше их одежды казались мне нелепыми и несоответствующими времени, то теперь монашеский облик вы­зывал в душе чувство благоговейного трепета и уважения к высоте их жизненного подвига.

При последней встрече отец Кирилл поставил меня в тупик, благословив заканчивать мое жительство в пустыне и готовить­ся к поступлению в семинарию в этом году, в августе, чтобы затем стать монахом и быть зачисленным в Лавру. В то время зачисление в Лавру было доступно только через семинарию. Во мне еще жили почти угасшие мечты об учебе в Духовном заведении, но лучшие годы для такой учебы, как мне думалось, прошли безвозвратно.

Батюшка, кто же меня примет в таком возрасте в семинарию? И смогу ли я сдать вступительные экзамены? Мне кажется, я не смогу поступить в нее... - в недоумении высказал я свои тревоги.

Батюшка положил мне руку на голову и, улыбаясь с нежностью, сказал:

Поступишь, поступишь...Бог тебя благословит!

И добавил:

Я дам тебе рекомендацию!

С горячей признательностью я принял от старца благословение, но в душе оставались сомнения. Подняв голову, мои глаза встрети­лись с лучащимися глазами отца Кирилла:

Говори, что еще у тебя?

Простите, батюшка, если у меня в миру такие сильные брани, то смогу ли я их выдержать в монастыре?

Сможешь, сможешь! Это у тебя лжеверие в собственные мозги! Слушай, что говорит сердце... В миру ты сам себя хранил, а в мона­стыре будет хранить тебя милость Божия! - успокоил меня старец.

От всего сердца я поблагодарил своего любвеобильного духов­ного отца и вышел от него, преисполненный радости. В душе воз­никло ощущение, что все пойдет как нужно.

Что тебе отец Кирилл сказал? - встретил меня иеромонах.

Благословил поступать в семинарию и готовиться к мона­шеству!

Отлично! - обрадовался мой друг. - В Душанбе обязательно возьми рекомендацию в церкви и привези ее вместе со своими до­кументами.

В этот последний приезд меня поселили в Лаврской гостинице в одной комнате вместе с преподавателями семинарии и Духовной академии. Все они оказались интересными и глубоко эрудирован­ными людьми, деликатными и тактичными. Беседы этих людей за вечерним чаем были так увлекательны, что я слушал их раскрыв рот. Я познакомился со многими преподавателями и у нас устано­вились простые открытые отношения. Некоторые из них стали мне чрезвычайно симпатичны, и каково было мое удивление, когда в скором времени мне пришлось у них учиться, сидя в семинарских аудиториях.

Перед отъездом мне удалось зайти к старцу в исповедальную комнату, чтобы попрощаться:

Батюшка, а как же пустыня и горы? Сколько лет я провел в них ради молитвы, смогу ли я прожить без всего этого? - взволнованно спросил я.

Лицо старца стало строгим, и он внушительно произнес:

Чтобы по-настоящему подвизаться в пустыне, нужно пройти монашескую школу в монастыре, по крайней мере, три года! А по­том снова можешь поехать в горы...

Выйдя от батюшки, не в силах сдержать свои чувства, я по­спешил к преподобному и встал возле раки у колонны: “Господи, Иисусе Христе! - взмолился я всем сердцем. - Все, что избирал мой ум в своем неведении, каждый раз было ошибкой! Отныне предаю себя в руки Твои и не буду никогда больше придумывать себе своего спасения, а пойду за Тобой туда, куда Ты Сам напра­вишь меня, неразумного, по Твоей святой воле! ”

Дома я рассказал родителям о благословении поступать в семи­нарию, чем очень обрадовал их. К тому же мой товарищ в Лавре уже обрел свой путь, и то, что мы можем и дальше быть вместе, их весьма утешало. Мама иеромонаха, приходя к нам в гости, сооб­щала все новости о своем сыне, и монастырь перестал внушать мо­им родителям необъяснимый страх. Они постепенно приходили к убеждению, что в семинарии и в Духовной академии учатся самые чистые и лучшие сыновья, которые нашли свое призвание в стенах Лавры благодаря молитвам своих матерей и отцов и всех прежних поколений. Теперь наши родители сообща ходили в душанбинскую церковь и причащались в ней. Старенький Никольский храм силь­но их объединил и сдружил. Мама иеромонаха и моя мама нача­ли усиленно молиться, чтобы Господь устроил жизни их сыновей в святой обители.

Во время беседы со строгим настоятелем храма у меня возникли непредвиденные трудности:

Видишь ли, когда-то я дал рекомендацию твоему другу на поступление в семинарию, а теперь мы получили указание, что нужно брать благословение и рекомендацию у нашего архиерея в Ташкенте...

Как же быть, батюшка? Ведь он же меня совсем не знает?

А что я могу поделать? - развел руками настоятель.

Пришлось лететь в Ташкент и разыскивать дом архиерея. К мо­ему ужасу его секретарь сообщил мне, что Владыка уехал в Москву и вернется не скоро, а без него он не может дать никакой рекомен­дации. Вернувшись домой в совершенном отчаянии, я пошел за со­ветом к отцу Стефану.

Не переживай, я напишу тебе рекомендацию, а там Бог помо­жет, не унывай! Если Лаврский духовник благословил, все полу­чится, с Богом!

Ободренный его напутствием и снабженный необходимой реко­мендацией, я уволился из института.

За несколько дней до отъезда, на рассвете, когда я лежал на сво­ем узеньком ложе, необыкновенно мелодичный, глубокий, нежный и ласковый женский голос, краше которого я никогда не слышал на свете, позвал меня: “Федор, молись...” Он настолько явственно про­звучал изнутри, откуда-то из самого сердца, что я замер от удивле­ния: волны тихой радости и благодатного счастья затопили душу.

В комнате ощущалось присутствие такой кроткой и нежной души, что слезы брызнули из моих глаз.

“Пресвятая Богородица, спаси меня! ” - начал молиться я у икон и молился, вытирая руками бегущие слезы, до тех пор, пока утрен­ний сумрак не вспыхнул первым лучом солнца, ударившим в окно.

При ярком свете утра сомнения начали одолевать меня: “Может быть, мне это показалось? Возможно, мама позвала меня со двора? ” Услышав шум шагов под окном, я выглянул в сад: мама сметала опавшие виноградные листья с дорожки.

Доброе утро, ты ничего не говорила мне?

Доброе утро, сынок. Нет, не хотела тебя будить...

А сердце, наперекор сомнениям, волнами благодати удостоверя­ло меня, что есть только один такой удивительный голос, милее и роднее которого нет ни у кого из людей - сладкий голос благода­ти, голос Пресвятой Богородицы! Вместе с этим ощущением сердце обрело уверенность, что все пойдет как нужно и помощь Матери Божией будет сопровождать все перемены, которые произойдут в моей жизни.

На прощание, когда я собирался в дорогу, пришел Геннадий и подарил мне старинную икону Спасителя:

Дарю от всего сердца! - с волнением сказал он. - Эта икона моего дедушки!

Спасибо, Гена! А как твоя молитва в городе?

Мой друг замялся:

Ну, в городе с молитвой у меня не очень получается. Когда выйду на пенсию, времени будет много, тогда и возьмусь за духов­ную жизнь!

К сожалению, став впоследствии пенсионером, он уже не нашел в себе прежнего горения, и молитвенная практика разладилась. Мне искренно было жаль этого славного человека, но память о себе он оставил хорошую.

Не задерживаясь долго дома, я попрощался с родителями и уле­тел в Москву - сдавать документы в семинарию. Сердце неудержи­мо влекло меня к любимому старцу в Троице-Сергиеву Лавру, не подозревая о готовящихся мне искушениях.

Смирил Ты меня, Боже, Своим Небесным смирением и тщетой сделал мои упования на свои ничтожные добродетели, а сокруше­ние мое покрыл всепокоряющим и всепреображающим крылом милосердия Твоего. Вернись в глубины свои, глупое сердце мое, где ждет тебя истинный Бог и Небесный Отец, Владыка сокровенных истоков твоих, дабы ты вкусило вечных благ Его. Отверзи слух свой, оглохшее сердце мое, ибо только ты можешь слышать Говорящего в вечности, Творца Неба и земли. Открой очи свои, ослепшее сердце мое, ибо только ты можешь зреть безпредельный немеркнующий свет любви - Бога твоего.