Первые годы

Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе...

судия же мне Господь.

(1 Кор. 4: 3-4)

Даже младенцы не чисты пред Тобою, Господи, ибо унаследова­ли грех. Я есть грех, ставший смертью, и от мгновения к мгновению смерть стережет меня. И все же верою ищет Тебя душа моя, Госпо­ди, а делами хочет славить Тебя в вечности. Ум хочет жить в про­шлом, а сердце живет в настоящем. Дай мне, Боже, сил и способ­ностей глубже понять прошлое, чтобы полнее постичь настоящее.

Первый вдох обжег мои легкие, и тело ответило криком. Первое прикосновение мира обожгло сердце и оно откликнулось учащен­ным сердцебиением. Первая встреча с миром пронзила болью ду­шу и она ответила молчанием, потому что вышла из вечного мол­чания.

Любимая мать моя, которую Ты подарил мне, Господи, родила меня телом для мира сего, а сердцем, по вере ее, - для мира не­тленного. По словам ее мне довелось родиться, как говорят, “в ру­башке”. Но не мое рождение было первым чудом Твоим, Боже, хотя рождение в мир каждого человека - несомненно одно из Твоих без- численных чудес. Чудом было то, как Ты премудро обратил первые горести и скорби человеческие в последующее благо.

Сразу же после рождения состояние моего здоровья было на­столько слабым, что мать и отец отчаялись видеть меня в живых, хотя и прилагали все усилия, чтобы уберечь свое дитя от безжа­лостной смерти. Но Бог, умеющий неприметным образом входить во все обстоятельства наши, открывает нам, что нося с собой свою смертность, мы носим в себе и свидетельство Жизни вечной. В те скорбные дни Господь, в милосердии Своем, подвиг сердце моей бабушки посоветовать родителям крестить младенца. В послево­енные годы священников трудно было отыскать по разоренным станицам. Но родителям удалось найти старенького сельского священника, ездившего по хуторам с требами, и они пригласили его крестить новорожденного. Святое Таинство Крещения ото­гнало мою болезнь, укрепило здоровье и от прежней слабости не осталось и следа.

Младенцы говорят нам о себе больше, чем мы можем понять их. Они не полагаются на себя, но лишь на Тебя, Господи, потому что только Ты, как никто другой, хранишь дитя человеческое ради ро­дителей его. Бог, милующий детей Своих в болезнях телесных, со­хранил тогда слабое дыхание мое, чтобы оно, спасенное Им, могло славить Творца и Врача душ наших. А более всего славить Его за то, что Он дарует любящим Его не только телесное, но и духовное выздоровление.

Святая воля Твоя, Боже мой, определила родившемуся младенцу войти в мир среди безкрайних степей и нив и увидеть красоту по­ка еще неиспорченного людьми творения Твоего - высокое южное небо с трелями жаворонков в бездонной голубизне и неподвижно стоящим в ней коршуном, выбеленные известкой хаты с камышо­выми крышами, крепко вросшие в землю пирамидальные тополя с лепечущей сверкающей листвой, лошадей, запряженных в скрипу­чие телеги, стаи голубей и воробьев, купающихся в пыли, наседок с выводками цыплят, которых никто не считал, огороды в золотом сиянии подсолнечников, мириады стрекоз, носящихся над ними, - и, кроме всего, вдохнуть в себя настоявшийся дух луговых трав в россыпях синего цикория, и благоухание цветущих яблонь с моно­тонным гудением пчел.

Прекрасный и лучезарный мир славил Бога мелодичными зву­ками, яркими красками и тонким ароматом своего благолепия, преисполненного чистоты и спокойного безмятежного счастья. И все это лишь потому было счастьем, что повсюду я видел склонен­ное надо мной прекрасное, с длинными вразлет бровями, улыба­ющееся лицо моей матери и любящий взор ее темно-карих внима­тельных глаз. Поэтому Ты, Боже, прежде всего научил меня посто­янно призывать имя ее, ибо оно приносило необъяснимую усладу детскому сердцу. Имя отца моего и его образ тогда еще являлись для меня загадкой. Он виделся мне в виде таинственной фигуры, пропахшей дымом, соломой и глиной. Отец в то время своими ру­ками строил дом. Моя старшая сестра уже училась в школе и росла миловидной девочкой, которую все звали Милочка.

Дед Алексей, горбоносый, как большинство казаков, присма­тривал за всем хозяйством. Он слегка прихрамывал, нося на себе отметины Первой мировой войны, поэтому всегда ходил с палкой. Резкий голос деда слышался повсюду и я немного побаивался его. Бабушка Мария, красивая даже в старости, излучала удивитель­ную доброту, и рядом с ней я чувствовал что-то родное и уютное, исходившее от всего ее облика.

Когда я немного подрос, меня часто оставляли в доме бабушки, под ее присмотром. В этом доме мне запомнилась иная, строгая, не от мира сего красота, постоянно притягивавшая мое внимание. Это был большой иконный угол, украшенный вышитыми полотен­цами, с мерцающей зеленой лампадой, озаряющей неведомые для меня, но милые сердцу ясноглазые прекрасные лики, глядящие прямо в душу из-за стеклянных рам, увитых причудливыми цвета­ми, искусно сделанными из серебряной фольги. Помню еще часы с кукушкой и гирями, похожими на еловые шишки, и запах чистого выметенного и сбрызнутого водой глиняного пола.

Бабушка, кто это за стеклышком? - однажды спросил я.

Матерь Божия с младенцем Христом!

А кто они?

Это Бог, детка. Потом поймешь!

Какие красивые...

Тебе нравятся?

Очень... - прошептал я.

А если нравятся, то, когда смотришь на них, всегда крестись, внучек.

Но самые неизгладимые впечатления оставили в моем сердце посещения с мамой городского собора, потому что после репрессий против казачества большинство церквей в станицах было разруше­но. Эти впечатления сохранились как самые светлые воспомина­ния моего детства. И здесь материнское влияние на мою душу ста­ло определяющим. Чувствительное женское сердце, как и детское, острее ощущает потребность в помощи Божией.

Без Бога никогда нет покоя человеческому сердцу, ибо оно об­ретает покой только во Христе. Поэтому мама, выезжая рано утром по воскресеньям в город, всегда посещала городской собор, куда брала с собой и меня. Противостоя гордым и скрываясь от них, Бог открывает Свои объятия смиренным и Сам является им, пребывая в них и становясь ими. Кому, как не детям, Он открывает в невыра­зимом великолепии славу Свою, избрав для общения с их душами земную Церковь? Сладостен Твой земной мир, Господи, но если бы не возвышались на просторах земли православные храмы Твои, то никакая земная красота не смогла бы предстать без них такой не­сказанно живой и прекрасной для всякого чуткого сердца.

Даже город без церкви становится грудой кирпичей. Но в этой южной столице несколько храмов остались в неприкосновенности. Не припомню никаких переживаний от многолюдного города, от его улиц и зданий, но только отпечаталось в памяти нечто величе­ственное, превышающее воображение ребенка своей возвышенной устремленностью. Как будто вверху этого необыкновенного здания не было свода, а переливалась синева безконечного неба, куда уле­тали чистые голоса певчих. По храму скользили люди, подобные святым Ангелам, в чудных облачениях, овеянные неземным бла­гоуханием, словно святые лики с икон сошли на землю. Вернее, земля осталась где-то далеко, а душа поднялась к небесам и уже не хотела возвращаться обратно.

И все же мир с его чудесами неотвратимо влек душу мою, кото­рая начала самозабвенно увлекаться его чарующей красотой. Все вокруг, на что устремлялся мой младенческий взор, представля­лось душе совершенным в своей красоте и восхитительным: лица родителей и сестры, согбенные фигуры бабушки и дедушки с их шаркающей походкой, кудахтающие и разбегающиеся во все сто­роны при моем приближении куры всех оттенков, пугающий меня своим воинственным видом и голосом осанистый петух, велича­вые и степенные и в то же время страшно шипящие гуси, коровы с большими и добрыми глазами и умилительными телятами, а так­же загадочно прекрасные лошади, от которых я старался держать­ся подальше, потому что они казались мне ростом почти вровень с крышей нашего дома.

Память запечатлела шум и разноголосицу летнего утра. “Геть, геть, геть! ” - это дед выгонял на пастбище быков, пускающих тягу­чую до земли слюну. “Цып, цып, цып! ” - доносился голос бабушки, сыплющей зерно стремглав бегущим к ней курам. Блеяние коз, ко­торых собирал пастух, ржание лошадей и медлительное мычание коров смешивались со звуками далеких паровозных гудков.

А вот это нашему пострелу! - слышался голос деда, и он совал мне в руки ароматные семена сорванного подсолнечника.

Да разве это угощение для ребенка, люди добрые? - вмешива­лась бабушка,

Иди, внучек, в дом, попей парного молочка!

Вечером с поля возвращалась мама, усталая, запыленная, и за­бирала меня домой. Умывая меня на ночь, она, бывало, смеясь, приговаривала:

У тебя нос как у деда - с горбинкой!

Мама, а я хочу, чтобы мой нос был как у тебя - уточкой!

Мне доставался легкий подзатыльник:

Иди спать, умник! Выдумает тоже - “уточкой”!

От ее звонкого хохота у меня теплело в груди и я, счастливый, отправлялся спать.

Помню себя, неуклюже стоящего в зимнем пальтишке с туго завязанным шарфом, в варежках, прикрепленных веревочками к рукавам пальто, рядом с собой - любящего меня дворового пса, постоянно пытающегося лизнуть меня в нос, и ощущаю внутри не телесное, а душевное тепло, обнимающее весь этот удивительный мир. Вижу калитку, всю заиндевевшую от инея и железную щекол­ду, о которой мне говорили, что ее ни в коем случае нельзя лизать, потому что примерзнет язык. Потом память вызывает из глубины времени весенние теплые дождики с рябью от ветра в неглубоких лужах, серенький узор вишневых веток, унизанных дождевыми каплями, которые я тайком слизывал, настолько они были вкус­ными. Еще запомнились мои первые “конфеты” - кусочки подсол­нечного жмыха с восхитительным запахом семян и самое лучшее мое лакомство - кусок свежего хлеба, политый подсолнечным мас­лом и посыпанный сахаром, слаще которого для меня не было ни­чего на свете.

Все увиденное в те годы всегда представало передо мной самым первым и особенным чудом - первая бабочка махаон, трепетно рас­крывающая и закрывающая свои прозрачные в полоску крылья, присевшая на цветок белой ромашки, первые милые ласточки, со щебетом носящиеся возле лица, первые скворцы, распевающие се­ребряными голосами у нашего первого скворечника, первое цвете­ние белоснежных яблонь и вишен, первая проба варенья, где моим угощением была вишневая пенка на блюдце, первый выпавший молочный зубик, который я должен был забросить за крышу дома, чтобы серая мышка принесла мне новый зуб.

Без качелей я не представлял себе детства. Моя старшая сестра и я качались на них без устали, сменяя друг друга. А если к ней при­ходили подруги, моей обязанностью было крутить веревочку, через которую они прыгали, изображать покупателя, когда они играли в “магазин”, и больного при игре в “доктора”. А когда в нашем доме появился патефон, то я должен был крутить для них ручку патефо­на (пока не сломал его пружину).

Постепенно я смог разглядеть своего отца: сероглазого, с широ­кими бровями, правильными чертами лица и гладко зачесанными назад волосами. Крепко сбитый и ширококостный, он казался мне самым сильным человеком на свете. Мне хотелось так же зачесы­вать волосы, и меня удивляло, почему они на моей голове упрямо торчат вперед, а назад их не зачесать никакими усилиями.

Отец, возвращаясь с работы, приносил в своем железном сун­дучке хлеб “от зайчика” и несколько кусочков сахара. Все это я съе­дал с большим удовольствием, искренно веря, что их мне передал зайчик из леса.

Вспоминаю первые слезы огорчения от того, что мне долго за­прещали поднимать щеколду на калитке и открывать ее, и как ме­ня впервые поразило то, что за ней мир не заканчивался, а, кажет­ся, только начинался. Это было мое первое великое открытие. Еще была болезнь, по-видимому, корь, с большой температурой, когда я лежал в кровати- и видел странные цветные сны - удивительные картины, безпрерывно сменявшие друг друга. Затем последовал первый выход в мир, за калитку, к доктору, живущему, как мне тог­да казалось, на другом конце земли, где мне делали уколы, а взрос­лые безпрестанно норовили погладить меня по голове.

Игрушек у меня в коробке хранилось не очень много: железная заводная лошадка с тележкой и возницей, которую я сразу сломал, пытаясь увидеть, что у нее внутри, шарик на резинке, который сам возвращался в руку, деревянный человечек, вертящийся вокруг ве­ревочной оси (его мне сделал отец) и самая любимая моя игруш­ка - плюшевый мишка с блестящими пластмассовыми глазами и прохладным носом. С ним я засыпал и просыпался, и мама сумела сохранить его до первой поры моей юности. Меня будило петуши­ное пение, засыпал я под лай близких и далеких собак. Откуда-то, с самого края земли, слышались паровозные гудки, и все эти разно­образные звуки внушали трепет перед необъятной грандиозно­стью мира, в котором довелось родиться.

Появившись на свет в таком прекрасном и чудесном крае, я был совершенно очарован своими первыми впечатлениям и пережива­ниями от соприкосновения с его загадочной и таинственной жиз­нью. Она словно говорила моей душе, что так было и неизменно бу­дет всегда - столь же прекрасно и удивительно, как во время моего рождения. Однако история этого края и страшные события, проис­ходившие до моего появления на свет, стали приоткрываться мне не сразу, а по мере взросления души и сердца.

Тем не менее, это неуловимое видение радостного и сияющего мира обрушилось на мои чувства всем великолепием цвета, звука, ощущений и непередаваемого переживания самого процесса таин­ственной и непонятной жизни. Еще больше взволновало и впечат­лило детскую душу то, чего я еще не мог выразить словами, но что действенно и удивительно нежно обнимало ее и утешало загадоч­ным ощущением невыразимого безсмертия, сущность которого не мог я понять и представить.

Господи, откуда я пришел? Из Твоей вечности Ты вызвал меня не на безсмысленное существование, но для преодоления усколь­зающего времени. Ты был моим утешением в утробе матери моей, когда незнаемое проникало в меня звуками и голосами. Я слышал биение сердца матери, но еще не сознавал ни себя, ни своего окру­жения. Ты дал мне это тело, наследие родителей моих, и подарил душу - Твое наследие и чудесный дар Твой.

Всю свою безмерную благодарность молитвенно приношу мо­ей матери за первое свидание с неведомым Богом, живущим в рукотворных храмах человеческих. Но самую сокровенную бла­годарность возношу Тебе, Боже, сотворившему Своей обителью любящее Тебя сердце. Взываю к Тебе, Господи, и прошу, чтобы Ты умудрил меня, не ведающего пути Твои, в разуме Твоем. Если увижу Тебя вне себя, мне будет этого мало, ибо страшусь потерять Тебя. Если же увижу в себе, то верю, что только тогда обрету по­кой моему сердцу.