Гроза сквозь солнце

В свободное время мы с товарищем из Саратова - другим участником той же московской олимпиады - шли в Пушкинский музей в Москве.

Я в лицах рассказывал, как играл в школьном спектакле по пьесе «Парень из нашего города» - грузина Вано Гулиашвили. Как, готовясь к роли, собирал акцент из подслушанной тогда русской речи приезжих кавказцев на пляже, на куйбышевских улицах, у ресторанов, но чаще на Троицком рынке.

Увлекшись, я не заметил, как совсем перешел на отрепетированный акцент. Может быть, это был акцент пижона, но, взяв его, я уже жил в образе.

В музее мы оказались на «Выставке французской живописи». И я, скорее с деланной пренебрежительностью самоуверенного невежды, чем с искренним недоумением, смотрел на непривычную и непонятную мне «мазню».

По привычке я искал спора. Видимо, неосознанный опыт, что спор мне что-то открывает, у меня уже был... А может быть, я просто любил яростные, спонтанные диспуты на выставках. Действительно, я нередко находил в них новые приятельства. Кажется, уже умел слушать или, по крайней мере, потом обдумывать услышанное.

Одну «картинку» я увидел так. Красные, изогнутые черточки - лодки. Белые, вертикальные - мачты с парусом. Сплошные, голубовато-белые мазки-завитушки - волны моря...

Тут я и ляпнул гортанным голосом жизнерадостного молодого и сытого грузина - тот в голубых плавках стоял над длинноволосой, крашеной блондинкой, возлежавшей на пляже в Лоо[9]на махровой простыне, и агитировал за себя -«Ты думаешь, Чайковский жил, чтобы жить с мужчиной?!»:

— Слуший, дарагой! Па-моему, Айвазовски всо-таки лучше!..

Такой грозы я в жизни не встречал!

На меня обрушились высокооктавные, сердитые и захлебывающиеся от собственной красоты голоса громы, сразу обескураживающие сердце! Потом замелькали черные как смоль молнии, при совершенно ослепительном от гнева, только еще более неприкрытом солнце с влажными глазами! Грозой была молодая грузинка.

— И это говорите вы! Вы, видевший краски юга! Вы, знающий какое направление в живописи там развивается!.. -она зарделась от смущения своим возмущением. Она тоже говорила с акцентом, но совсем не с тем, который так добросовестно изучал я на рынке.

Мне стало стыдно. Казалось, я ее лично чем-то обидел. Я стоял, опешив, и думал, кто я: Вано или Михаил, и... покраснеть мне или не покраснеть? До этого мне мнилось, что я не имею отношения к моему герою с гортанным акцентом, а теперь оказалось, что нахамил все-таки я. Не Вано Гулиашвили.

Я покраснел и извинился. Объяснил недоразумение, признавшись, что я профан, что здесь мне все кажется странным, а на Черном море я был в 13 лет и красок, может быть, и не умею видеть. Все здесь меня чем-то дразнит, настораживает и скорее вызывает недоумение... Я был бы рад хоть немного приоткрыть для себя этот мир.... Затем и пришел.

Потом она водила меня по выставке. Куда делся товарищ - не помню. Может быть, она нас водила. Показывала, рассказывала... Унес я только одно ощущение... точнее, два!.. Первое, ощущение запаха ее волос, завитков за ухом и шеи... Второе, что узнал о существовании «импрессионизма (запишем!)» и чего-то, судя по взволнованности девушки, потрясающего. Я ей верил. Старательно слушал. И вживался в потрясение... которого не испытывал (но верил, что испытываю). Девушку и эту невесть откуда обрушившуюся на меня грозу сквозь солнце я запомнил навсегда. Но тем бы дело и кончилось, если бы не...

Это «если бы не....... Когда подумаю, что всех этих случайностей могло не случиться!?.. Слава случаю, этого «если бы не...» не случилось. Мне посчастливилось, и все, о чем я рассказываю, было...

...В тот же вечер, со мной произошло... я почувствовал... в общем, я испытал непередаваемое состояние. Ложась спать... вдруг... я увидел... Окровавленный закат! Остывающее расплавленное солнце лило, проливало, разливало свой свет, цвет на согбенные, склоненные к земле до земли, фигурки сборщиц винограда. В этих склоненных фигурках, облитых закатом, была и усталость, и близость отдыха и радость наработанного за день... и счастливое ощущение от усталости, от тяжелой истомившей работы, приносящей праздник телу и будущий праздник лозы, и безнадежность завтрашнего утра.

Видение возникло реально, зримо. Яркое, почти... как... Неожиданное... Не известно, откуда оно пришло... Это беспокоило.

Надо было поместить событие куда-то в пространство...

И впечатление нашло свое место. Вдруг вспомнилось. Ведь эта картина висела рядом, слева и чуть выше тех самых «красных лодочек». Я ее не заметил!

Тогда и случилось это мое главное открытие. Я испугался. Ведь за болтовней, ломанием, дутым всезнайством я мог и не увидеть этого заката!

А что, если я также прохожу мимо и не вижу часто чего-то нужного мне, главного в жизни: вокруг, в людях, в себе?! Или кого-то!..

А если это потом не придет видением!!!

Мне повезло. Теперь я буду смотреть, даже и не понимая. Именно, и не понимая! Вдруг что-то и увижу.

Через несколько лет я специально пришел в Пушкинский музей, чтобы посмотреть картину Ван Гога «Красные виноградники в Арле» - это была та самая картина, возле «красных лодочек».[10]Я теперь смотрел ее одну, но ничего подобного не пережил.

Когда ищешь не предмет, а чувство, когда ждешь удивления, оно не приходит. И, вообще, много всяких стечений обстоятельств должно произойти, чтобы пережилось озарение. Мы властны только готовить себя к встрече, приемля ее, как долгожданное событие, создавать такие стечения, которые делают нас готовыми к новому переживанию.

Но, когда этой картины нет передо мной, я всегда, надо только отрешиться от мелочного, могу увидеть ее перед своим внутренним взором так, как видел в первый раз. Только всё новые чувства рождает она, всегда не те, что тогда.

Снег... Музыка... Необходимость...

Чтобы увидеть невиданное, надо хоть на миг освободиться от всего наносного. А самое прикосновение к этой тайне в свою очередь высвобождает в тебе твое главное, истинное. Твою воду, твое слово, твой мир.