Власть, взвешивая общественные затраты и выгоды аналогич­но законодательным собраниям? 3 страница

Судья Фостер. Я поражен тем, что Главный судья, пытаясь избежать затруднений, связанных с этим трагическим случаем, должен был принять и предложить своим коллегам столь убо­гую и столь очевидную меру. Я полагаю, что нечто большее предстало перед судом в этом деле, чем судьба несчастных ис­следователей, а именно — законы нашего Содружества. Если суд объявит, что согласно нашим законам эти люди совершили преступление, то сами наши законы будут осуждены трибуна­лом здравого смысла независимо от того, что произойдет с по­давшими апелляцию. То, что закон, которого мы придержива­емся и которому даем толкование, заставляет нас прийти к по­стыдному для себя заключению, а избежать этого мы можем только апеллируя к милости, зависящей от личной прихоти Президента, кажется мне равнозначным признанию того, что

закон нашего Содружества больше не пытается содержать справедливость.

Лично я не верю, будто наше право делает неизбежным чу­довищный вывод о том, что эти люди — убийцы. Напротив, я полагаю, что закон объявляет их незапятнанными никаким преступлением. Я делаю это заключение, исходя из двух неза­висимых оснований, каждого из которых достаточно, чтобы оправдать обвиняемых.

Первое основание невиновности исходит из посылки, кото­рая может вызвать возражения, пока не будет беспристрастно изучена. Я придерживаюсь того взгляда, что писаный или по­зитивный закон нашего Содружества, включая все статуты и прецеденты, неприменим к этому случаю, который вместо этого управляется тем, что древние авторы в Европе и Амери­ке называли «естественным правом».

Мой вывод основывается на том положении, что наше по­зитивное право исходит из возможности сосуществования лю­дей в обществе. Если возникает ситуация, в которой сосущест­вование людей становится невозможным, то условие, лежащее в основе всех наших прецедентов и статутов, перестает суще­ствовать. Когда это условие исчезает, тогда, по моему мнению, с ним исчезает сила нашего позитивного права. Мы не привык­ли применять максиму cessante ratione legis, cessat et ipsa lex (когда перестает существовать разумное основание закона, пе­рестает существовать и сам закон) ко всему нашему писаному праву, но я полагаю, что рассматриваемое нами дело — имен­но тот случай, когда данная максима должна применяться.

Положение о том, что все позитивное право основывается на возможности сосуществования людей, звучит необычно не потому, что странна содержащаяся в нем истина, наоборот, эта истина настолько очевидна и убедительна, что именно поэто­му мы редко выражаем ее словами. Она как воздух, которым мы дышим и о существовании которого забываем, пока нас не­ожиданно его не лишат. Какие бы конкретные цели не ставили перед собой различные отрасли нашего права, по размышле­нии становится ясно, что все они нацелены на облегчение и улучшение сосуществования людей, на честное и справедли­вое регулирование их совместной жизни. Если исходное допу­щение о том, что люди могут жить вместе, теряет свою истин-

ность, как это произошло в рассматриваемой нами чрезвычай­ной ситуации, где жизнь стала возможной только через отня­тие жизни, значит, основные положения всего правового по­рядка потеряли свой смысл и силу.

Если бы трагические события произошли за пределами на­шего Содружества, никто не претендовал бы на то, что наш за­кон применим к ним. Мы признаем, что наша юрисдикция имеет территориальную основу. Основания этого принципа никоим образом не являются очевидными и редко подвергают­ся изучению. Я полагаю, территориальный принцип поддер­живается допущением, что возможность установить единый правовой порядок для группы людей существует, только если они живут совместно в пределах данного участка поверхности земли. Тогда посылка о том, что люди будут сосуществовать в группе лежит в основе территориального принципа, как и всего права.

Теперь я заявляю, наш случай может быть устранен из сфе­ры действия правового порядка как морально, так и географиче­ски. Когда обвиняемые принимали свое роковое решение, они были так же удалены от нашего правового порядка, как если бы находились в тысяче миль от границ Содружества. Даже в фи­зическом смысле их подземная тюрьма была отделена от наших судов и повесток прочным скальным занавесом, устраненным только после чрезвычайных затрат времени и энергии.

Я заключаю, таким образом, что в то время, когда жизнь Роджера Ветмора была прекращена ответчиками, они, исполь­зуя старомодный язык авторов XIX века, находились не в «со­стоянии гражданского общества», но в «естественном состоя­нии». А значит, к ним неприменимо право, введенное в силу и установленное для нашего Содружества, но право, выводи­мое из тех принципов, которые уместны для их ситуации. Я нисколько не колеблюсь, утверждая, что, согласно этим принципам, они невиновны ни в каком преступлении.

Поступок обвиняемых был совершен в соответствии с со­глашением, первоначально предложенным самим Ветмором и всеми принятым, так как ясно, что чрезвычайное положение сделало неприменимым обычные принципы, регулирующие отношения людей друг с другом, и требовалось составить но­вую хартию правления, уместную в создавшейся ситуации.

Со времен античности признается, что наиболее фундамен­тальный принцип права или государства должен быть обретен в идее договора, или соглашения. Мыслители древности, осо­бенно в период с 1600 по 1900 гг., как правило, основывали само государство на некоем первоначальном общественном договоре. Скептики указывали, что теория общественного до­говора противоречит известным фактам истории, и нет ника­ких научных свидетельств того, что хоть какое-то государство когда-либо основывалось предписываемым теорией образом. В ответ моралисты указывали, что если договор и был фик­цией с точки зрения истории, то сама его идея обеспечивает единственно возможное нравственное обоснование власти го­сударства, включая его право отнимать жизнь. Полномочия го­сударства могут быть морально оправданы только на том основании, что это те полномочия, с которыми согласились бы разумные люди, поставленные перед необходимостью создать заново некоторый порядок, обеспечивающий их совместную жизнь.

К счастью, Содружество не стоит перед затруднениями, преследовавшими древних. Мы принимаем как историческую истину тот факт, что наше государство основано на договоре, или свободном согласии людей. Согласно убедительным ар­хеологическим данным, в первый период после Великой Спи­рали выжившие в катастрофе добровольно собрались вместе и составили новую хартию власти. Софистически настроенные авторы поднимают вопросы о праве этих далеких от нас во времени договаривающихся сторон накладывать обязанности на будущие поколения. Тем не менее остается фактом: наше государство сохраняет непрерывную преемственность по от­ношению к этой первоначальной хартии.

Поэтому то, что наши палачи имеют право лишать людей жизни, шерифы — выставлять на улицу неплатежеспособных жильцов, а полиция — подвергать заключению буйных пья­ниц, морально оправдывается первоначальным договором на­ших предков.

Таким образом, если мы не способны найти более высокий источник своему правовому порядку, какой высший источник должны были несчастные голодающие найти порядку, приня­тому для себя? Я полагаю, изложенные мной аргументы позво-

ляют понять, что на этот вопрос нет рационального ответа. Я понимаю, у многих это мнение, вероятно, вызовет некото­рый дискомфорт и они будут склонны подозревать некую скрытую софистику в основе всего сказанного, так как оно ве­дет к столь многим непривычным выводам. Однако найти ис­точник этого дискомфорта легко.

Обычные условия человеческого существования делают нас склонными воспринимать человеческую жизнь как абсолют­ную ценность, которой нельзя пожертвовать ни при каких об­стоятельствах. Вместе с тем каждая скоростная магистраль, каждый туннель, каждое здание, которое мы проектируем, представляет риск для жизни людей. Взяв эти проекты все вместе, мы можем подсчитать с некоторой точностью, как много смертей повлечет их строительство; данные статистики укажут стоимость в человеческих жизнях тысячемильной ма­гистрали с движением в четыре ряда. Но тем не менее мы со­знательно и намеренно платим эту цену, исходя из того, что польза для тех, кто остается в живых, перевешивает потери. Если так заведено в обществе, живущем обычной и нормаль­ной жизнью над землей, то что мы должны сказать о якобы аб­солютной ценности человеческой жизни применительно к той отчаянной ситуации, в которой оказались обвиняемые и их компаньон Ветмор?

Этим заканчивается изложение первого основания моего решения. Мое второе основание гипотетически отвергает все те посылки, из которых я только что исходил. Для целей аргу­ментации я допускаю, что ошибаюсь, утверждая, что положе­ние этих людей устранило их из сферы действия позитивного права, и исхожу из того, что Консолидированные Статуты имеют право проникнуть через пятьсот футов скальной поро­ды и распространяются на этих голодающих людей, сгрудив­шихся в своей подземной тюрьме.

Конечно, совершенно ясно, что поступок обвиняемых нару­шает буквальную формулировку статута, согласно которому тот, кто преднамеренно лишит жизни другого, является убий­цей. Но вспомним одно из самых древних проявлений юриди­ческой мудрости: человек может нарушить букву закона, не нарушая сам закон. Каждое положение позитивного права, со­держащееся в статуте или судебном прецеденте, должно ин-

терпретироваться разумно, в свете его явных целей. Это на­столько очевидная истина, что едва ли нужно о ней распро­страняться. Примеры ее бесчисленны и могут быть найдены во всех областях права.

В деле «Содружество против Сеймура» ответчик был осуж­ден в соответствии со статутом, объявляющим преступлением парковку автомобиля в некоторых местах на протяжении бо­лее двух часов. Ответчик пытался, но не смог убрать свою ма­шину, так как улицы были заполнены участниками политиче­ской демонстрации, в которой он не принимал участия и кото­рую не имел оснований ожидать. Приговор был отменен су­дом, хотя случай полностью подпадал под буквальную форму­лировку статута.

Находящийся перед нами статут никогда не применялся буквально. Сотни лет назад было установлено, что убийство при самозащите не подлежит осуждению. Вместе с тем форму­лировка сама по себе не предполагает этого исключения. И хо­тя не раз делались попытки примирить юридический подход к самообороне со словами статута, по моему мнению, все это лишь остроумная софистика. Правда в том, что исключение в пользу самозащиты согласуется не со словами статута, но лишь с его целью.

Подлинное согласование оправдания самозащиты со стату­том, провозглашающим преступлением убийство другого чело­века, должно быть найдено в следующей линии рассуждений. Одна из принципиальных целей любого уголовного законода­тельства — удержать людей от совершения преступлений. Оче­видно, что если бы закон объявил лишение жизни при самообо­роне убийством, то такое правило не могло бы выполнять сдер­живающую функцию. Человек, жизнь которого находится под угрозой, будет давать отпор агрессору, что бы ни говорил закон. Поэтому, учитывая общие цели уголовного законодательства, мы можем с полным правом утверждать: этот статут не пред­назначался для применения в случае самообороны.

Когда сформулировано рациональное основание для исклю­чения в пользу самозащиты, становится ясно, что точно такая же аргументация применима и в рассматриваемом нами слу­чае. Если в будущем какие-то люди окажутся в трагической ситуации этих обвиняемых, мы можем обоснованно полагать,

что их решение жить или умереть не будет контролироваться содержанием нашего уголовного кодекса. Соответственно, если мы прочитаем этот статут разумно, то ясно, что он непри­меним к рассматриваемому случаю. Устранение ситуации из сферы действия данного статута оправдано теми же соображе­ниями, которые столетия назад использовали наши предшест­венники в отношении самообороны.

Я безоговорочно принимаю, что суд ограничен статутами нашего Содружества. Аргументация, которую я привел выше, не заставляет сомневаться в верности принятым законам, хотя может поставить вопрос о различии между разумной и нера­зумной верностью. Исправление очевидных ошибок или упу­щений законодателей не подменяет законодательную волю, но придает ей больше эффективности.

Поэтому я заключаю, что согласно любой точки зрения, с которой может рассматриваться это дело, обвиняемые неви­новны в убийстве Роджера Ветмора и приговор должен быть отменен.

Судья Таттинг. По мере того, как я анализирую мнение, только что высказанное моим братом*, я нахожу, что все оно пронизано ошибками и противоречиями. Начнем с первого по­ложения: утверждается, что обвиняемые не подлежат дейст­вию наших законов, они были не в «состоянии гражданского общества», но в «естественном состоянии». Мне неясно, поче­му это так. Из-за толщины скалы, преградившей им выход? Из-за терзавшего их голода? Или потому что они установили новую «хартию правления», которая заменила обычные нормы закона на бросание костей? Появляются и другие трудности. Если люди перешли из нашей юрисдикции в юрисдикцию «ес­тественного права», то в какой момент это произошло? Когда вход в пещеру был заблокирован или когда угроза голодной смерти достигла некоторой неопределенной степени интен­сивности? А может быть уже после заключения договора о бросании костей? Эти неясности доктрины, выдвинутой мо­им братом, способны породить реальные затруднения.

* До недавнего времени принятое обращение членов Верховного суда.США друг к другу.

Предположим, к примеру, что у одного из обвиняемых два­дцать первый день рождения* был тогда, когда он находился заточенным в пещере. Можем ли мы считать, что он достиг со­вершеннолетия в то время, когда, согласно гипотезе, находил­ся вне сферы действия наших законов, или это произошло толь­ко после освобождения из пещеры (когда он снова стал подле­жать действию «позитивного права»)? Эти трудности могут показаться несерьезными, но они только служат тому, чтобы выявить несерьезный характер породившей их доктрины.

Нет необходимости исследовать эти тонкости дальше, что­бы продемонстрировать абсурдность позиции моего брата. Су­дья Фостер и я являемся назначенными судьями суда Содру­жества Ньюгарта, принесшими присягу и наделенными полно­мочиями отправлять правосудие этого Содружества. Какой властью мы превращаем себя в Суд Естества? Если обвиняе­мые действительно подлежали естественному праву, откуда происходит наша власть толковать и применять это право? Не­сомненно то, что мы не в естественном состоянии.

Обратимся к содержанию естественного кодекса, который мой брат предлагает принять в качестве нашего собственного и применить к рассматриваемому случаю. Какой это одиозный и поставленный с ног на голову кодекс! Это кодекс, в котором договорное право более фундаментально, чем законы об убий­стве. Это кодекс, согласно которому человек может заключить имеющее силу соглашение, наделяющее его товарищей пра­вом есть его тело. Более того, согласно положениям этого ко­декса, такое соглашение, будучи однажды заключенным, неот­меняемо, поэтому если одна из сторон захочет выйти из него, другие вправе взять исполнение закона в свои руки и реализо­вать договор с помощью насилия, ибо, хотя мой брат обходит удобным молчанием результат отказа Ветмора, это является необходимым следствием его аргументации.

Принципы, излагаемые моим братом, содержат и другие не­терпимые следствия. Он утверждает, что когда обвиняемые напали на Ветмора и убили его, они только осуществляли пра-, ва, полученные в результате их соглашения. Предположим, од­нако, что Ветмор спрятал у себя револьвер и, увидев, что обви-

* Возраст совершеннолетия в США. 96

няемые готовы убить его, застрелил их, чтобы спасти свою жизнь. Аргументация моего брата применительно к этой ситу­ации сделала бы Ветмора убийцей, так как оправдание само­обороны было бы неприменимо к нему. Если нападающие дей­ствовали правомерно, стремясь лишить его жизни, то, конеч­но, Ветмор имел не более оснований для оправдания, чем при­говоренный к повешению, который сразил палача, законным образом пытавшегося надеть петлю ему на шею.

Все эти соображения не позволяют мне согласиться с пер­вой частью аргументации моего брата. Я не могу принять ни его идею, что эти люди подлежали действию естественного ко­декса, который суд обязан применять к ним, ни одиозные и из­вращенные положения этого кодекса. Теперь я перехожу ко второй части аргументации моего брата, в которой он старает­ся показать, что обвиняемые не нарушили положений N.C.S.A. (n.s.) § 12-А. Здесь его путь, вместо того, чтобы быть ясным, становится туманным и двусмысленным, хотя он сам, похоже, не осознает затруднений, присущих его доводам.

Суть аргументов моего брата может быть выражена в сле­дующем: ни один статут, что бы в нем ни говорилось, не дол­жен применяться таким образом, который противоречит его цели. Одна из целей любого уголовного кодекса -— не допус­тить преступление. Применение кодекса, объявляющего пре­ступлением убийство, к особым обстоятельствам рассматрива­емого случая противоречит этой цели, ибо невозможно пове­рить, что содержание уголовного кодекса будет сдерживать людей, стоящих перед выбором между жизнью и смертью. Основания для такого прочтения кодекса, замечает мой брат, те же, которые делают самозащиту оправдательным обстоя­тельством.

Теперь позвольте мне кратко обрисовать то недоумение, в которое я прихожу, когда более детально изучаю доводы мо­его брата. То, что статут должен применяться в свете его цели и что одной из целей уголовного законодательства является предупреждение преступлений, — верно. Трудность в том, что и другие цели также приписываются законам о преступлениях. Так, еще одна его цель — обеспечить упорядоченный выход инстинктивному человеческому требованию возмездия. Часто целью называется исправление преступника. Предлагаются

4 Философия права-2 q-,

и другие теории. Исходя из того, что мы должны интерпрети­ровать статут в свете его цели, что нам делать, когда он поли­функционален или когда его цели спорны?

Аналогичная трудность связана с тем фактом, что, хотя данная моим братом интерпретация самообороны как оправ­дывающего обстоятельства имеет вес, есть авторитетные мне­ния, приписывающие этому оправданию другие основания. Обычная доктрина, изучаемая на юридических факультетах, звучит следующим образом: положения статута об убийстве требуют, чтобы это было преднамеренное действие. Человек, который отражает агрессию, угрожающую его жизни, действу­ет не преднамеренно, а импульсивно, согласно инстинкту са­мосохранения.

Таким образом, это обычное, только что изложенное пони­мание самообороны как оправдывающего обстоятельства оче­видным образом неприменимо к этому случаю. Обвиняемые действовали не просто преднамеренно, но с большой преду­смотрительностью, после многих часов обсуждения. Опять же мы стоим перед выбором: одна линия рассуждений ведет нас в одном направлении, другая — в полностью противополож­ном. Затруднение в данном случае усугубляется тем, что мы должны противопоставить одно объяснение, содержащееся в практически неизвестном прецеденте этого суда, другому объ­яснению, составляющему часть правовой традиции, преподава­емой в наших юридических вузах но, насколько мне известно, никогда не использовавшейся ни в одном судебном решении.

Мне трудно утверждать, что решение суда признать обви­няемых виновными в убийстве полностью лишено предупреж­дающего эффекта. Думаю, вполне вероятно, что если бы эти люди знали о противозаконности поступка — убийства, то вы­ждали бы, по крайней мере, несколько дней перед тем, как осу­ществить свой план. В это время могла прийти помощь.

Есть еще и иная проблема в предложении моего брата Фос-тера вычитывать в статуте исключение, благоприятное для этого случая. Каков должен быть масштаб этого исключения? В нашем случае люди бросали жребий, и жертва первоначаль­но сама была участником соглашения. А как нам следовало по­ступить, если бы Ветмор с самого начала отказался поддер­жать этот план? Имело ли право большинство игнорировать

его несогласие? Или, предположим, не было принято никакого плана вообще, а просто обвиняемые сговорились убить Ветмо-ра, оправдываясь, что он находится в самом худшем физиче­ском состоянии. Или же они все-таки следовали какому-то ме­тоду выбора, но исходили из иных оснований, например, буду­чи атеистами, настояли на том, что Ветмор должен умереть, как единственный верящий в загробную жизнь. Можно увели­чивать число примеров, но было сказано достаточно, чтобы показать, в какое болото скрытых проблем заводит аргумента­ция моего брата.

Чем больше я изучаю это дело, тем глубже оно захватывает меня. Мой ум запутывается в хитросплетениях тех самых се­тей, которые я бросаю в помощь себе. Я нахожу, что почти каждому соображению, влияющему на решение этого дела, есть противовес — противоположное соображение, ведущее в противоположном направлении. Я не могу найти для себя ка­кой-либо формулы, способной разрешить двусмысленности, осаждающие меня со всех сторон.

Я отдал этому делу все мыслительные усилия, на которые только способен. Я почти не спал с того времени, как оно нача­ло дебатироваться здесь. Принять аргументацию моего брата Фостера мне не позволяет то, что она интеллектуально необос­нована. С другой стороны, когда я склоняюсь к тому, чтобы оставить в силе приговор, меня поражает его абсурдность: от­править на смерть людей, спасенных ценой жизней десяти ге­роических спасателей. У меня вызывает сожаление, что проку­рор посчитал уместным требовать осуждения за убийство. Ес­ли бы в наших статутах было положение, объявляющее пре­ступлением употребление в пищу человеческой плоти, это было бы более подходящим основанием для обвинения. Если бы никакого другого обвинения, соответствующего данной си­туации, нельзя было выдвинуть против обвиняемых, я полагаю более мудрым вообще не выносить обвинения. К сожалению, обвинение было предъявлено, и люди предстали перед судом, в результате мы оказались вовлечены в это несчастное дело.

Поскольку я совершенно не способен разрешить сомнения, одолевающие меня по поводу правовой оценки этого дела, я, с сожалением, объявляю о шаге, насколько мне известно, беспрецедентном в истории этого трибунала. Я объявляю о том, что устраняюсь от решения этого дела.

Судья Кин. Я хотел бы вначале отставить в сторону два во­проса, решать которые не дело этого суда. Во-первых, вопрос о том, должно ли помилование со стороны исполнительной власти быть применено к обвиняемым в случае подтверждения приговора. В нашей государственной системе это вопрос к Пре­зиденту, а не к нам. Поэтому я не одобряю Председателя суда там, где он по сути указывает Президенту, что тот должен де­лать, и намекает на нечто неправомерное, которое произойдет, если Президент инструкциям не последует. Это путаница в по­нимании функций государственных органов, в которой судеб­ная власть должна быть менее всего повинна. Хочу констати­ровать, что если бы я был Президентом, то пошел бы дальше в проявлении милосердия, чем предлагают адресованные ему ходатайства. Я бы полностью помиловал обвиняемых, так как считаю, что они уже пострадали достаточно, чтобы оплатить любое возможно совершенное ими преступление. Я хочу, что­бы было понято: эту ремарку я делаю как частное лицо, кото­рое благодаря своей должности близко ознакомилось с факти­ческой стороной дела. Мои обязанности судьи не предусмат­ривают адресовать Президенту указания, а также учитывать то, что он может или не может сделать при принятии своего собственного решения, которое должно полностью руководст­воваться законом нашего Содружества.

Второй вопрос, который я хочу отставить в сторону, это во­прос о том, было ли поведение этих людей «правильным» или «неправильным», «порочным» или «благим». Это не имеет от­ношения к выполняемым мною обязанностям судьи, принес­шего присягу применять не свои представления о морали, но закон страны. Думаю, что могу также спокойно оставить без комментариев первую, более поэтическую часть мнения моего брата Фостера. Элемент фантазии, содержащийся в развивае­мой им аргументации, был достаточно раскрыт в несколько торжественной попытке моего брата Таттинга принять эти ар­гументы всерьез.

Единственный вопрос, который мы должны решить, это дей­ствительно ли обвиняемые, в том смысле, в каком это понима­ется в N.C.S.A. (n.s.) § 12-А, преднамеренно лишили жизни Род­жера Ветмора. Точная формулировка статута следующая: «Тот, кто преднамеренно лишит жизни другого, должен быть наказан

смертью». Я могу полагать, что любой искренний наблюдатель, желающий извлечь из этих слов их естественное значение, обя­зан будет сразу признать, что обвиняемые действительно «пред­намеренно лишили жизни» Роджера Ветмора.

Откуда же тогда возникают все трудности этого дела и не­обходимость столь длительного обсуждения того, что должно быть столь очевидным? Трудности, в каком бы мучительном виде они ни представали, происходят из одного источника — неспособности отличить правовые аспекты дела от мораль­ных. Грубо говоря, моим братьям не нравится тот факт, что пи­саное право требует осуждения обвиняемых. Не нравится это и мне, но, в отличие от моих братьев, я уважаю обязанности своего поста, которые требуют от меня отбросить личные пред­почтения, когда я толкую и применяю законы нашего Содру­жества.

Конечно, мой брат Фостер не признаёт, что им движет лич­ная неприязнь к позитивному праву. Вместо этого он развива­ет знакомую линию аргументации, согласно которой суд мо­жет пренебречь четким языком статута, когда нечто, не содер­жащееся в самом статуте и называемое его «целью», примени­мо для того, чтобы оправдать тот результат, который суд счи­тает уместным. Поскольку это старый спор между мной и кол­легой, я хочу перед тем, как обсудить конкретное применение им этого подхода к фактам данного дела, сказать кое-что об истории этого вопроса и его следствиях для права и государст­ва в целом.

Сейчас мы имеем ясно выраженный принцип приоритета законодательной ветви нашей власти, согласно которому су­дьи обязаны ревностно проводить в жизнь писаное право и ин­терпретировать его в соответствии с его точным смыслом, аб­страгируясь от личных желаний или представлений о справед­ливости. Меня сейчас не интересует вопрос о том, является ли принцип, запрещающий судебную ревизию статутов, правиль­ным или неправильным, желательным или нежелательным. Я всего лишь отмечаю, что этот принцип стал посылкой по умолчанию, лежащей в основе всего правового и государст­венного порядка, поддерживать который я принес присягу.

Нам всем знакома последовательность, согласно которой осуществляется судейская реформа попавших в немилость по-

становлений законодательной власти. Процедура требует трех этапов. Первый — гадание о некоей единственной цели, кото­рой служит статут. Это делается, несмотря на то, что вряд ли один статут из ста имеет единственную цель (целевые установ­ки почти каждого статута неодинаково интерпретируются раз­личными группами его сторонников).

Второй этап — обнаружить, что некий мифический «зако­нодатель», стремясь к этой воображаемой цели, что-то про­смотрел или оставил некий пробел или несовершенство в сво­ей работе. Затем начинается последняя и наиболее «бодрящая» часть задачи (третий этап) — это, конечно, заполнить таким образом созданное пустое место.

Невозможно найти лучший пример для иллюстрации об­манчивой природы «заполнения пробелов», чем тот, что перед нами. Мой брат Фостер полагает, будто точно знает, к чему стремились люди, объявляя убийство преступлением, он назы­вает это «предупреждением». Мой брат Таттинг уже показал» как много упускается этой интерпретацией. Но я думаю, что проблема глубже. Я очень сомневаюсь в том, что наш статут, объявляющий убийство преступлением, действительно имеет цель в каком-то обычном понимании этого слова. В первую очередь такой статут отражает глубокое убеждение людей о том, что убийство есть зло, поэтому что-то должно быть сде­лано с тем, кто его совершает. Если бы нам пришлось более четко формулировать идеи по этой теме, мы, возможно, при­бегли бы к более утонченным теориям криминологов, которы­ми, конечно, не пользовались те, кто разрабатывал наш статут. Мы могли бы также заметить, что люди будут более успешно трудиться и жить более счастливой жизнью, если их защитить от угрозы насилия.

Если мы не знаем цели N.C.S.A. (n.s.) § 12-А, как мы можем сказать, что в нем есть некий пробел? Как мы можем знать, что разработчики его думали об ответственности за каннибализм? Остается болеесчем ясным то, что ни я, ни мой брат Фостер не знаем, какова цель N.C.S.A. (n.s.) § 12-А.

Соображения, аналогичные тем, что я только что привел, применимы и к исключению в пользу самообороны, которое играет столь большую роль в рассуждениях моих братьев Фос-тера и Таттинга. Как и тогда, когда мы имеем дело со стату-

том, в случае с исключением вопрос не в догадках о цели нор­мы, но в ее (нормы) масштабе. Масштаб исключения в пользу самозащиты, как оно применялось этим судом, ясен: оно при­менимо к случаям сопротивления агрессивной угрозе своей жизни. Поэтому более чем ясно, что рассмотренный нами слу­чай не охватывается этим исключением, поскольку Ветмор ни­как не угрожал жизни обвиняемых.

Ущербные попытки моего брата Фостера прикрыть переде-лывание писаного права фиговым листком легитимности тра­гически обнаруживают себя в мнении моего брата Таттинга. Судья Таттинг мужественно борется за объединение расплыв­чатых морализмов своего коллеги и собственного чувства вер­ности писаному праву. Результат этой борьбы может быть толь­ко таким, который и имел место: полная неспособность осуще­ствлять обязанности судьи. Просто невозможно одновременно и применять статут в соответствии с тем, что в нем написано, и переделывать его так, чтобы он соответствовал твоим собст­венным желаниям.