Основной вопрос социал-демократической философии 4 страница

И субстанциальный способ мышления социал-демокра-
тии по-новому освещает эту проблему, над разрешением
которой так мучился идеализм, ставя вопрос: в чем истин-
ное мышление, как отличить субъективные мысли от
объективных? Ответ таков: не следует проводить чрез-
мерных различий; и самое лучшее представление и самая

истинная мысль могут дать лишь образ универсального
многообразия, которое имеет место в тебе и вне тебя.
Отличать реальные картины от фантастических совсем
не так трудно, и каждый художник сумеет сделать это
с величайшей точностью. Фантастические представления
взяты из действительности, а самые верные представле-
ния о действительности по необходимости оживляются
дыханием фантазии. Верные представления и понятия
оказывают нам большие услуги именно потому, что они об-
ладают не идеальной верностью, а лишь относительной.
Наши мысли не могут и не должны «совпадать» со
своими объектами в преувеличенном метафизическом
смысле этого слова. Мы хотим, должны и можем получить
лишь приблизительную идею действительности. Поэтому
и действительность может лишь приблизиться к нашим
идеалам. Вне идеи не существует ни математических точек,
ни математических прямых линий. Всем прямым линиям
в действительности присуща полная противоречий кри-
визна, точно так же и высшая справедливость все еще
тесно связана с несправедливостью. Природа истины
пе идеальна, а субстанциальна; она материалистична;

она постигается не мыслью, но глазами, ушами и руками;
она не продукт мысли, а скорее наоборот: мысль есть
продукт универсальной жизни. Живой универсум — это
воплощенная истина.

IV
ДАРВИН И ГЕГЕЛЬ

[226—233] Этим мы хотим указать на то, что философия
и естествознание вовсе не отстоят так далеко друг от друга.
Человеческий дух работает как в той, так и в другой
области согласно одному и тому же методу. Естественно-
научный метод точнее, но лишь по степени, а не по сущ-
ности...

Мы охотно признаем за почти уже забытым Гегелем честь
быть предшественником Дарвина. Лессинг * в свое время
называл Спинозу «мертвой собакой». Точно так же отжил
свой век в настоящее время Гегель, несмотря на то, что в
свое время, по словам его биографа Гайма, он пользовался
в литературном мире таким же весом, как Наполеон I в
политическом. Спиноза — эта «мертвая собака» давно уже

NB

* В тексте неточность: Дицген, очевидно, имеет в виду Предисловие
Гегеля ко второму изданию «Энциклопедии философских наук», где гово-
рится: «Лессинг сказал в свое время, что со Спинозой обходятся, как с
мертвой собакой» (см. Гегель. Сочинения, т. I, М. — Л., 1929, стр. 352). Ред.

воскрес, и Гегель также встретит заслуженное признание
у потомков. Если он им не пользуется в настоящее время, то это только преходящее явление.

Как известно, учитель говорил, что среди многочис-
ленных его учеников только один его понял, да и тот
понял неверно. Это всеобщее непонимание, по нашему
мнению, является скорее следствием неясности у самого
учителя, чем бестолковости учеников — в этом не может
быть никакого сомнения. Гегеля нельзя вполне понять
потому, что он и сам не вполне себя понимал. И несмотря

На это — он гениальный предшественник дарвиновского
учения о развитии; точно так же правильно и верно будет,
если мы скажем наоборот: Дарвин является гениальным
продолжателем гегелевской теории познания...
Полеты в поднебесье, спорадически предпринимаемые естест-
воиспытателями, и проблески точного образа мышления у фило-
софов должны указать читателю, что общее и специальное на-
ходятся в гармонии друг с другом...

Чтобы выяснить отношение между Дарви-
ном и Гегелем, нам необходимо коснуться
самых глубоких и самых темных вопросов
науки. Именно к числу таковых и относится
объект философии. Объект Дарвина недву-
смыслен; он знал свой предмет, но при этом
следует заметить, что Дарвин, знавший свой
предмет, все же хотел его исследовать, т. е,
все-таки не знал его до конца. Дарвин иссле-
довал свой предмет — «происхождение видов»,
но не до конца. Это значит, что объект всякой

науки бесконечен. Желает ли кто-нибудь
измерять бесконечность или мельчайший из
атомов — все равно он всегда имеет дело

с чем-то, что не измеримо до конца. При-
рода как в целом, так и в отдельных своих
частях не может быть исследована до конца,

она неисчерпаема, непознаваема до конца,

она, следовательно, без начала и без конца.
Познание этой действительной бесконечности
есть результат науки, в то время как исход-
ным пунктом последней была сверхъестественная, религиозная или метафизическая бесконечность.

Предмет Дарвина столь же бесконечен и столь же неисчерпаем,
как и предмет Гегеля. Первый исследовал вопрос о происхожде-
нии видов, второй старался объяснить процесс мышления чело-
века. Результатом у того и другого явилось учение о развитии.

Перед нами два великих человека и одно великое дело. Мы
стараемся доказать, что оба они работали не в противоположном
друг другу направлении, а делали одно общее дело. Они подняли

монистическое миросозерцание на такую высоту и подкрепили

его такими положительными открытиями, которые до того
не были известны...

Нашему Гегелю принадлежит заслуга установления
саморазвития природы на широчайшей основе и освобо-
ждения науки в самой общей форме от классифицирующей
точки зрения. Дарвин критикует традиционный класси-
фицирующий подход с точки зрения зоологии, Гегель
же — универсально. Наука движется от мрака к свету.
И философия, в центре внимания которой находится вы-

яснение процесса мышления человека, двигалась вперед;

что она на своем специальном объекте останавливалась
скорее инстинктивно, это ей до известной степени было
уже ясно еще до Гегеля...

Гегель дает нам теорию развития; он учит, что мир
не был сделан, не был сотворен, что он есть не неизмен-
ное [233] бытие, а становление, производящее само себя.
Подобно тому как у Дарвина все классы животных пере-
ходят друг в друга, так и у Гегеля все категории мира —
ничто и нечто, бытие и становление, количество и ка-
чество, время и вечность, сознательное и бессознательное,
прогресс и застой — неизбежно переходят друг в друга...

Никто не станет утверждать, что Гегель блестяще
довел свое дело до конца. Его учение так же мало,

как и учение Дарвина, сделало излишним дальней-
шее развитие, но оно дало толчок всей науке и всей
человеческой жизни, толчок громадной важности.
Гегель предвосхитил Дарвина, но Дарвин, к сожалению, не знал столь близкого ему Гегеля. Этим

«к сожалению» мы не хотим упрекнуть великого
естествоиспытателя; мы этим хотим лишь напомнить,
что дело специалиста Дарвина должно быть допол-

нено работой великого обобщателя Гегеля, чтобы
таким путем пойти дальше их и добиться большей
ясности.

Мы видели, что философия Гегеля была настолько темной,
что учитель должен был сказать о лучшем своем ученике, что
тот неправильно понял его. Прояснению этой темноты содей-
ствовали не только его преемник Фейербах и другие гегельян-
цы, но все научное, политическое и экономическое развитие
мира...

[235—243] В том, что у наших величайших поэтов и мысли-
телей выражена тенденция к «монистической, чистейшей форме
веры» и стремление к физическому воззрению на природу,
делающему невозможной всякую метафизику и устраняющему
сверхъестественного бога со всем хламом чудес из области
науки, — в этом Геккель вполне прав. Но когда он настолько
увлекается и говорит, что эта тенденция «давно уже нашла
наиболее совершенное свое выражение», то он в этом очень
сильно ошибается, ошибается даже относительно самого себя
и своего собственного символа веры. Даже Геккель еще не умеет
мыслить монистически.

Мы сейчас дадим более подробное обоснование этого упрека,
но предварительно мы желаем констатировать тот факт, что
этот упрек заслужен не только Геккелем, но и всей школой
нашего современного естествознания, так как она пренебре-
гает результатами почти трехтысячелетнего развития философии,
имеющей за собою длинную и богатую опытом историю, столь,
же содержательную, как и опытное естествознание...

В этих словах Геккеля заключаются три пункта, которые-
мы хотим выделить и которые нам докажут, что «монистическое
миросозерцание» не нашло еще себе совершенного выражения в
наиболее радикальном, естественнонаучном своем представителе.

Общую первооснову всего бытия старая вера усматри-
вает в своем личном боге, который сверхъестественен,
неописуем, непостижим нашими понятиями, который есть
дух, нечто таинственное. Новая религия а 1а Геккель
полагает, что природа, которой она дает старое имя бога,

именно и есть первооснова всех вещей...

Разница между обыденным, естественным и неестествен-
ным, между физическим и метафизическим откровением,
религией и божеством так громадна, что очищенное от
всяких посторонних элементов воззрение на природу,
как она представляется дарвинисту Геккелю, имело бы
полное право отказаться от старых имен и от божествен-
ной, покоящейся на откровении религии и выступить
«разрушительно» против последней во всеоружии мони-
стического миросозерцания. Отказываясь от этого, дарви-
низм обнаруживает лишь огранпченность своего учения
о развитии...

Что Геккель, наиболее выдающийся представитель естест-
веннонаучного монизма, все же еще сидит на этом дуалисти-
ческом коньке, доказывается ярко его третьим пунктом, утвер-
ждающим, что «при современной организации нашего мозга»,
последняя первопричина всех явлений непознаваема.

Что значит непознаваем а?

Весь контекст предложений, в которых
употребляется это слово, с очевидностью дока-
зывает, что наш естествоиспытатель еще все-
цело опутан сетями метафизики. Ни одна

вещь, ни один атом непознаваем до конца.
Каждая вещь неисчерпаема в своих тайнах,
вечна и неразрушима...

Природа полна тайн, которые для исследующего ума
оказываются самыми простыми, обыденными явлениями.
Природа неисчерпаема по богатству научных проблем.
Мы их исследуем, но никогда не доходим до конца в своих
исследованиях. Здравый человеческий рассудок вполне
прав, когда он находит, что мир и природа не могут
быть исследованы до конца, но он не менее прав, когда
отвергает метафизическую непостижимость мира как
чрезмерное недомыслие, как суеверие. Мы в своем иссле-
довании природы никогда не доходим до конца, и, однако,
чем дальше идет естествознание в своих исследованиях,
тем очевиднее становится, что ему решительно нечего
бояться неисчерпаемых тайн природы, что здесь —
согласно словам Гегеля — ничего нет такого, что было

бы ему недоступно. Из этого следует, что мы ежедневно
черпаем из неисчерпаемой «первоосновы всех вещей»
и именно при помощи нашего познавательного аппарата,
способность которого к исследованию так же универ-
сальна и бесконечна, как бесконечно богата природа
обычными тайнами.

«При современной организации нашего мозга!» Ко-
нечно! Наш мозг благодаря половому отбору и борьбе
за существование еще разовьется во всей своей силе,
и все больше и больше будет проникать в естественную
первооснову. Если эти слова имеют такой смысл, то мы
с ними охотно согласимся. Но в том-то и дело, что еще
опутанный метафизикой дарвинист такого смысла им
не придает. Человеческий рассудок, хочет он сказать,
слишком мал для полного исследования мира; мы по-
этому должны верить в существование еще «более вы-
сокого», сверхъестественного духа и не бороться против

него «раз рушительно»...

Гегель изложил учение о развитии гораздо универ-
сальнее, чем Дарвин. Говоря так, мы не думаем пред-
почитать или ставить одного из них выше другого,
а считаем только необходимым дополнить одного другим.

* — Ни один атом не познаваем до конца. Ред.

Если Дарвин учит нас, что амфибии и птицы, это — не изолированные друг от друга виды, а живые существа,
возникающие друг из друга и переходящие друг в друга,
то Гегель учит, что все виды, весь мир представляет
собой живое существо, нигде не имеющее неподвижных
границ; познаваемое и непознаваемое, физическое и
метафизическое постоянно переходят одно в другое;
абсолютно непостижимое есть нечто такое, что относится
не к монистическому, но религиозному, дуалистическому
миросозерцанию...
Согласно нашему монизму, природа — последняя основа
всех вещей; она также является основой нашей способ-
ности познания, и, тем не менее, согласно взгляду Геккеля,
эта способность слишком ограниченна, чтобы познать
последнюю основу. Как соединить это вместе? Природа,
познанная как последнее основание, в то же время ока-
зывается «непознаваемой»!?

Страх перед разрушительными тенденция-
ми охватил даже такого решительного теоре-
тика эволюционизма, как Геккель; он отсту-
пает от своей теории и отдает предпочтение
той вере, что человеческий дух должен удов-
летвориться явлениями природы, что он не мо-
жет добраться до настоящей сущности приро-
ды; последней первоосновой оказывается
объект, не относящийся к области естествознания...
Что касается пантеистических взглядов наших величайших
поэтов и мыслителей, взглядов, завершающихся убеждением
в единстве бога и природы, то Гегель оставил нам особенно
характерную теорию. Согласно ей, мы знаем не только единство,
но и различие вещей. Шпиц такая же собака, как мопс, но это
единство не исключает различия. Природа ведь имеет много
общего с всемилостивым богом: она царствует от вечности до
вечности. Так как наш ум — естественный ее инструмент,
то природа знает вообще все, что доступно знанию; она все-
знающа, но, несмотря на это, «естественная» мудрость настолько
отлична от божественной, что имеется достаточно научных
причин к разрушительной тенденции, направлен ной на полное
вытеснение понятий бога, религии, метафизики, — вытесне-
ние в разумном смысле этого слова, насколько это возможно.
Путаные идеи всегда существовали и будут существовать до
глубокой вечности...

И если старое знание животного мира дает лишь
неполную, а новое знание, развитое Дарвином, более

правдивую, полную и настоящую картину, то выте-
кающая отсюда для наших знаний выгода не огра-
ничивается одной животной жизнью: мы в то же
время приобретаем знание нашей познавательной спо-
собности, а именно: что последняя не есть какой-либо
сверхъестественный источник истины, а зеркалоподоб-
ный инструмент, отражающий вещи мира, или при-
роду...

[248—249] Кант рассуждает следующим образом:
если наш разум и должен ограничиться одним лишь
познанием естественных явлений, если мы и дальше
ничего не можем знать, то все же мы должны верить в
нечто таинственное, высшее, метафизическое. Тут долж- versus
но нечто скрываться, «ибо где имеются явления, там Kant
должно быть нечто, что является», — заканчивает
Кант; этот вывод отличается лишь мнимой точностью.
Разве недостаточно того, что проявляют себя естест-

венные явления, что за ними не скрывается ни-
чего сверхъестественного, ничего непонятного, ничего
помимо собственной природы? Но оставим это. Кант
изгнал метафизику, по крайней мере формально, из
науки для того, чтобы она застряла в вере...

[251] Кант оставил своим последователям чрезвычайно
скромную мысль, что светильник познания человеческого
рода слишком незначителен, чтобы осветить большое
чудовище. Доказав, что он не слишком мал, что наш свет
пе меньше и не больше, не менее и не более чудесен, чем
объект, подлежащий освещению, мы покончим с верой
в чудеса, в чудовище, покончим с метафизикой. Таким
образом, человек теряет свою чрезмерную скромность,
и наш Гегель не мало содействовал этому делу.

Что такое метафизика? Она по своему названию была
научной дисциплиной, отбрасывающей свою тень еще и
в настоящее. Чего она ищет, чего она хочет? Конечно,
просвещения! Но относительно чего? Относительно бога,

свободы и бессмертия, — это звучит в наши дни совер-
шенно по-пасторски. И если мы даже обозначим содержа-
ние этих трех понятий классическими названиями истины,
добра и красоты, то все же будет чрезвычайно важно
выяснить себе и читателю, чего, собственно, ищут и хотят
метафизики; без этого нельзя достаточно оценить и изобра-
зить ни Дарвина, ни Гегеля, ни того, что они сделали,
ни того, что они упустили и что поэтому предстоит еще
сделать потомству...

V
СВЕТ ПОЗНАНИЯ

[255—266] Можно привести множество цитат из современной литературы, констатирующих абсолютную пропасть между общим познанием природы и метафизической потребностью, — это значит, что вопрос: «откуда взять свет?» бесконечно запутан. Поистине классический образец этой запутанности представляет собою «История материализма» Ф. А. Ланге. Если отвлечься от многих блестящих и превосходных, но второстепенных сторон этого труда, а также от демократического родства автора с социалистической партией, — что мы с большим удовольствием констатируем, — все же философская точка
зрения Ланге — самое жалкое барахтанье в метафизи-
ческих силках, какое только когда-либо имело место.
Именно эта постоянная нерешительность и неуверенность
и составляют то, что придает произведению его значение,
потому что хотя в нем и не разрешается задача и ничто
не решается, но проблема ставится так ясно, что окон-
чательное ее разрешение становится неизбежно близким. Затем являются противники вроде д-ра Гидеона Спикера («Об отношении естественной науки к философии») и, указывая на это барахтанье,
злоупотребляют своей справедливой критикой, чтобы вместе с Ланге дискредитировать также и материализм...
Материализм, который удачно справляется с позна-
нием и объяснением самых различных областей науки, до сих пор не пытался объяснить область познания, и поэтому его благосклонный историк не мог одержать полной победы над руинами идеализма...
«Существует два вопроса, перед которыми дух должен оста-
новиться. Мы не в состоянии понять атомов и мы не можем объяс-
нить из атомов и их движения даже самого незначительною
явления сознания... Как ни вертеть понятие материи и ее
сил, все же всегда приходится наталкиваться на что-то непо-
нятное. Не без основания поэтому Дюбуа-Реймон заходит даже
так далеко, что утверждает, будто все наше познание природы
в действительности еще не есть познание, что оно дает только
суррогат объяснения... Это тот пункт, мимо которого систематики
и апостолы механистического миросозерцания проходят с та-
ким пренебрежением — вопрос о границах познания природы»
(Ф. Ланге. История материализма, т. II, стр. 148—150).

Эта точная ссылка, в сущности, была бы излишней, так как
подобные высказывания общеизвестны. Так заявляет не только
Ланге, но и Юрген Бона Мейер и фон Зибель, так высказались

бы Шеффле и Замтер, если бы им пришлось коснуться этой темы;
так говорит весь авторитетный мир, поскольку он перерос ка-
пуцинов. Но Ланге не знал как следует социал-демократов,
иначе ему было бы известно, что и в этом пункте они дополнили

механистическое миросозерцание.

«Большой недостаток Гегеля по сравнению с Кантом, —
говорит Ланге, — состоит в том, что он совершенно
утратил мысль о более общем, нежели человеческий,
способе познания вещей». Итак, Ланге сожалеет о том,
что Гегель не спекулировал на сверхчеловеческом позна-
нии, а мы на это ответим реакционный лозунг «назад
к Канту!», который теперь раздается со всех сторон,
исходит из чудовищной тенденции — повернуть назад
науку и подчинить человеческое познание «более общему
способу познания». В ней заметно желание опять отка-
заться от уже завоеванного господства человека над
природой п достать для старого пугала из кладовой
корону и скипетр, чтобы вновь воцарилось суеверие.
Философское стремление нашего времени состоит в созна-
тельной или бессознательной реакции против явно
растущей свободы народа.

Достаточно лишь немного вникнуть в метафизическую
мысль о «границах познания», которая проходит красной
нитью через всю знаменитую книгу Ланге и так часто
повторяется современными учеными, чтобы сейчас же
признать ее бессмысленной фразой. «Атомы не могут
быть поняты, и сознание не может быть объяснено».
Но ведь весь мир состоит из атомов и сознания, из ма-

терии и духа. Если и то и другое непонятно, то что же
остается тогда рассудку понимать и объяснять? Ланге
прав: собственно, ничего. Ведь наше понимание, как они
полагают, вовсе не понимание, а только суррогат. Может
быть, и те серые животные, которых обыкновенно называ-
ют ослами, лишь суррогаты ослов, а настоящих ослов нуж-
но искать среди более высокоорганизованных существ...
Свет познания делает че ловека господином природы.
С его помощью человек может летом иметь лед, а зимой—
плоды и цветы лета. Но всегда это господство остается
ог раниченным. Все, что человек может сделать, он может