IV. Интеллектуальная история

Итак, я провёл различение четырёх жанров и предположил, что один из них должен сойти со сцены. Остальные три являются обяза­тельными и могут сосуществовать, не конкурируя друг с другом. Рациональные реконструкции позволяют нам полнее и глубже ос­мыслить проблематику современной философии; исторические ре­конструкции напоминают о том, что эта проблематика культурно-исторически обусловлена и, возможно, представляет интерес только для нашего («позднего») поколения; Geistesgeschichte укрепляет в убеждении, что мы находимся в лучшем положении, чем наши ин­теллектуальные предшественники, оставлявшие вне поля зрения интересующую нас проблематику. Любое исследование по истории философии будет, разумеется, сочетанием и переплетением этих трёх жанров. Тем не менее при чтении историко-философских тек­стов всегда обращаешь внимание на то обстоятельство, что в них доминирует, как правило, тот или иной мотив. Три жанра историо­графии преследуют всё-таки совершенно различные цели, и это раз­личие ни в коем случае не должно сбрасываться со счёта. Несовпа­дение двух философских подходов - виговской¹³ увлечённости ра­циональных реконструкторов, сосредоточенных на решении кон­кретных задач, и созерцательно-иронической установки контекстуа­листов, рассматривающих задачи философии (да и саму философию) как производное от стечения исторических обстоятельств, - как раз обусловливает необходимость в Geistesgeschichte, третьем жанре историографии, обеспечивающем возможность самооправдания (self-justification) для рефлексирующих интеллектуалов. Однако та­кое оправдание (justification) всякий раз оборачивается догматизаци­ей полученных результатов и приводит к восстановлению стерео­типной доксографии, неприятие которой инспирирует постановку новых философских проблем и возобновление исследований в жанре рациональной реконструкции. Таким образом, жанры исторической реконструкции, рациональной реконструкции и Geistesgeschichte, взятые вместе, являют прекрасный пример стандартной гегелевской триады.

Термин «интеллектуальная история» (intellectual history) я хо­тел бы ввести для обозначения более лабильного, богатого по фак­туре и диффузного жанра, выпадающего из этой структурной триа­ды. В моём понимании интеллектуальная история (как форма изуче-

ния и освоения прошлого) состоит из описаний того, о чём когда-то размышляли люди «высокой культуры», так называемые «интеллек­туалы», какие цели преследовали они в своей деятельности, в каких отношениях находились с окружающим миром и обществом, - опи­саний, не затрагивающих, как правило, вопрос о принадлежности исследуемых персоналий к тому или иному департаменту образова­ния, науки или культуры. Интеллектуальная история может игнори­ровать специфические проблемы, которые ставятся во главу угла при написании историй отдельных дисциплин, проблемы, связанные с определением критерия, позволяющего отграничить одну дисцип­лину (сферу деятельности) от другой: науку от философии, филосо­фию от поэзии и т.д. Описания, которые я имею в виду, рассеяны по главам и параграфам самых разных произведений, повествующих о развитии экономики, политики, искусства, дипломатии и пр.; они встречаются и в историко-философских работах (в любом из рас­смотренных выше четырёх жанров). Исследователь может почерп­нуть из этих текстов (разрозненных или собранных воедино в сочи­нениях типа «Интеллектуальная жизнь в Болонье в XV веке») полез­ную информацию о том, что значит быть «интеллектуалом» в опре­делённом историческом типе культуры: какие книги читают люди, принадлежащие к «образованному сословию», на каком языке они говорят, какие испытывают страхи и надежды, к чему стремятся, с кем водят дружбу и кого избегают. Интеллектуальная история отве­чает на все эти вопросы. /.../

В раздел «Интеллектуальная история» я бы включил прежде всего книги о тех выдающихся и внесших значимый вклад в сокро­вищницу мировой культуры мыслителях, которые остались по раз­ным причинам за рамками признанного канона «великих философов Запада», но которых, тем не менее, часто называют «философами». Вот имена некоторых из них: Эриугена, Бруно, Раме, Мерсенн, Вольф, Дидро, Кузен, Шопенгауэр, Гамильтон, Мак-Кош, Бергсон, Остин. В ряде случаев в историко-философских исследованиях этим «второстепенным фигурам» уделяется больше внимания, чем фило­софам «первой величины». Именно поэтому разговор о них тесно переплетается с описанием институциональных установлений (insti­tutional arrangements), дисциплинарных матриц и методолого-эпи­стемологических норм, бытовавших и бытующих в философии. Жанр интеллектуальной истории представлен также многочислен­ными сочинениями историков, социологов, литературных критиков

и искусствоведов, рассказывающими о людях, которых обычно не называют «философами», но род деятельности которых пограничен; с философией. Это люди, которые во все времена осуществляли на практике то, что традиционно считалось прерогативой философов: продвижение социальных реформ, изобретение и внедрение новых словарей для обсуждения моральных проблем (for moral deliberation), придание импульса научным изысканиям и развитию литературы в новых направлениях. Список «фигурантов» здесь может быть сле­дующим: Парацельс, Монтень, Гроций, Бейль, Лессинг, Пейн, Коль­ридж, А. Гумбольдт, Эмерсон, Т. Гексли, Мэтью Арнольд, Вебер, Фрейд, Франц Боас, Уолтер Липпман, Д. Лоуренс, Т. Кун - и мно­гие-многие другие малоизвестные широкой публике деятели, вроде авторов экзотических «философских» трактатов по теории кримина­листики, имена которых встречаются на страницах сочинений Ми­шеля Фуко в сносках и примечаниях. /.../ Таким образом, различие между «настоящей» философией и «второстепенной», между «фило­софией» и «нефилософией» (литературой, политикой, религией, со­циологией и т.д.) оказывается, по мере того как мы спускаемся по лестнице историографии с высот Geistesgeschichte на уровень интел­лектуальной истории, всё менее принципиальным; философия утра­чивает свой исключительный статус и уравнивается в правах с дру­гими дисциплинами. /.../

С «историей духа», Geistesgeschichte, интеллектуальная исто­рия состоит в той же диалектической связи, что историческая рекон­струкция с реконструкцией рациональной. Исследования в жанре исторической реконструкции нередко подводят современных фило­софов к осознанию необходимости - или, во всяком случае, жела­тельности - переосмысления занимающих их проблем: на фоне ис­тории философии, при сопоставлении с результатами деятельности философов прошлого, разворачивавшейся в совершенно иных кон­текстуальных пластах, эти проблемы могут показаться не столь зна­чимыми и непреложными. Аналогичным образом, исследования, выполненные в жанре интеллектуальной истории, действуют отрезв­ляюще на «историков духа». Ведь довольно часто оказывается - и в этом можно ещё раз убедиться на примере исследований Онга о Ра­ме, Эйтса о Луллие, Фиринга о Матере, Вартофски о Фейербахе¹⁴, -что превозносимые историками «великие» философы прошлого как раз в прошлом-то, для своего времени и в контексте культурного разговора своей эпохи были фигурами менее заметными, почитае-

мыми и влиятельными, нежели многие из тех, кого Geistesgeschichte вообще обходит молчанием. Это умаление значимости парадигмаль­ных философов ведёт к дезавуации принятого канона и выдвижению требования его переформулировки. Интеллектуальная история, сле­довательно, работает на поддержание Geistesgeschichte в статусе че­стной и самокритичной дисциплины, точно так же как историческая реконструкция гарантирует честность рациональной реконструкции.

Устоявшиеся каноны-догмы, препятствующие развитию фило­софии, заслуживают того, чтобы от них поскорее избавились. Одна­ко я утверждаю, что философия не может совсем отказаться от по­стулирования канонов. Они требуются нам по причине того, что мы не можем обходиться без культа героев. Нам, философам, нужны горные пики, вершины, с которых легко было бы заглядывать за го­ризонт. Нам нужно рассказывать друг другу подробнейшие и увле­кательные истории о великих предшественниках - для собственного самоутверждения, в надежде, что мы их превзошли. Ещё мы нужда­емся в идее, что есть такая вещь, как «философия» в её почётном смысле, и что в предмет её входит набор неких «фундаментальных» вопросов, задаваться которыми во все времена считалось полезным делом, и что люди, практикующие это дело, образуют своего рода сообщество, или содружество «избранных», быть членом которого -несомненное благо. Если мы разделяем такое представление о фило­софии и историко-философском процессе, нам требуется для его Подкрепления только воображаемый разговор с предшественниками, плюс малая толика самоуверенности, которая дала бы повод считать, что мы в чём-то разбираемся лучше них. Здесь нам приходит на по­мощь Geistesgeschichte, жанр самооправдательного (self-justificatory) исследования-разговора. Альтернативой ему может быть эпистемо­логическая программа, намеченная (и, слава богу, оставшаяся до конца не реализованной) Мишелем Фуко, - программа подчёркнуто анонимного, выключенного из исторического контекста, деперсони-фицированного исследования-описания. Историк философии, взяв­шийся за осуществление этой программы, оказался бы в положении человека, подвешенного в культурном вакууме, - как герои С. Бек-кета, без роду и племени, без права на разговор и воли к самопозна­нию, без надежды на будущее. Если кого-то привлекает такая пер­спектива, он может возобновить попытку Фуко, что значит: прене­бречь Geistesgeschichte и отказаться от собственной историчности.

Однако я полагаю, что безликая объективность познания - это не то, к чему мы должны стремиться. Я исхожу из иной предпосылки и утверждаю, что нам следует искать не объективности, а новых ори­гинальных способов описания прошлого, которые позволили бы сделать наш разговор с философами-предшественниками более на­сыщенным и полнозначным. /.../ Интеллектуальные истории, сни­мающие «проклятый» вопрос о принадлежности того или иного мыслителя к философскому департаменту (или отнесённости той или иной проблемы к разряду философских), вносят живую струю в исследования учёных и активнейшим образом содействуют проли­ферации дисциплинарных канонов. Лучше всего, чтобы этот процесс никогда не прекращался. Чем богаче выбор канонов, чем больше конкурирующих Geistesgeschichte- повествований имеется в нашем распоряжении, тем выше вероятность того, что, приступая к иссле­дованию—реконструкции (сначала рациональной, а затем историче­ской) интересных мыслителей прошлого, мы достигнем желаемого результата. При обилии и разнообразии Geistesgeschichte, нужда в доксографии почти совершенно отпадает. Эта конкуренция истори­ко-философских дискурсов не представляется разрешимой, но пока она существует, мы не лишимся чувства сообщества (sense of com­munity), которое питается и упрочивается живым культурным диало­гом.