Очерки жизни и творчества писателей 1 страница. С именем Ахматовой связано шесть десятилетий Русской по­эзии

А. А. АХМАТОВА (1889-1966)

С именем Ахматовой связано шесть десятилетий русской по­эзии. Она вошла в литературную жизнь в 1910-е годы, когда поэти­ческий процесс отличался необыкновенным многообразием и ин­тенсивностью развития, и участвовала в ней до середины 1960-х.

Будучи членом «Цеха поэтов», составившего ядро литературного течения «акмеизм», она выделялась даже среди талантливых лю­дей, ее окружавших. Эту ее исключительность подчеркнул Блок в статье «Без божества, без вдохновенья» (1920), в целом резко кри­тически направленной против этой литературной группы и воз­главлявшего ее Гумилева.

Псевдоним «Ахматова» Анна Андреевна Горенко взяла от пра­бабушки, татарской княжны Ахматовой. По сведениям из автобио­графической заметки «Коротко о себе», родилась поэтесса 11 (23) июня 1889 г. в селении Большой Фонтан пол Одессой в семье от­ставного инженера-механика флота. Годовалым ребенком ее пере­везли в Царское Село, где она до шестнадцати лет училась в гим­назии. В 1905 г. родители расстались, мать с детьми переехала в Евпаторию, где Анна «дома проходила курс предпоследнего клас­са гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое мно­жество беспомощных стихов». В 1907 г. она окончила Фундуклеевскую гимназию в Киеве. Училась впоследствии на юридическом факультете Высших женских курсов в Киеве и Высших историко-литературных курсах Раена в Петербурге. После венчания в Киеве с Николаем Гумилевым (1910) совершила с ним свадебное путеше­ствие в Париж. Побывала еще раз в Париже в 1911 г., а в 1912 г. — в Италии. Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было «похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь». По­этическую свою родословную она возводила к Державину и Не­красову. Действительно, ее девические увлечения не были случай­ными. Свойственные названным поэтам тяга к суровой правде, самоотверженное служение отечеству, доверие к читателю — то, к чему всегда стремилась и ахматовская Муза. В конце пути Ахматова тик обобщила свою поэтическую судьбу: «Когда я писала их (стихи) — я жила теми ритмами, которые звучали в героиче­ской истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым нет равных».

Одним из учителей Анны Ахматовой на поэтическом попри­ще (и учителем в прямом смысле — преподавателем литературы и русского языка и директором гимназии в Царском Селе, где она училась до 1905 г.) был Иннокентий Федорович Анненский. Это был великолепный знаток и переводчик античной литерату­ры и мифологии, оригинальный поэт, автор стихотворных сбор­ников «Тихие песни» (1904), «Кипарисовый ларец» (1910), а так­же знаменитых в свое время литературно-критических «Книг от­ражений» (1906— 1909), в которых он создал выразительные пор­треты поэтов XIX и XX вв. Вернувшись из Парижа, Ахматова по­лучила корректуру «Кипарисового ларца», «была поражена и чи­тала ее, забыв все на свете», как писала она в заметке «Коротко о себе». От И.Анненского ею унаследованы острая наблюдатель­ность, пристальное внимание к деталям быта, поданным так, что за ними раскрываются оттенки настроений, психологические состояния.

Голос Ахматовой уже в первых сборниках «Вечер» (1912) и «Чет­ки» (1914) зазвучал уверенно и полноправно. Со страниц стихотворных книжек открывалась женская душа. Артистичность, тонкие и точные наблюдения сочетаются в ее поэзии с высокой одухотворенностью. Вслед за своим учителем поэтесса обращалась в стихах к деталям домашнего мира, зорко подмечала мгновенный жест, воссоздавала импульсивный поступок. Многие «мелочи» Ахматовой стали знаменитыми, составили ее поэтическую репутацию. Стихи первых сборников в большинстве своем посвящены любовным переживаниям, но любовь героини не замкнута на самой себе. Контекст окружающей жизни, быта, искусства — очень широк. Это дает простор для емких обобщений и помогает читателю представить то, что угадывается за непосредственной сценой или картиной. Лишь немногие стихотворения передают восторг счастья. Большое чувство, как правило, уводит героиню «от радости и от покоя» («Любовь», 1911).

Для жанровой структуры ранних лирических произведений Ахматовой характерна кажущаяся, а иногда подчеркнуто нарочитая незавершенность. При этом автор выбирает такие моменты, когда «сердце — пополам», и через пронзительную боль открывается новое знание, которое по-своему обогащает героиню и становится достоянием читателя. Б.Эйхенбаум в небольшой по объему книге «Анна Ахматова. Опыт анализа» (Пб., 1923) обратил внимание на значительность и экспрессивную остроту союзов и, а, но в начале первой строки или в начале предпоследней строки последней строфы, — такой союз создаст особое сгущение смысла и составляет одну из характернейших деталей стиля Ахматовой. К примеру, отметим стихотворение 1909 г. из первого сборника:

И когда друг друга проклинали

В страсти, раскаленной добела.

Оба мы еще не понимали,

Как земля для двух людей мала,

И что память яростная мучит,

Пытка сильных — огненный недуг! —

И в ночи бездонной сердце учит

Спрашивать: о, где ушедший друг?

А когда сквозь волны фимиама

Хор гремит, ликуя и грозя,

Смотрят в душу строго и упрямо

Те же неизбежные глаза.

При отсутствии полной тождественности между героиней и личностью Ахматовой немало сходства. Художник Ю.Анненков, процитировав стихотворение, посвященное Н. Гумилеву — «В ре­мешках пенал и книги были...», выделил финальные строчки: «А на жизнь мою лучом нетленным | Грусть легла, и голос мой незво­нок», — и заключил: «Грусть была, действительно, наиболее ха­рактерным выражением лица Ахматовой. Даже — когда она улыба­лась. И эта чарующая грусть делала ее лицо особенно красивым. Всякий раз, когда и видел ее, слушал ее чтение или разговаривал с нею, я не мог оторваться от ее лица: глаза, губы, вся ее строй­ность были тоже символом поэзии».

Волнение и желание его скрыть составляют эмоциональный фон «Песни последней встречи» (1911). Целая романная картина раз­вернута перед нами в коротком стихотворении. Сжатость речи, сверхнапряжение каждого слова и межсловесного пространства здесь просто удивительные:

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки...

«Четки» включают немало стихотворений, ставших хрестома­тийно известными: «Прогулка» («Перо задело о верх экипажа...»), «Вечером» («Звенела музыка в саду...»), «Все мы бражники здесь, блудницы...», «Покорно мне воображенье...», «Проводила друга до передней...», «Настоящую нежность не спутаешь...», «Сколько просьб у любимой всегда!..», «Я научилась просто, мудро жить...». В них обнаруживают себя черты лирики, обозначенные автором позднее в цикле стихотворений «Тайны ремесла» (1936—1960): «Ког­да б вы знали, из какого сора | Растут стихи, не ведая стыда...» Доминанта особенного ахматовского мироощущения определена уже в этом сборнике достаточно отчетливо:

Я научилась просто, мудро жить,

Смотреть на небо и молиться Богу,

И долго перед вечером бродить,

Чтоб утомить ненужную тревогу.

Когда шуршат в овраге лопухи

И никнет гроздь рябины желто-красной,

Слагаю я веселые стихи

О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Все чаше тревожное ощущение преобладало, отодвигая «весе­лые стихи» на периферию. Обращаясь к современникам, ушедшим в небытие, Ахматова констатировала: «Две войны, мое поколенье, Освещали твой страшный путь» («Венок мертвым», 1944). На са­мом деле войн было больше — четыре: русско-японская (1904— 1905), первая мировая (1914-1918), гражданская (1918-1922) и Великая Отечественная (1941 — 1945). На протяжении всего твор­ческого пути Ахматова была поэтом, глубоко вобравшим в себя судьбу своей, страны. Ее гражданственность не публицистична, она естественно присуща внутреннему облику лирической героини, субъекту поэзии, той «персоне», которая, то сливается с личностью автора, то отдаляется от нее, подобно действующему лицу драмы. В динамичном и необычайно напряженном мире души ахматовской героини сочетаются артистизм и наблюдательность, суровая самоаналитичность, искренность и огромное обаяние непосредственности. В ряде стихотворений Ахматовой удалось передать «простонародное» чувство беды. Масштабы обрушившихся несчастий столь значительны, что ее лирической героине иногда «жизнь не мила и смерть манит ее возможностью забыть потрясения земных бед. Устремленность к мирам иным в ахматовском поэтическом мире настолько велика, что, кажется, она ближе к символистам, нежели к акмеистам с их прославлением Адама. В стихах Ахматовой особо пристальное внимание к страданию. Ей удается сказать многое о национальном женском характере, необычайно погруженном в тоску и терпеливом, но тайно сосредоточенном на ожидании чуда, света. В отличие от многих современников, Ахматова создает лирический образ героини, не утратившей веры в Бога, у нее нет греха сомнения в высшей сути бытия. С ней рядом почти всегда присутствие Божьего лица или светлого посланника неба — ангела. Показательно в «Четках» стихотворение «Помолись о нищей, о потерянной...». Оно завершается робким вопросом-сомнением, перебиваемым светлой тайной:

В этой жизни я немного видела,

Только пела и ждала.

Знаю: брата я не ненавидела

И сестры не предала.

Отчего же Бог меня наказывал

Каждый день и каждый час?

Или это ангел мне указывал

Свет, невидимый для нас?

Признание ахматовского дарования было безусловным и абсолютным уже после выхода из печати первых книг. Чуть позднее Блок писал в связи с получением посланной ему автором поэмы «У самого моря» (1915) о том, что это произведение помогло ему избавиться от сомнений в любви к поэзии: «Прочтя Вашу поэму, я опять почувствовал, что стихи я все равно люблю, что они — не пустяк, и много такого отрадного, свежего, как сама поэма <...> Поэма настоящая, и Вы — настоящая» (письмо от 14 марта 1916 г.). Мариэтта Шагинян писала об Ахматовой в 1922 г.: «Изысканная петербурженка, питомица когда-то модного акмеизма, такая модная и сама, — она таит под этой личиною чудеснейшую, простейшую, простонародную лирику, воистину простонародную и вечную именно в этом неувядаемом, подпочвенном ее естестве…» М. Цветаева назвала ее «златоустой Анной всея Руси».

Сборник стихотворений «Белая стая» (1917) посвящен драма­тическому противостоянию любви и поэтического творчества. Само название символизирует светлые стихи, просветленную и крыла­тую лиру.

На смену любовной теме приходит тема творчества. Название стихотворения «Песня о песне» с легким ироническим оттенком намекает на любовную «Песнь песней». Завершается она словами ектеньи:

А чтоб Тебя благодарить

Я смел совершенней,

Позволь мне миру подарить

То, что любви нетленней.

В другом стихотворении-молитве обозначено это «нетленное»: «Я так молилась: " Утоли | Глухую жажду песнопенья! "». Лейтмотив «Белой стаи» — претворение горьких потерь в светлую песнь. Скорбь утрат возвращает современников к потерянным сокровищам, ко­торых они не сознавали:

Думали: нищие мы, нету у нас ничего,

А как стали одно за другим терять,

Так, что сделался каждый день

Поминальным днем, —

Начали песни слагать

О великой щедрости Божьей

Да о нашем бывшем богатстве.

Страшнее всего для Ахматовой теперь не разлука с любимым, а уход Музы, не принимающей душной атмосферы отчаяния:

Муза ушла по дороге

Осенней, узкой, крутой,

И были смуглые ноги

Обрызганы крупной росой.

Я долго ее просила

Зимы со мной подождать.

Но сказала: «Ведь здесь могила,

Как ты можешь еще дышать?»

В «Белой стае» есть стихи, необычайно глубоко исследующие сложные переживания, границы чувств: «Есть в близости людей заветная черта...», посвященное Н.Недоброво, «9 декабря 1913 года», «Нам свежесть слов и чувства простоту...». Даже, каза­лось бы, простое ощущение, запечатленное в словах, по-симво­листски заключает в себе содержание, сгущенное до эпохального, звучащее в сердце целого поколения:

И мнится — голос человека

Здесь никогда не прозвучит,

Лишь ветер каменного века

В ворота черные стучит.

И мнится мне, что уцелела

Пол этим небом я одна —

За то, что первая хотела

Испить смертельного вина.

Жизнь Ахматовой постоянно сопровождалась утратами, потря­сениями, трагическими и драматическими обстоятельствами, как она сформулировала в поэме «Реквием», протекала «на краю у гибели». Многое настраивало на постоянную готовность к смерти. Уходили из жизни один за другим дорогие для Ахматовой поэты: Блок, Гумилев, Недоброво, Князев, Клычков, Мандельштам, Есенин, Маяковский, Кузмин, Волошин, Андрей Белый, Нарбут, Цветаева... Сама она была больна не излечивавшимся в те времена туберкулезом.

Ахматова — поэт Петербурга. Город стал для нее колыбелью любви и символом сурового творческого общения, несломленного духа:

А мы живем торжественно и трудно

И чтим обряды наших горьких встреч,

Когда с налету ветер безрассудный

Чуть начатую обрывает речь, —

Но ни на что не променяем пышный

Гранитный город славы и беды,

Широких рек сияющие льды,

Бессолнечные, мрачные сады,

И голос Музы еле слышный.

Стихотворение «Петроград, 1919» открывает книгу «Anno Domini» (1922). Здесь многое ориентировано на диалог с Блоком. Как бы отвечая на утверждение «Мы — дети страшных лет России | Забыть не в силах ничего», Ахматова начинает с возражения «знаменитому современнику»: «И мы забыли навсегда...» Новая полоса истории, тютчевские «баснословные года», вынесенные в эпиграф, оглушают память: «В кругу кровавом день и ночь | Долит жестокая истома...» Гамаюновская прозорливость унаследована Ах­матовой дерзко, как равной по силе и уверенности поэтического голоса. Блоковский образ поколения в стихотворении «Рожденные в года глухие...» завершается обращением к Богу с молитвой за тех, «кто достойней» увидеть царство Божие. Ахматовский голос к финалу «Петрограда...» менее патетичен, он отличается строгос­тью, простотой, сдержанностью (пожалуй, он близок той строго­сти и простоте, которая пронизывает блоковский цикл «О чем поет ветер»): «Иная близится пора, | Уж ветер смерти сердце студит...» Вчитаемся в строчки другого стихотворения:

Все расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Вес голодной тоскою изглодано.

Отчего же нам стало светло?

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам...

Никому, никому неизвестное,

Но от века желанное нам.

Ахматова запечатлела трагическую высоту духа своего поколе­ния. Голод, смерти, утраты, разбитая жизнь, разрушенный быт — все эти испытания не имеют власти над душой, чуткой к боже­ственно совершенным, благодатным началам жизни. Звездное небо, красота природы, чарующие запахи лета напоминают о том, что неустранимо даже в страшные времена предательств и голодной тоски. Способность расслышать вешнее дыханье леса, созерцать созвездия в прозрачных июльских небесах — настоящая благодать, радость.

Величие эпохи подчеркнуто и в названии книги «Anno Domini», что означает «В год Бога». Ахматовское «мы» представляет здесь поколение свидетелей военного коммунизма, получивших заряд духовной стойкости в предшествующей культуре. Заметить, как «подходит чудесное к развалившимся грязным домам», было дано далеко не всем, но желание чуда присутствует хотя бы тайно в душе каждого, что расширяет границы ахматовского «мы», вклю­чая в них чуть ли не целое человечество...

Боль за судьбу близких звучит в маленьком скорбном стихотво­рении, написанном в вагоне поезда 16 августа 1921 г. Блока уже похоронили, Гумилева уже арестовали. Первые четыре стиха обращены к другу, которому их никогда не прочитать. Под «горькой обновушкой», может быть, и подразумеваются эти стихи, словно заменяющие саван:

Не бывать тебе в живых,

Со снегу не встать.

Двадцать восемь штыковых,

Огнестрельных пять.

Горькую обновушку

Другу шила я.

Любит, любит кровушку

Русская земля.

За этими строчками — живой человеческий протест: не героический, а частный, женский голос, для которого своя боль не за­слоняет чужую. Собственная безысходность связалась с общенацио­нальной, с извечным трагизмом русской земли, теряющей и рас­трачивающей жизненные силы с удручающей щедростью.

Предположительно в 1914 г. Ахматова посвятила Блоку стихотворение, в котором его образ напоминает живописные портреты Татьяны Гиппиус и Константина Сомова. Ею подчеркнута усталость и опустошенность поэта, его мертвенная неподвижность, сосредоточенность на мрачном. Автор стихотворения смотрит на Блока от лица тех, кто понесет традицию, сохранит невеселые, мучительно тревожащие открытия, к которым гениальный поэт прикоснулся первым:

Ал. Блоку

Ты первый, ставший у источника

С улыбкой мертвой и сухой.

Как нас измучил взор пустой,

Твой взор тяжелый — полунощника.

Но годы страшные пройдут,

Ты скоро снова будешь молод.

И сохраним мы тайный холод

Тебе отсчитанных минут.

«Ужасное» не может миновать и ахматовскую Музу, и для нее временами непереносимо «человеком быть и видеть поневоле, | Что люди делают, и сквозь тлетворный срам | Не сметь поднять глаза к высоким небесам». Спустя много лет после смерти Блока Ахматова открыла цикл «Трещотка прокаженного» (1943 — 1960) стихотворением «Пролог». Ахматовская «программа» здесь изначально предполагает извержение дисгармоничных звуков, для ее лиры как бы совсем нет красоты, а есть только правда.

Не лирою влюбленного

Иду пленять народ —

Трещотка прокаженного

В моей руке поет.

Успеете наахаться,

И ноя, и кляня,

Я научу шарахаться

Вас, смелых, от меня.

Поэт с трещоткой вместо лиры оказался на тридцать лет «под крылом у гибели». Отчаяние от разъединенности с прекрасным сменяется почти что площадной грубостью, в песне новой Музы все отчетливее преобладает женский «вой» (уже и не плач). В вос­приятии Музы все времена года сливаются в три осени, последняя из которых равна смерти. Однако даже в таком контексте ремесло поэта названо священным: «С ним и без света миру светло». Скры­тое цитирование И.Анненского усиливает просветленность фина­ла как дополнительное свидетельство верности идеалу учителя.

В 1925 г. Ахматова написала стихотворение, посвященное памя­ти Сергея Есенина. Оно при се жизни не печаталось, было опубликовано только в 1968 г. В этом скорбном восьмистишии находит продолжение тема трагической участи поэта в России. Строка «Без­думно и безбольно догореть» возникает у Ахматовой словно отго­лосок поэтических мечтаний Есенина и читается почти как цитата из его стихов. Автор знает, что легкий и светлый переход в мир иной — не для российского поэта:

Всего верней свинец душе крылатой

Небесные откроет рубежи.

Иль хриплый ужас лапою косматой

Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.

Смерть Есенина мыслится Ахматовой как гибель. В стихотворе­нии нет и намека на самоубийство. Не властен поэт ни в своей жизни, ни в своей смерти.

В ахматовской лирике образ поэта сродни лермонтовскому про­року, забитому каменьями, нагому, униженному, но отмеченно­му Божьим перстом. В стихах 1930-х годов переплетаются мотивы политические и метафизические. Речь авторского «я» нередко об­ращена к власть предержащим, объединенным с серой обыватель­ской толпой. Это «я» сознает себя в ряду других поэтов и готово исполнить свой жертвенный подвиг.

Зачем вы отравили воду

И с грязью мой смешали хлеб?

Зачем последнюю свободу

Вы превращаете в вертеп?

За то, что я не издевалась

Над горькой гибелью друзей?

За то, что я верна осталась

Печальной родине моей?

Пусть так. Без палача и плахи

Поэту на земле не быть.

Нам покаянные рубахи.

Нам со свечой идти и выть.

В 1930-е годы, когда репрессии приобрели массовый характер, были арестованы сын и муж Ахматовой. В предисловии к поэме «Реквием» (1935— 1940) она вспоминала о том, как стояла в оче­реди у ленинградской тюрьмы: «Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами <...> спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): — А это вы можете описать? — И я сказала: — Могу». Это свидетельство достоверности описываемых событий предва­ряет произведение, цельность которого создается единством тра­гического переживания.

«Реквием» — лирическая поэма. Личное страдание автора многое здесь определяет. Но материнское горе всегда сродни крестному пути Богоматери. Общечеловеческое, вечное составляет внутреннее про­странство этой поэмы. Облик лирической героини Ахматовой в «Реквиеме» почти не изменился: это женщина, любящая и страдающая, кровно болеющая за свою горькую землю, это поэт, который готов пожертвовать жизнью ради любви к своему отечеству:

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шипами черных марусь.

История России растворена во всем внешнем и внутреннем, во всем, что составляет жизнь и судьбу современности. Простонародное, суровое, жесткое, заявленное уже в послеоктябрьских сти­хах, в «Реквиеме» становится последовательным импульсом сти­ховой речи, ее естеством:

На губах твоих холод иконки.

Смертный пот па челе... Не забыть!

Буду я, как стрелецкие женки,

Под кремлевскими башнями выть.

Без отказа от прежней утонченности героине не выжить. У нее теперь «странное» отношение к памяти: «У меня сегодня много дела: | Надо память до конца убить, | Надо, чтоб душа окаменела, | Надо снова научиться жить». Слово жить напоминает, конечно же, и о смерти как освобождении от страданий. Остается только мужественно отворить дверь, чтоб вошла избавительница. Однако желание смерти, переданное в 8-м стихотворении, уже в 9-м характеризуется как безумие.

Завершается основная часть поэмы двумя четверостишиями, объединенными названием «Распятие». Мать, на глазах у которой казнят сына, не замечена свидетелями зрелища. Но именно к ней прикован взор поэта. В этом внимании тоже опыт, добытый ценой личного страдания. В эпилоге Ахматова подчеркнула, насколько важно в XX в. помнить о материнской верности и безмерности материнского горя. Собственный памятник у тюремной стены — это не только ирония над изломами времени, загоняющего поэта в скорбную очередь, но и страстное желание сохранить память об этих народных испытаниях. В этом последнем желании — жест того аскетизма, который всегда сопровождает трагическое искусство.

Военные стихи были выделены автором впоследствии в цикл «Ветер войны». Как и в 1914 г., в 1941-м Ахматова испытала горя­чие патриотические переживания. Новая «туча над нашей Росси­ей» требовала новой силы, новых жертвенных порывов. Уже в июле 1941 г. написана «Клятва». По-прежнему поэт ведет речь от лица общенационального «мы», и по-прежнему в центре лирического стихотворения — женская судьба. В этом голосе уверенность, что от глубоко личного женского поведения зависит судьба народа и государства:

И та, что сегодня прощается е милым, —

Пусть боль свою в силу она переплавит.

Мы детям клянемся, клянемся могилам.

Что пас покориться никто не заставит!

В цикле «Ветер войны» такие шедевры гражданской лирики, как «Мужество», «Птицы смерти в зените стоят», «Памяти Вали», «Победителям» и др.

В сентябре 1941 г. Анна Андреевна была эвакуирована в Таш­кент. Древний город, с которым она скоро подружилась, глубоко волновал ее творческое воображение. В цикле «Луна в зените» (1942— 1944), отразившем ее впечатления от Азии, который дол­жен был войти в книгу «Нечет», есть стихотворение с оригиналь­ной первой строчкой: «Я не была здесь лет семьсот...» Здесь по­явилось присущее Ахматовой особое восприятие исторического времени. Поэт вбирает в себя многое — из нескольких эпох сразу:

Я не была здесь лет семьсот,

Но ничего не изменилось,

Все так же льется Божья милость

С непререкаемых высот,

Все те же хоры звезд и вод,

Все так же своды неба черны,

И так же ветер носит зерна,

И ту же песню мать поет.

Героиня Ахматовой чувствует мир на гораздо большем времен­ном отрезке, нежели позволяют границы обычной земной жизни:

Словно вся прапамять в сознание

Раскаленной лавой текла.

Словно я свои же рыдания

Из чужих ладоней пила.

Отсюда сверхгиперболическая связанность лирической героини со всеми (как и у Маяковского, герой которого смело брал на себя немыслимое бремя: «За всех распл а чусь, за всех расплач у сь»), горячее чувство общей беды, когда лирическая героиня ощущает чужую боль как свою и узнает в других себя.

Тем же концентрированным, уплотненным временем, той же отзывчивостью на беды поколения заполнено пространство «По­эмы без героя». В самом названии, возможно, заключалась некая полемика с современниками, которые призвание поэзии видели в поисках прямолинейно понятого героизма. Трехчастная поэма да­тируется двадцатью пятью годами: 1940 — 1965. Значение этого про­изведения подчеркнуто автором в предисловии. «Тайный хор» по­гибших называет она «оправданием этой вещи». Поэт отказывается изменять или объяснять содержание поэмы: «Еже писахъ — писахъ». Эта поэма — дар друзьям юности — «Словно в глине чистое пламя | Иль подснежник в могильном рву». Во второй части лири­ческая героиня сознается, «что применила симпатические черни­ла». Зашифрованность тайн связана не только с целомудренным желанием уберечь от непосвященных имена близких, но и со стрем­лением рассказать о них тем, кто имеет достаточно основательную эрудицию, чтобы понять, о чем и о ком идет речь в той или иной строфе. Кроме того, важно было скрыть от цензуры некоторые мотивы социально-политического порядка, намекнуть читателю о реальных чертах прошлого, оболганного советскими идеологами.

Эпиграф к вступительной заметке «Иных уж нет, а те далече» говорит о сосредоточенном внимании к текучести времени, утра­там... Зрелая пора дает уцелевшему на ветрах времени особое зре­ние, горькое и острое по-новому. «Из года сорокового, Как с баш­ни, на все гляжу...» — читаем во вступлении. Новогодний вечер. Надвигается сорок первый год. В памяти оди­нокой героини, встречающей очередной «anno domini» наедине с «не пришедшим» возлюбленным, «воскресают бреды» прошлого, образы людей, которых она «на земле застала», «века прошлого дряхлеющий посев», как писала Ахматова в стихотворении «На Смоленском кладбище» (там был похоронен Блок). Героиню муча­ет вопрос о разлученности с героем и всеми свидетелями веселья молодых лет: «... как же могло случиться, | Что одна я из них жива?» Ее поэма-памятник оживляет образы ушедших. Можно узнать здесь Кузмина и Блока, Князева и Комаровского, Глебову-Судейкину и Гумилева, Мандельштама и Мейерхольда. Ахматова обращается к фактам их биографии, использует интонации, ритмы и символы, взятые из их творчества. Почти с уверенностью можно утверждать, что речь идет о Гумилеве, когда является прямо с фронта на ново­годний бал некто «в шинели и в каске», названный «Иванушкой древней сказки». Образ автора «Капитанов» угадывается в следую­щих стихах:

Существо это странного нрава,

Он не ждет, чтоб подагра и слава

Впопыхах усадили его

В юбилейные пышные кресла,

А несет по цветущему вереску,

По пустыням свое торжество.

Ахматова была убеждена а том, что Гумилев не был виновен в так называемом белогвардейском заговоре: " И ни в чем не повинен: ни в этом, Ни в другом и ни в третьем… Поэтам | Вообще не пристали грехи». О его дерзости и безумной отваге говорится в строчках взволнованных, сбивчиво разорванных восклицательными знаками и многоточиями. В книге хорошо знавшей Ахматову в 1960-е годы Аманды Хейт есть такие слова: «Обращаясь в конце жизни к своему началу, она заново открыла для себя стихи Гумилева, написанные для нее и о ней, о девушке и женщине, и поня­ла, что он символист, создавший теорию акмеизма, не только занимался теми же проблемами, но и отразил в своем творчестве ее образ, как тот живой символ, к которому она шла на ощупь почти всю свою жизнь». В финале третьей главы первой части, где Ахматова вспоминает Царское Село, ее речь прямо обращена к мужу — Гумилеву: «...Незабвенный мой друг и нежный, |Только раз приснившийся сон, | Чья сияла юная сила, | Чья забыта навек могила, | Словно вовсе и не жил он».

Контраст «беспечной, пряной, бесстыдной маскарадной бол­товни» и притаившейся гибели (ее знак — отсутствие света на небе — «в черном небе звезды не видно») определяет трагичес­кую, пронзительно звучащую ноту, которая в одинаковой мере распространяется на глубоко личное и всемирно-историческое. «Поэма без героя» тонко передает атмосферу Серебряного века — эпохи расцвета вобравшей в себя все достижения русской и миро­вой культуры накануне ее гибели. Особенное преломление находит в поэме тема черного квадрата, прославленного «примитивным» полотном Малевича: «Что ж вы все убегаете вместе, | Словно каж­дый нашел по невесте, | Оставляя с глазу на глаз | Меня в сумраке с черной рамой, | Из которой глядит тот самый, | Ставший наигор-чаишей драмой | И еще не оплаканный час?»