Очерки жизни и творчества писателей 5 страница

Продолжая газетную работу, Паустовский в начале 1920-х го­дов возвращается понемногу к художественному творчеству. Его лирическое дарование оказывается в благоприятной обстановке: в эти годы написаны «Алые паруса» и «Бегущая по волнам» А.Гри­на, «Падение Дайра» А. Малышкина, «Ветер» Б.Лавренева. Про­стое перечисление подобных произведений заняло бы не одну стра­ницу. Мощная романтическая стихия властвует в новой русской литературе, опираясь на фанатическую веру людей в провозгла­шенную социальную утопию.

Это было время, когда, по словам В. Маяковского, «пересмат­ривалась миров основа», когда даже опытные, сложившиеся ху­дожники испытывали жгучую потребность в новых формах, в но­вых приемах. Паустовский обратился к экзотике. По его тогдашним понятиям, она наиболее соответствовала духу времени. Он создает чикл экзотических рассказов: «Белые облака» (1920), «Лихорадка» (1925), «Этикетки для колониальных товаров» (1928) и др. После мягких лирических русских пейзажей, нарисованных в первых рассказах, из-под его пера появились непривычные глазу, перенасыщенные словесными красками картины далеких экзотических стран. «Внезапно упала ночь, мокрая и скользкая, как шкура бегемота, тяжелая ночь, с избытком заполненная нервными, неуловимыми снами. Ртутным блеском, глазами трупа светилась река. Инженер закурил и лег на спину, глядя в небо, опрокинутое над чужими экваториальными лесами».

Страсть к романтике возникла у Паустовского с детства. Его отец был «неисправимым мечтателем». В детстве и юности судьба столкнула Паустовского с такими людьми, как дядя Юзя и учи­тель географии Черпунов. Оба страстные путешественники, они произвели на будущего писателя неотразимое впечатление: «В дет­стве я пережил увлечение экзотикой. Желание необыкновенного преследовало меня с детства. В скучной киевской квартире, где прошло это детство, вокруг меня постоянно шумел ветер необы­чайного. Я вызывал его силой собственного мальчишеского вооб­ражения. Ветер этот приносил запах тисовых лесов, пену атлантического прибоя, раскаты тропической грозы, звон эоловой арфы».

Дело довершили книги — Майн-Рид, Купер, Жюль Верн, Кон­рад. Возникло мироощущение, прекрасно переданное в словах писателя: «Вы вслушайтесь, как мягко переливаются Севилья, Гвадаррама, Лос-Анджелес и торжественно, как латынь, гремят Гренада, Рома, Карфаген. А от таких слов, как Массова и Джедда хлещет в лицо красной пылью и хрипом верблюдов.

Но времена менялись. Литература становилась «частью общепролетарского дела», «колесиком и винтиком» партийно-государственного механизма, отнимая постепенно у художника его внутреннюю свободу. Иные писатели оправдывали насилие над собственным талантом соображениями высшей государственной необходимости. Лучше других об этом сказал тот же Маяковский: «Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне». Результат известен: трагедия А. Фадеева, горькая судьба талант­ливого Ю.Олеши, творческие неудачи А.Толстого, К.Федина и многих других. Причем речь идет только о тех, кто искренне пытался «перестроиться» в интересах нового общества, не понимая что губит свой художественный дар. История русской литературы XX в. до самого последнего времени изобилует примерами подоб­ного рода.

Последнее лирико-романтическое произведение Паустовского с «золочеными нитями экзотики» — роман «Блистающие обла­ка» — было напечатано в 1929 г. в Харькове. Этот год был воистину годом великого перелома. Уже несколько лет как в литературной жизни наметились тенденции к ограничению творческой фанта­зии писателей. «Неистовые ревнители» из РАППа, лучше других выполнявшие социальный заказ нарождающегося тоталитаризма, энергично закручивали гайки, добиваясь идеологической стерильности. К концу 1920~х годов объектом нападок стало лирическое начало в литературе. Сначала М. Горький главной темой советских писателей объявил тему труда, заметив при этом, что в изображе­нии трудовых процессов лирика звучит фальшиво, так как труд не лиричен. Затем со статьей «Долой Шиллера!» выступил А. Фадеев.

Конечно, романтики не сдались без боя. Паустовский писал: «...Я посвящаю этот очерк («Оправдание романтики») всем, кто не видит романтики нашей эпохи и оплакивает пафос недав­них лет. Есть пафос борьбы и пафос упорной и талантливой рабо­ты. Есть романтика Перекопа и романтика селекции. И то и другое равноценно».

Но наступало время, когда доводы разума, здравого смысла теряли свою силу. Лирико-романтические произведения попросту переставали печатать.

В 1929—1932 гг. по понятным причинам Паустовскому пришлось работать в основном в жанре очерка, благо знание жизни, почер­пнутое во время многолетних скитаний по стране, у него было превосходное. Его очерки и рассказы, публиковавшиеся в попу­лярных в те годы журналах «Тридцать дней», «Наши достижения», «Знание — сила» и др., — летопись времени, живые свидетельства очевидца.

Герои произведений Паустовского — современники в кругу нравственных, эстетических и научно-технических проблем. Они раскрываются перед читателем как натуры ищущие, душевно щед­рые, высоконравственные, топко чувствующие прекрасное.

Писатель подчеркивал непреходящую ценность личности гуман­ной, совестливой, честной и благородной. Нужно ли напоминать об обстановке 1930-х годов как в стране, так и за ее пределами, в условиях которой Паустовским ставилась цель: будить в человеке человеческое, говорить ему о добре, справедливости и прекрас­ном? В продолжении этой вечной эстафеты подлинного, высокого искусства он видел, несмотря ни на что, свой гражданский долг.

Прекрасное в человеке, прекрасное в творческом труде, пре­красное в искусстве, прекрасное в природе стало в эти годы по­стоянной темой Паустовского. Обращение к ней было для писате­ля выполнением ответственного социального заказа: «Идея о том, что человек нашего времени, детище революции, должен обла­дать не только высокими качествами, которыми в прежнее время были наделены только отдельные выдающиеся люди, но и духов­ными богатствами всех предыдущих эпох и всех стран, казалась мне бесспорной».

В свое время термин «социальный заказ» был скомпрометиро­ван пресловутой теорией «социального заказа» и практикой лите­ратурных конъюнктурщиков. Но Паустовский часто пользовался им, не давая повода для двусмысленных толкований. Выступая на съезде детских писателей в 1936 г., он заявил: «Очень мешает работе навязывание тем. Между навязанной темой и социальным за­казом есть громадная разница. Совершенно ясно, что каждый искренний, органически советский писатель, берясь за любимую тему, тем самым выполняет социальный заказ».

К середине 1930-х годов в партийных документах, в материалах Первого съезда советских писателей требования к литературе были сформулированы более жестко. Паустовский чувствовал это по­вседневно: «Писать трудно, — все время ощущаешь давление об­щепринятых мнений, и это раздражает и лишает чувства внутрен­ней свободы».

Ответственный момент в творческой эволюции Паустовского наступил в самом начале 1930-х годов: «Как писатель я рос очень медленно, и только теперь, сбросив с себя шелуху всяческих РОСТ и галиматьи, я чувствую, как я созрел. Перелом дался мне нелег­ко, — делился он с Е.Загорской-Паустовской в письме от 28 но­ября 1931 г.— <...> Превосходство моего стиля — и только стиля — не давало мне полной уверенности в своих силах. В этом и был разрыв между творчеством жизни и творчеством художественным, и это портило и мою жизнь, и мое творчество. Теперь пришло время говорить " 'во весь голос"». То время, когда писатель ощутил свою творческую зрелость, совпало с интересным этапом разви­тия литературы: бурно активизировались научно-художественные жанры. Лирический талант Паустовского смог с блеском реализо­вать себя и в этой области. Им были созданы книги, занявшие почетное место в русской прозе середины XX в., — «Кара-Бугаз» (1932), «Колхида» (1934), «Черное море» (1935), «Мещерская сто­рона» (1939), «Золотая роза» (1955).

Казалось бы, нет в художественной литературе более отдален­ных друг от друга областей, чем та, где писатель оперирует точны­ми естественно-научными данными о природе и человеке, и та, где он вторгается в тонкий психический мир личности. Однако у Паустовского эти области не противопоставлялись. Наоборот, в их тесном соседстве и взаимопроникновении еще раз выявлялась важ­ная для него мысль о глубоком родстве и единстве целей одинако­вой значимости науки и искусства.

Лирический характер писательского дарования традиционно связывается прежде всего с изображением эмоциональной сферы человека. Такой талант проявляет себя в особой остроте, избира­тельности зрения, в темпераменте художника. Считается, что те стороны человеческой жизни, где властвуют трезвый расчет, прак­тицизм, не могут привлекать писателя-лирика.

Паустовский же в своих научно-художественных книгах соеди­нил, казалось, несоединимое: изображение таких сугубо практи­ческих, деловых предприятий, как добыча мирабилита и осуше­ние болот, с возвышенной мечтой; рассказ о научном поиске с яркими лирическими пейзажами; производственные конфликты с романтическими характерами. Писатель раскрыл поэзию созида­емого творческого труда, поэзию научного поиска, поэзию познания.

Человек у него может испытывать состояние лирического восторга, душевного подъема не только перед шедеврами искусства или очаровательными пейзажами. Он учится видеть возвышенное и прекрасное в обыкновенном, в каждом дне своего будничного бытия.

Лирическое начало в научно-художественных книгах Паустовского не только одна из особенностей его творческой индивиду­альности, но и следствие глубокого знания научных дисциплин, затронутых им в произведении. «Подобный талант не есть что-нибудь особенное, исключительное, случайное, — утверждал еще В. Г. Бе­линский. — Нет, такие таланты так же естественны, как и таланты чисто художественные. Их деятельность образует особенную сферу искусства, в котором фантазия является на втором месте, а ум па первом». Паустовский считал, что овладение научной истиной, мас­терское исполнение любимого дела возвышает человека, рождает в нем чувство уверенности в себе, делает его оптимистом.

«Истинное счастье — это прежде всего удел знающих, а не не­вежд», — этот вывод сделан Паустовским и на основании соб­ственной творческой работы. Характерно его замечание: «Насколько более действенной и величественной стала бы любимая поэтами тема звездного неба, если бы они хорошо знали астрономию».

И все же значительный лирический потенциал таланта Паус­товского оставался невостребованным, и он настойчиво искал возможность его приложения. В середине 1930-х годов им написано несколько рассказов и повестей — «Доблесть» (1934), «Музыка Верди» (1936 ), «Северная повесть» (1939) и др. Высоконравствен­ные, готовые на самопожертвование ради своих идеалов персона­жи этих произведений вызывают симпатию чистотой и благород­ством своих помыслов и поступков, трудовых подвигов. Негатив­ные отзывы официальной критики нетрудно было предвидеть: вре­мя жестко проводило свою линию. Писатель, считавший, что «по­вествование должно быть совершенно свободным, дерзким, един­ственный закон для него — это воля автора», ни в 1930-е, ни в последующие годы не встретил да и не мог встретить понимания и сочувствия. Следует заметить, справедливости ради, что в назван­ных выше произведениях не оказалось «дерзости» и к удачам писа­теля отнести их нельзя.

Но попыток реализовать свой талант Паустовский не оставил. Перед Отечественной войной он опубликовал два новых рассказа, во вступительном слове к которым счел необходимым предуведо­мить читателя: «Несколько лет назад на чердаке старого дома в г. Трубчевске я нашел растрепанную книгу. Переплета не было, первые тридцать страниц кто-то вырвал, но все же я прочел эту книгу до конца за один вечер. Она заключала в себе рассказы неизвестного автора из жизни музыкантов, певцов и актеров. Рассказы были старомодные, чуть сентиментальные, покрытые тем тусклым налетом времени, который мы замечаем на старых вещах. Но все же я решаюсь восстановить по памяти два из этих рассказов и передать их на суд читателей. Делаю я это из уважения к их безвестному, быть может, несколько наивному, но чистому сер­дцем автору».

Все эти «несколько наивные» предосторожности можно понять, но началась воина, и оба рассказа остались вне критики. Впослед­ствии «Старого повара» (1940) и «Ручьи, где плещется форель» (1937— 1939) не без основания причислили к лучшим произведе­ниям писателя.

1941 год. Снова фронтовые дороги, снова — газетные очерки, статьи, работа над пьесами, киносценариями — всем тем, чего требовала война.

Начиная с 1943 г., на первый взгляд неожиданно, появляются один за другим маленькие шедевры Паустовского — рассказы «Снег» (1943), «Телеграмма» (1943), «Дождливый рассвет» (1945). Верность своему призванию и таланту позволила ему в конце концов полно воплотить свои представления о прекрасном.

Но почему неожиданно? Дело в том, что тяжелейшие голы войны оказались для литературы временем своеобразной передышки, когда несколько ослабло идеологическое давление, на какое-то время разжали свое железное кольцо бесчисленные ограничения, требо­вания, «советы», со всех сторон подкарауливавшие художника, по понятным причинам возросла потребность в лирике. Паустовский не мог не почувствовать этого. Даже относительная свобода позво­лила ему выразить себя с достаточной определенностью.

К тому времени выявились основные черты художественного мира писателя, о которых стоит сказать подробнее. В собраниях сочине­ний Паустовского произведения разных жанров: романы, повести, пьесы, очерки, сказки, эссе, статьи и т.п. Но центральное место все же принадлежит рассказу. Писатель не раз признавался в любви к этому небольшому по объему, но нелегкому жанру, и добился в нем особенно больших успехов. Он выступил продолжателем тради­ций таких выдающихся мастеров русского рассказа, как И.Турге­нев, А.Чехов, И.Бунин. Давно замечено, что его крупные сочине­ния — «Кара-Бугаз», «Повесть о жизни», «Золотая роза» и другие построены по мозаичному принципу. Они состоят из небольших фрагментов, объединенных художественной целью. Именно в рас­сказе полнее и ярче всего раскрылось неповторимое своеобразие творческой индивидуальности Паустовского.

Рассказы писателя лишены стремительного, увлекательного дей­ствия. В них нет ничего необычного — приключений, невероят­ных, неожиданных поворотов сюжета, эффектных концовок. Сила художественного воздействия в другом. Они требуют медленного и сосредоточенного чтения, напряженной работы воображения, мысли и чувства. Подчинившись лирическому настроению расска­зов Паустовского, читатель слышит в своем сердце те самые стру­ны, что отзываются на призыв прекрасного, и тогда в нем возрождается поэтическое восприятие жизни — «величайший дар, доставшийся нам от поры детства».

Герои Паустовского — люди разных возрастов и профессий: сельский мальчишка и кадровый военный, бакенщик и пианист, знаменитый художник и скромный топограф. Экзотические пристрастия писателя остались в прошлом. Паус­товский убежден, что «нет ничего омерзительнее, чем равноду­шие человека к своей стране, ее прошлому, настоящему и буду­щему, к ее языку, быту, к ее лесам, полям, к ее селениям и лю­дям, будь они гении или деревенские сапожники».

Обычна русская природа в изображении Паустовского — мок­рый от дождя куст на берегу Оки, легкий шум ветра в мелколесье, сильный запах травы, хлеба, земли. Эмоциональность повествования невольно рождает ответный отклик, и лирическая атмосфера его рассказов пробуждает в чи­тателе повышенную восприимчивость к прекрасному и в приро­де, и в людях. В обычных примелькавшихся образах и картинах раскрывается что-то новое — красивое, высокое, сильное. Проза писателя увлекает, но не интригующим сюжетом, не остротой конфликта.

В рассказе «Дождливый рассвет», например, разлито настрое­ние ночной таинственности, действие протекает под мерный шум дождя. Промелькнула ненастная ночь. Вот и дождливый рассвет. Рассказ окончен. Но долго еще слышится сонный шум дождя в кустах, стук тяжелых капель в жестяном желобе, звучат отрывис­тые реплики действующих лиц. А из глубины души растет, подни­мается какое-то щемящее чувство: ведь все это и в каждом серд­це — и река, и дождь, и ожидание счастья. Это — Родина!

Между тем в первые послевоенные годы давление тоталитарно­го государства на искусство достигло предела. Постановления ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам создали для творческих лю­дей невыносимую обстановку.

Осенью 1947 г., находясь в поездке в воронежские края, Паус­товский делился с К.Фединым: «Мучительно перебираю в па­мяти, что еще осталось, о чем можно писать, и временами ка­жется, что уже ничего не осталось. Дни идут, перо ржавеет, и спасает меня от горечи всяческих размышлений только единствен­ное, неизменное — степная осень, необыкновенное здешнее небо и тишина». И вновь, уже в который раз, выручило Паустовского «единственное, неизменное»: в 1948 г. была написана «Повесть о лесах».