Глава девятая. На следующее утро я рано встал и умылся из фонтана в саду

На следующее утро я рано встал и умылся из фонтана в саду. После лившего всю ночь дождя пересохшая земля разбухла и отсырела. С растений сочилась тяжелая роса. Небо было окрашено в молочный перламутр с коралловыми прожилками, и его расцветка напоминала внутреннюю поверхность раковины. Пока я смотрел, молочный глянец оседал туманом; пронизанное светом безоблачное небо неуловимо голубело, предвещая жаркий день. Я надел самую тонкую тунику и самую чистую тогу и съел кусок хлеба. Когда я уходил, Бетесда спала. Она лежала, прикрываясь платьем, как одеялом, от утренней прохлады, а Баст свернулась у ее шеи воротником густого черного меха.

Кратчайшей дорогой я направился к дому Цицерона. Прощаясь, мы условились вчера, что я загляну к нему по пути к месту убийства Секста Росция. Но когда я пришел, Цицерон передал через Тирона, что он останется в постели до полудня. Он страдал хронической болезнью желудка и приписывал сегодняшний приступ тому, что, вопреки своему обыкновению, поел вчера чернослива у Цецилии Метеллы. Он любезно предложил мне Тирона на весь день.

Когда мы вышли из дома, улицы еще блестели после дождя, а воздух пах чисто и свежо. Мы подошли к подножию Капитолийского холма, миновали Фонтинские ворота и вступили в район Фламиниева цирка. К этому времени дневная жара уже начинала возвращать себе власть над городом. Над мостовыми поднимался пар. Кирпичные стены покрылись капельками воды. Утренняя свежесть сменилась удушливой влажностью.

Проклиная про себя жару, я отер лоб краем тоги. Взглянув на Тирона, я увидел, что он улыбается, глядя перед собой с глупым выражением лица. Я догадывался, почему он так воодушевлен, но ничего не сказал.

Фламиниев цирк опутан сетью извилистых улиц. Близлежащие улицы, особенно те, что непосредственно примыкают к этому обширному строению, загромождены лавками, тавернами, публичными домами и постоялыми дворами. Чуть дальше высятся трех- и четырехэтажные доходные дома, иногда нависающие над улицей и закрывающие свет солнца. Улицы похожи одна на другую и заставлены домами самого разного возраста и качества. Учитывая, сколь часты здесь пожары и землетрясения, Рим постоянно перестраивается. Население растет, обширные земельные участки переходят в руки богачей, и новые дома выглядят все более жалкими и невзрачными. Вокруг почтенного кирпичного здания, непонятным образом уцелевшего в столетие катастроф, зачастую громоздятся ветхие жилые дома без малейших следов орнамента, которые выглядят так, будто они построены из одних веток и ила. При Сулле положение, конечно, только ухудшилось.

Мы продолжали идти по дороге, описанной Секстом Росцием и занесенной на вощеную дощечку юным Мессалой. Писал Руф плохо, почти неразборчиво. Я заметил Тирону, что, к великому моему сожалению, он был занят вчера другим делом и не мог вести записи своим твердым, чистым почерком:

— Как и подобает аристократу, Руф никогда не затруднял себя чистописанием; если он и научился писать, то остальным его записей не прочитать. Но ты, по-видимому, владеешь стилем весьма умело. — Я произнес эти слова как можно небрежнее и улыбнулся, заметив, как покраснели его уши.

Я не сомневался в правильности дороги: она следовала по естественному пути из дома Цецилии Метеллы в самое сердце района Цирка, выбирала широкие улицы, избегала узких и наиболее опасных проулков, идя которыми можно было существенно сократить расстояние. Мы миновали несколько таверн, но старик Секст навряд ли заходил в них, по крайней мере, не в ночь своей гибели, ведь он так спешил на встречу с отправителем загадочного послания.

Мы вышли на широкую, залитую солнцем площадь. Окна лавок смотрели на расположенную в центре цистерну, которая снабжала водой местных жителей. Высокая, широкоплечая женщина в несвежем платье походила на самозваную хозяйку цистерны: она руководила цепочкой рабов и домохозяек, судачивших в ожидании своей очереди. Какой-то раб окатил водой из ведра группку ошивавшихся рядом оборванных сорванцов. Мальчишки завизжали от восторга и принялись по-собачьи отряхиваться.

— Сюда, — сказал Тирон. Изучая указания, он нахмурил брови. — Так мне, по крайней мере, кажется.

— Да, я запомнил это еще вчера. Узкий проход между винной лавкой и высоким красным жилым домом. — Я обвел взглядом неправильный квадрат площади, от которой в разные стороны расходились шесть улиц. В ту ночь Секст пошел по самой узкой из них, а поскольку она быстро и резко сворачивала в сторону, разглядеть, куда же она ведет, было невозможно. Вероятно, то был кратчайший путь к женщине по имени Елена. Возможно, то был единственный путь.

Я огляделся вокруг и заметил мужчину, пересекавшего площадь. Его можно было принять за мелкого купца или торговца — человека со средствами, но не слишком богатого, если судить по его поношенной, но добротной обуви. Вел он себя непринужденно; происходящее на площади, казалось, совершенно не привлекает его внимания; из этого я сделал вывод, что он живет где-то неподалеку и переходит площадь далеко не в первый раз; возможно, он бывает здесь каждый день. Он остановился у общественных солнечных часов, установленных на низком пьедестале, и поморщился. Я шагнул к нему.

— Будь проклят тот, — процитировал я, — изобретатель часа, кто в Риме первые установил часы!

— Ax! — он поднял глаза, широко улыбнулся и тотчас же подхватил припев. — О бедный я! Они мой день разбили, разъяли, разнесли, как зубья гребня!

— А, так ты знаешь эту комедию, — начал я, но он не дал себя перебить.

— Когда я был мальчишкой, мне желудок служил часами — добрый был советчик. А нынче что? Стол ломится от яств, но ты не ешь — жди удлиненья тени. Рим покорился солнечным часам и морит римлян голодом и жаждой.

Мы тихо рассмеялись.

— Гражданин, — сказал я. — Ты знаешь эту округу?

— Конечно. Я живу здесь уже много лет.

— Тогда я уверен, ты мне поможешь. Я не умираю от голода и жажды, но есть одна страсть, которую я ужасно хотел бы утолить. Я люблю птиц.

— Птиц? Увы, здесь только голуби. На мой вкус, они слишком жилистые. — Он улыбнулся, выставив напоказ широкие прорехи между зубами.

— Я имел в виду более изящную птицу. Она прекрасно чувствует себя в воде, на земле и в небе. Приятель приятеля говорил мне, что где-то здесь водятся лебеди.

Он тут же меня понял:

— Ты имеешь в виду Лебединый Дом?

Я кивнул.

— Иди прямо по этой улице, — указал он на проем между винной лавкой и красным домом.

— Никак иначе туда не пройти?

— Если только ты не собираешься идти вдвое больше, чем нужно. Нет, эта улица — единственный разумный путь. Это один длинный квартал, от которого отходит несколько тупиков. И ты не пожалеешь, — добавил он и подмигнул.

— Очень на это надеюсь. Пойдем, Тирон. — Мы повернулись и пошли к проулку, большая часть которого скрывалась за поворотом. По обеим его сторонам высились большие дома. Даже в ярком утреннем свете их сырые, заплесневелые стены, казалось, смыкаются над нами, образуя сумрачную расщелину в кирпично-известковой породе.

Большинство зданий, мимо которых лежал наш путь, представляли собой длинные жилые дома; многие из них были снабжены единственной дверью и совсем не имели окон на первом этаже, так что мы подолгу шли в окружении глухих стен. Верхние этажи нависали над нижними; под ними можно было укрыться от дождя, но ночью в этих углублениях клубилась густая тень. На протяжении всего нашего пути через каждые пятьдесят шагов к стенам были прикреплены железные скобы, в которых тлели остатки ночных факелов. Под каждым факелом в стену были вставлены каменные плитки; на каждой плитке был вырезан лебедь — грубая работа, выполненная дешевыми ремесленниками. Это были указатели, помогавшие ночным посетителям отыскать дорогу в Лебединый Дом.

— Должно быть, уже скоро, — сказал Тирон, поднимая глаза от дощечки. — Мы уже прошли мимо левого поворота, а вот поворот направо. Согласно записям Руфа, Секст Росций обнаружил большое кровавое пятно посреди улицы. Но ты же не думаешь, что оно еще здесь, спустя столько времени…

Тирон не договорил. На последнем слове его голос оборвался: он взглянул под ноги и внезапно остановился.

— Здесь, — шепнул он и громко сглотнул.

Примите во внимание, что человеческое тело содержит большое количество крови. Прибавьте к этому также пористость булыжника и неважную канализацию на многих римских улицах, особенно тех, что пролегают в низинах. Не забудьте и о том, что зима выдалась почти без осадков. Все равно, чтобы оставить такое большое, несмываемое пятно, старик Секст Росций должен был пролежать посреди улицы, истекая кровью, очень и очень долго.

Пятно было почти совершенно округлым, диаметром с руку высокого человека. По краям оно расплылось и поблекло, неуловимо сливаясь с въевшейся в мостовую грязью. Но ближе к центру оно оставалось довольно насыщенным, сохраняя густо-красный цвет запекшейся крови. Трение тысяч подошв придало поверхности камня обычную, маслянистую гладкость, но наклонившись и пристальнее вглядевшись в более глубокие трещины, я смог различить едва заметную, пересохшую красную корку.

Я посмотрел вверх. Даже с середины улицы было невозможно заглянуть в окна второго этажа — разве что только под очень косым углом. Чтобы видеть из окна улицу, пришлось бы сильно перевеситься через подоконник.

Ближайшая дверь находилась в нескольких футах вверх по улице; это был вход в длинный жилой дом слева. Стена справа тоже была ничем не примечательна, если не считать продуктовой лавки чуть сзади, на углу, где улицу пересекал глухой переулок. Лавка еще не открылась. Ее фасад был загорожен очень высокой и широкой квадратной дверью. Дверь была сделана из дерева и выкрашена в бледно-желтый цвет, а ее верхнюю часть украшали изображения злаков, овощей и пряностей. Гораздо ниже, в углу двери, я увидел еще одну отметину, и у меня перехватило дыхание.

— Тирон! Ну-ка, взгляни сюда. — Я присел на корточки рядом с дверью. На уровне груди и ниже древесина была покрыта закопченной и засаленной пленкой, которая ближе к мостовой переходила в широкую грязную полосу. Все равно на уровне коленей поверх грязи отчетливо проступал отпечаток руки. Я приложил к нему руку и почувствовал странную дрожь, зная наверняка, что я прикоснулся к кровавому отпечатку, оставленному много месяцев назад Секстом Росцием.

Тирон посмотрел на отпечаток и оглянулся на пятно посреди мостовой.

— Они так далеко друг от друга, — прошептал он.

— Да. Но, по всей видимости, отпечаток был сделан сначала.

Я встал и прошел мимо двери на угол. Узкий боковой проулок упирался в двухэтажную кирпичную стену. Он был не более двадцати футов в длину и пяти в ширину. В дальнем его конце кто-то сжигал отбросы: из высокой кучи серого и белого пепла торчали обломки костей и прочего хлама. Сюда не выходили окна ни из окружающих стен, ни из жилого дома напротив. Ближайшие факелы были установлены шагах в сорока отсюда. По ночам этот небольшой тупик объят кромешным мраком, и пешеход заметит его, только поравнявшись с ним. Лучшего места для засады не придумаешь.

— Вот здесь они его и поджидали, Тирон, на этом самом месте. Они спрятались в этом углублении, зная, что он пойдет этой дорогой, чтобы ответить на записку от Елены. Они наверняка знали, как он выглядит, достаточно хорошо, чтобы узнать его при свете факелов в руках его рабов, потому что они без колебаний выскочили и стали наносить ему удары прямо здесь, на углу.

Я медленно подошел к отпечатку.

— По-видимому, первую рану они нанесли ему в грудь или в живот. Думаю, они должны были смотреть ему в лицо, чтобы не ошибиться. Он легко дотянулся до раны и зажал ее, перепачкав всю руку кровью. Каким-то образом он вырвался. Возможно, он думал, что сможет отворить эту дверь, но упал на колени — ты видишь, какой низкий отпечаток. — Беглым взглядом я окинул улицу. — Но добили его здесь, посреди улицы. Каким-то образом ему удалось вскарабкаться на ноги и добрести до этого места, где они его и настигли.

— Может быть, рабы пытались отбиваться от убийц, — сказал Тирон.

— Может быть, — кивнул я, хотя и понимал, что скорее всего они ударились в паническое бегство при одном виде стали.

Я нагнулся, чтобы еще раз изучить отпечаток. Высокая, широкая дверь дрогнула и толкнулась наружу, двинув меня по носу.

— Что здесь такое? — раздался голос изнутри. — Еще один нищий, ночующий перед моей лавкой? Ну, ты сейчас получишь. Убирайся, дай мне открыть дверь!

Дверь снова дрогнула. Я прижал ее ногой, чтобы встать и безопасно отступить в сторону.

Из-за двери показалось недовольная физиономия.

— Я же сказал, убирайся! — прорычал мужчина. Покачиваясь на петлях, дверь широко распахнулась и хлопнула о стену по другую сторону тупика. Узкий проулок, в котором прятались убийцы, оказался полностью закрыт.

— Так ты не нищий, — пробормотал старик, оглядывая меня с головы до ног. Я по-прежнему тер нос. — Мои извинения. — В его голосе не слышалось и намека на дружеские чувства или сожаление.

— Это ваша лавка, господин?

— Конечно, моя. И была моей с тех пор, как умер отец, а умер он, пожалуй, тогда, когда тебя и на свете не было. А еще раньше она принадлежала моему деду. — Он прищурился от солнечного света, осуждающе покачал головой и, шаркая, зашел в лавку.

— Вы открываетесь только сейчас? — спросил я, проследовав за ним. — Час довольно поздний.

— Это моя лавка. Я открываю ее, когда приготовлюсь.

— Когда он приготовится! — раздался пронзительный голос откуда-то из-за прилавка в глубине магазина. Продолговатая комната была погружена во мрак. После яркого света улицы я вглядывался в темноту, как слепец. — Когда он приготовится, скажите пожалуйста! Когда мне наконец удастся поднять его с кровати и одеть — вот когда он готов. Скажи лучше, когда я готова. Однажды мне надоест его расталкивать, я буду валяться в постели, точь-в-точь как он, и что с ним тогда будет?

— Заткнись, старуха! — Хозяин споткнулся о низкий столик, опрокинув корзину. Сушеные оливки рассыпались по всему полу. Тирон вошел в лавку и начал их подбирать.

— А это кто? — спросил старик, сутулясь и щурясь. — Твой раб?

— Нет.

— Ну, он ведет себя, как раб. Не хочешь продать его?

— Я сказал тебе, это не мой раб.

Старик пожал плечами:

— Раньше у нас был раб. Пока мой дурак сын не отпустил этого ленивого ублюдка на волю. Он-то и открывал лавку каждое утро. Что плохого в том, что пожилой человек любит подольше поспать, если у него есть раб, который открывает лавку вместо него? Хоть он и был ленивым ублюдком, он крал не слишком много. Он должен был остаться здесь, раб он или не раб. У вольноотпущенника есть определенные обязательства перед тем, кто его освободил, — это всем известно; у него есть юридические обязательства, раб он или свободный, и именно сейчас мы нуждаемся в нем. Он сейчас где-то в Апулии. Женился. Дай им свободу, и первое, что они сделают — уберутся подальше и начнут плодиться, как порядочные люди. Раньше он открывал лавку. Да и крал не особенно много.

Пока он нес свою бессвязную болтовню, мои глаза привыкли к сумраку. Лавка выглядела полузаброшенной — грязной, давно не метеной. Половина полок и прилавков были пусты. Сморщенные черные оливки, над россыпью которых склонился Тирон, были покрыты пылью. Я снял крышку с глиняного сосуда и достал из него сушеную смокву, облепленную серой плесенью. Вся комната пахла сыростью нежилого дома и отдавала кисло-сладким запахом гнилых фруктов.

— Откуда тебе знать? — пропищал резкий голосок из глубины лавки. Теперь я мог рассмотреть женщину куда лучше. В темном платке на голове, она, по-видимому, что-то кромсала ножом, подытоживая каждую фразу резким ударом лезвия о прилавок. — Ты ничего не знаешь, старик, или все забыл. У тебя не голова, а решето. Этот негодяй Галлий постоянно нас обворовывал. Надо было мне отрубить ему руки за воровство, но куда бы мы тогда его дели? Кому продашь безрукого раба, и кто купит раба, уличенного в краже? Только рудники или галеры, но правильно говорят люди, что проку в тухлом мясе? Он был бездельник. Без его брата нам куда лучше.

Мужчина повернулся ко мне и скорчил рожу за спиной жены:

— Ну ладно, ты пришел покупать или слушать старушечью болтовню?

Я оглянулся вокруг, выискивая что-нибудь более или менее съедобное:

— Вообще-то мое внимание привлекли знаки на двери. Изображение плодов, злаков…

— А… Это работа Галлия. Он нарисовал их как раз перед тем, как сын отпустил его на волю. Он был способный раб, хотя и лентяй. Он почти нас не обворовывал.

— Меня особенно заинтересовал один знак. Он не похож на другие. Рядом с самым порогом — отпечаток руки.

Его лицо окаменело:

— Галлий не имеет к этому никакого отношения.

— Мне тоже так показалось. Очень похоже на пятно крови.

— Так и есть.

— Старик, ты слишком много болтаешь, — женщина нахмурилась и стукнула ножом о прилавок. — Некоторые вещи можно видеть, но не говорить о них.

— Заткнись, дура. Будь моя воля, я давно бы его стер, но ты хотела, чтобы оно осталось, и пока пятно на двери, не удивляйся, что его замечают люди.

— И давно оно там?

— Ох, уже много месяцев. С прошлого сентября, я думаю.

Я кивнул:

— А как?..

— На улице зарезали какого-то человека, богача, насколько я знаю. Представь себе, зарезали прямо перед моей лавкой.

— Ночью?

— Конечно, иначе дверь была бы открыта, как же иначе? Клянусь Геркулесом, представь себе, что он забрел бы сюда, когда лавка была открыта! Тогда разговорам и неприятностям конца бы не было.

— Старик, ты ничего об этом не знаешь, так почему бы тебе не заткнуться? Спроси доброго человека, хочет ли он что-нибудь купить. — Женщина по-бычьи наклонила голову, оглядывая меня из-под своих густых бровей.

— Уж не станешь ли ты говорить, будто я не знаю, что его убили? — пролаял старик.

— Мы ничего не видели, ничего не слышали. Ничего, кроме слухов на следующее утро.

— Слухи? — спросил я. — Выходит, в округе были разговоры об этом убийстве? Он был здешний?

— Этого я не знаю, — ответил старик. — Говорили только, что на следующее утро какие-то завсегдатаи Лебедей наткнулись на его тело, перевернули и узнали его в лицо.

— Лебедей?

— Увеселительное заведение для мужчин. Сам я ничего о нем не знаю. — Он закатил глаза, указывая на жену, и понизил голос: — Хотя мой мальчик иногда рассказывал мне забавные вещи об этом месте.

Старуха вонзила нож в прилавок с особенным ожесточением.

— В любом случае, это случилось после того, как мы заперлись и пошли наверх спать.

— И вы ничего не слышали? Мне кажется, вы могли слышать крики или звуки борьбы.

Мужчина открыл было рот, но жена его перебила:

— Наши комнаты в задней части дома. У нас нет окон, которые выходили бы на улицу. И вообще, тебе-то какое дело до этого?

Я пожал плечами:

— Я просто проходил мимо и заметил отпечаток руки. Странно, что никто его не закрасил.

— Моя жена, — сказал старик со страдальческим выражением лица, — суеверна, как и большинство женщин.

Нож стукнулся о прилавок:

— И тому есть веская причина. Разве с тех пор нас хоть раз обокрали? Обокрали, а?

Старик чмокнул губами.

— Она воображает, что по ночам пятно отпугивает воров. Я ей говорил, что оно скорее отпугивает покупателей.

— Но когда дверь открыта, его никто не видит, оно скрыто от глаз. Его можно увидеть с улицы, только когда дверь заперта, когда мы закрыты, и как раз тогда-то мы и нуждаемся в защите. Скажешь, я суеверная? Обычный преступник лишний раз подумает, грабить ли ему лавку, при входе в которую он увидит кровавое пятно. Ты ведь знаешь, вору отрубают руки. В этом пятне есть какая-то сила, я тебе говорю. Если бы мы намалевали его сами, если бы это была не кровь, тогда бы оно ничего не стоило и ни от кого бы не защищало. Но след, оставленный окровавленной рукой умирающего человека, — как хотите, в нем есть какая-то сила. Спроси хоть этого незнакомца. Может быть, он тоже это чувствует. Что ты скажешь?

— Я это почувствовал! — Это был Тирон, стоявший у меня за спиной. Три пары глаз уставились на покрасневшего, как яблоко, раба.

— Ты уверен, что не хочешь его продать? — спросил старик, который вдруг тяжело засопел.

— Я уже сказал тебе…

— В нем есть сила! — вскричала его жена.

— Скажи мне, кто видел убийство? Ведь наверняка были какие-то слухи. В твою лавку все время заходит народ. Если бы кто-нибудь все это действительно видел, ты бы это знал.

Сопение внезапно прекратилось. Старик уставился на меня, затем посмотрел на жену. Насколько я мог видеть, она отвечала ему сердитым взглядом, но не исключено, что украдкой она подала ему какой-то знак, потому что, когда он вновь повернулся ко мне, он выглядел так, словно получил от нее скупое позволение говорить.

— Был один человек… Женщина. Она живет в доме напротив. Ее имя Полия. Молодая женщина, вдова. Живет вместе с сыном; мальчик немой. Кажется, я припоминаю, что один покупатель говорил, будто сразу после убийства Полия всем о нем рассказывала и будто она все видела из своего окна. Естественно, когда она пришла сюда в следующий раз, я спросил ее об этом. И знаете что? Она не сказала об этом ни слова, стала такой же молчаливой, как и ее сын, и только умоляла, чтобы я никогда ее больше не спрашивал и никому не говорил того, что могло бы… — Его челюсти виновато дернулись и замкнулись.

— Скажи мне, — спросил я, копаясь в сушеных смоквах, чтобы отыскать более или менее съедобные, — немой мальчик любит смоквы? Тирон, дай хозяину монету из моего кошелька.

Тирон, который нес мою сумку, перекинув ее через плечо, запустил в нее руку и достал медный асс.

— О нет, асса мало, Тирон. Дай ему сестерций, и пусть оставит сдачу себе. В конце концов, эти расходы оплачивает твой хозяин.

Старик принял монету и подозрительно на нее поглядел. У него за спиной жена продолжала стучать ножом с выражением угрюмого удовлетворения.

— Такой смирный раб и такой благовоспитанный. Ты точно не хочешь его продать?

Я только улыбнулся и сделал знак Тирону идти следом. Прежде чем выйти на улицу, я обернулся.

— Если ваш сын настаивал на том, чтобы продать единственного вашего раба, то почему же он не помогает вам сам?

Произнеся эти слова, я сразу же пожалел о том, что они сорвались у меня с языка.

Женщина отшвырнула нож, который пролетел через всю комнату и со стуком вонзился в стену. Она заломила руки и упала лицом на прилавок. Старик склонил голову и сжал кулаки. В затхлом сумраке лавки они, казалось, застыли, как на жуткой живой картине, оцепеневшие от нахлынувшей скорби — отчасти устрашающей, отчасти комичной.

— Война, — пробормотал старик. — Пропал на войне.

Я отвернулся и подтолкнул ошарашенного Тирона. Мы выскользнули на залитую ярким светом улицу.