Завязка трагедии Шекспира Король Лир, мир и человек в трагедии Король Лир.

Горный обвал может начаться из почти незаметного движения одного камня. Но вызвало это движение множество усилий: порыв ветра колыхнул, толкнул уже расшатавшееся; разрушительная работа многих лет оказалась завершенной, - последнее дуновение переместило центр тяжести камня, и он покатился, сшибленные им, валятся другие, маленькие падают на огромные - уже качаются вросшие в землю глыбы.

Лавина обрушивается, выворачивая деревья с корнями, в щепки обращая жилища. Все, что годами было неподвижным, теперь само движение, и. кажется, нет силы, способной остановить, задержать этот всесокрушающий напор.

Высказано множество предположений о причине трагических событий «Короля Лира», будто бы единственной или хотя бы решающей: неблагодарность детей, старческое самодурство, пагубность решения делить государство.

Множество страниц написано, чтобы объяснить неудачный ответ Корделии, повлекший за собой столько бед.

Но как бы ни было убедительно каждое из этих объяснений и предположений, оно посвящалось лишь заключительному движению, дуновению, бессильному столкнуть с места даже небольшой камень. Только в единстве противоречивых усилий, в столкновении множества устремлений можно понять образный строй «Короля Лира» - «единый музыкальный напор» бури.

Уже не раз писалось, что нелегко объединить приметы времени каждой из сцен. Некоторые имена заставляют предполагать, будто действие происходит за восемьсот лет до нашей эры, но титулы графов, герцогов, лордов переносят в другую эпоху. Клятвы Аполлоном и Юноной не вяжутся с чином капитана и герольдом, вызывающим рыцаря на турнир.

Каждая из черт отделена от соседней веками; попытка как-то их соединить приводит лишь к путанице столетий и обычаев. Однако все это лишь внешние признаки; стоит заглянуть в суть происходящего, как становятся видны очертания века. На шахматной доске сразу же расставлены основные фигуры.

«Я думал, что герцог Альбанский нравится королю больше, нежели герцог Корнуэльский», - говорит лорду Глостеру граф Кент.

Король, соперничающие между собой герцоги, следящие за ними придворные, объединенное и вновь распадающееся на части государство. За стенами королевского замка появляется пейзаж: степи и нищие селения, каменные башни на высоких холмах. Замок властвует над хуже укрепленными крепостями феодальных разбойников, вокруг пустота, гнилая солома на крышах лачуг, виселица и колесо для четвертования - обязательные детали ландшафта.

Люди, собравшиеся во дворце, неспокойны. Побочный сын лорда Глостера Эдмунд законом обречен на бесправие; имущество рода получит старший сын, наследник майората Эдгар. Младший брат был девять лет в отсутствии. Он приехал, полный зависти и злости; его цель погубить законного наследника и присвоить себе все, чем владеет отец, вызывающий у Эдмунда лишь презрение.

Герцог Корнуэльский затаил планы уничтожения герцога Альбанского, он опасается его возвышения. Из разговора Глостера и Кента известно, что король лучше относится к Альбани, нежели к Корнуэлю; распря, которая приведет к войне между герцогами, уже назревает.

Из трех наследниц престола две - Регана и Гонерилья - ненавидят третью, младшую сестру Корделию. Они завидуют любимой дочери короля и боятся друг друга; они соперницы при дележе наследства.

Французский король и Бургундский герцог приехали сватать младшую дочь. Менее всего речь идет о любви; предполагаемый брак - династическое событие. Поэзия выражает спор владений и имуществ, а не любовное соперничество: руку Корделии оспаривают «бургундское молоко» и «французские лозы».

От свадьбы зависит новое соотношение политических сил. Ещедо того как король произнес свои слова, все эти люди подготовлены самим ходом событий к столкновению, борьбе, войне.

Напряженная тишина перед наступлением бури напоминает это начало. Следует сцена раздела государства, вызвавшая так много обвинений в неправдоподобности.

Л. Толстой - наиболее суровый критик Шекспира - начинал осуждение его творчества с завязки «Короля Лира», считая ее особенно нелепой. В очерке «О Шекспире и о драме» Толстой излагал эту сцену в своем пересказе: «...трубят трубы, и входит король Лир с дочерьми и зятьями и говорит речь о том, что он по старости лет хочет устраниться от дел и разделить королевство между дочерьми. Для того же, чтобы знать, сколько дать какой дочери, он объявляет, что той из дочерей, которая скажет ему, что она любит его больше других, он даст большую часть. Старшая дочь, Гонерила, говорит, что нет слов для выражения ее любви, что она любит отца больше зрения, больше пространства, больше свободы, любит так, что это мешает ей дышать. Король Лир тотчас же по карте отделяет этой дочери ее часть с полями, лесами, реками, лугами и спрашивает вторую дочь. Вторая дочь, Регана, говорит, что ее сестра верно выразила ее чувства, но недостаточно. Она, Регана, любит отца так, что все ей противно, кроме его любви. Король награждает и эту дочь и спрашивает меньшую, любимую... Корделия... как будто нарочно, чтобы рассердить отца, говорит, что, хотя она и любит, и почитает отца, и благодарна ему, она, если выйдет замуж, то не вся ее любовь будет принадлежать отцу, но будет любить и мужа.

Услыхав эти слова, король выходит из себя и тотчас же проклинает любимую дочь самыми страшными и странными проклятиями...»

На первый взгляд изложение беспристрастно, однако это не так. В самом способе рассказа, в его, казалось бы, подробности и отчетливости заключен художественный прием сатирического характера, обычный для Толстого. Подобным же образом осмеяно богослужение в «Воскресении» или опера в «Войне и мире»:

«На сцене были ровные доски посередине, с боков стояли крашеные картины, изображающие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что-то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых в обтяжку панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками».

Сатирическая цель очевидна, и мысль выражена ясно: только в обществе тунеядцев подобное искусство может считаться нужным людям, на деле - это даже не искусство, а какое-то бессмысленное зрелище. В этом и заключается прием, с помощью которого пародируется все происходившее на сцене. Автор тщательно перечисляет материалы, из которых изготовлены костюмы и декорации, внешность и жесты актеров. Забывает он только музыку. Но именно она - основа этого рода искусства, дающая всему смысл и жизнь.

Стоило только заткнуть уши, певцы и танцоры сразу же превратились в ряженых бездельников, глупо раскрывающих рты, разводящих почему-то руками и бессмысленно перебирающих ногами. Искусство исчезло - остался крашеный картон, толстая девица, мужчина в нелепой шляпе с пером и будочка суфлера.

Так же поступил Толстой, пересказывая «Короля Лира». Языком описи он перечислил метафоры и гиперболы; подробно изложив внешнее действие, он пропустил все, дающее смысл сцене; исчезли мысли и чувства людей, остались лишь слова и события. Слова поэзии, пересказанные прозой, потеряли смысл, а событие стало происшествием, и притом неправдоподобным.

Писатель, прекрасно понимающий музыку, прикидывался глухим, лишь бы доказать, что искусство, лишенное религиозно-нравственной идеи, не нужно людям. В период страстного увлечения этой идеей Толстой сравнивал человека, сочиняющего стихи, с пахарем, который решил бы идти за сохой, пританцовывая. В ту пору поэзия представлялась писателю лишь безнравственным баловством. С таких же позиций было изложено и содержание «Короля Лира». За пределами изложения оказалась поэзия. Остались лишь ужимки танцора, пробующего пахать.

Дурацкая литература. Себастьян Брамт, Эразм Роттердамский.

«ДУРАЦКАЯ ЛИТЕРАТУРА» это особый род сатиры, основанный на том, что дураки как носители различных социальных пороков являются объектами обличения. В «Дурацкой литературе» возможна и иная ситуация: дурак высмеивает людей якобы здравомыслящих, а на самом деле пребывающих в неразумении, тогда как мнимый глупец является носителем истины. У «дурацкой литературы» глубокие корни в народной культуре, идущие из античности (комедии Аристофана, Плавта). В средние века о проделках хитроумных обманщиков, жертвами которых становились простофили, рассказывалось в шванках — коротких анекдотических рассказах, прозаических или стихотворных. Таковы шванки Штрикера (первая половина 13 в.), в которых мошенник поп Амис дурачит доверчивую знать, заставляя любоваться ненарисованной картиной, ибо увидеть ее может только законнорожденный. Многие сюжеты «дурацкой литературы» становились бродячими, переходя из страны в страну, из жанра в жанр. Непосредственным истоком «дурацкой литературы» стал так называемый праздник дураков — средневековое карнавальное действо, травестирующее привычные ритуалы. Представление устраивалось обычно на Масленицу, ряженые, надев дурацкие личины, водили хороводы, затевали потешные потасовки, выбирали короля уродов и дураков. Происходило игровое освоение реальности, оказавшее влияние на словесное искусство. Обличительная «дурацкая литература» приобрела особую актуальность в Германии накануне Крестьянской войны и Реформации. Себастиан Брант (1457-1521) написал стихотворное сатирико-дидактическое «зерцало» «Корабль дураков» (1494), в котором критика общественных нравов сочетается с дидактикой — стремлением привить бюргерству добропорядочное поведение. Сатирик изобразил 111 дураков, каждый их которых персонифицирует одну человеческую слабость (стяжательство, суеверие, бражничество, распутство, зависть и др.), но глупость, с точки зрения гуманиста, — мать всех пороков. Всю разношерстную компанию дурней сатирик посадил на корабль, который отплывает в Глупландию, желая тем самым очистить свою страну и свой народ от всего, что не согласуется с евангельскими заветами. «Корабль дураков» Бранта был проиллюстрирован гравюрами Альбрехта Дюрера. Основываясь на традициях немецкой «дурацкой литературы» и опыте Бранта, Эразм Роттердамский (1469-1535) на латинском языке сочинил сатиру «Похвала Глупости» (1509), в которой госпожа Глупость сама себя хвалит, обозревая ряды своих многочисленных приспешников. По мнению сатирика, все взаимоотношения людей основаны на глупости: будь то семья, государство, церковь. У Эразма госпожа Глупость умнее своих адептов, и сатира его меланхолична: гуманисту весь мир представляется царством глупости. Вслед за Брантом и Эразмом сатиры на дураков создает Томас Мурнер. Используя сложившиеся типажи «дурацкой литературы», он выводит дураков, принадлежащих к сильным мира сего, и рядовых дурней, посвящая им книги «Цех плутов» (1512) и «Заклятие дураков» (1512). Перечень персонажей уже привычен, в когорту слабоумных попадают ландскнехты, схоласты, судьи, монахи, ростовщики. Но дурнями Мурнер именует и бедняков, которые позволяют себя грабить и дурачить. Во второй половине 16 века «дурацкая литература», сохраняя сатирическую направленность, приобретает жанровые признаки утопии. Нюренбергский мейстерзингер Ганс Сакс (1494-1576) прославился фастнахтшпилями, в которых он высмеивал ротозеев и простаков, становившихся жертвами ловкачей и плутов. В фастнахтшпиле «Школяр в раю» (1550) хитрец обещает вдове передать в раю ее мужу снедь и одежду, которую она школяру доверчиво вручила. В фастнахтшпиле «Фюнзингенский конокрад и вороватые крестьяне» (1553) пойманный деревенскими дурнями вор соглашается, чтоб его повесили после жатвы, ибо мужикам сейчас некогда. Тут его и поминай, как звали. Сакс не столько сатирик, сколько юморист. Ему удалось изменить тенденцию «дурацкой литературы», которая из обличительной постепенно превращается в развлекательную. В фастнахтшпиле «Пляска носов» (1550) происходит потешное состязание, чей нос длиннее. В сказке «Земля обетованная» (1530) Сакс, воспользовавшись фольклорным источником, изобразил страну молочных рек и кисельных берегов — Шларафию, которую прежде рисовал Питер Брейгель. Это страна лентяев и простаков, которым, несмотря на безделье, живется вольготно. Этот образ был использован в качестве заглавия Г.Манном в его первом романе «В земле обетованной» (1900).

На основе анекдотов, шванков и сказок сложилась народная книга «Шильдбюргеры» (1597), в которой читатель знакомился «с удивительными, причудливыми, неслыханными и доселе неописанными похождениями и деяниями жителей Шильды из Миснопотамии, что позади Утопии». Жители саксонского городка Шильда когдато слыли мудрецами, их постоянно звали князья учить их умуразуму, а жены умников сидели дома и скучали. Им это надоело, и они уговорили мужей прикинуться дураками. Привычка вскоре стала второй натурой, потом шильдбюргеры разбрелись по белу свету. Насмешки безымянных народных рассказчиков над шильдбюргерами незлобивы, а их беззаботной блаженной жизни в земле обетованной можно позавидовать. «Дурацкая литература» склонна к изображению сказочной утопии, что проявилось в романе Ханса Якоба Гриммельсхаузена «Симплициссимус» (1669). Вытеснение дурака простаком (Simplicius) началось еще у Сакса. В его фастнахтшпилях нередко действует герой, обозначенный латинским именем Симплиций. Эту тенденцию подхватил в 17 веке Гриммельсгаузен. Заглавный герой его романа наивен, простодушен, доверчив, а не глуп, что дало возможность автору показать события Тридцатилетней войны глазами невинного ребенка, который благодаря своему чистосердечию замечает жестокую абсурдность кровопролития. Однако в ходе повествования простак превращается в плута. Сохраняя комическую маску, он прячет хитрость, смекалку и корысть. В романе Гриммельсгаузена обнаруживается закономерная эволюция «Дурацкой литературы» и главного героя: дурак превращается в пройдоху, авантюриста, похожего на пикаро, героя испанского плутовского романа. После Гриммельсгаузена «Дурацкая литература» как особый род сатиры перестает существовать, хотя действительность в восприятии простака, чудака, комика продолжают изображать немецкие сатирики: Карл Гуцков «Письма безумного к безумной» (1831), Генрих Бёлль «Глазами клоуна» (1963), Ганс Эрих Носсак «Дело д'Артеза» (1968).