За дирижерским пультом

Мало найдется на свете людей, которым удавалось заставить

Бориса Николаевича принести извинения, если он обижал их

несправедливо. Когда между нами случались конфликты и Ельцин

чувствовал собственную неправоту, он просто приглашал меня за

стол и делал вид, будто ничего не произошло. Разговор начинал

особенно игриво: мол, давайте выпьем по рюмочке, хорошо

пообедаем. Это означало, что Борис Николаевич попросил

прощения. Но со временем игривый тон в подобных ситуациях

сменился откровенным раздражением.

30 августа 94-го года мы с официальным визитом отправились

в Германию. Прибыли вечером. Прежде нас селили в роскошном

гостевом замке неподалеку от Бонна, а на этот раз мы

разместились в берлинском отеле " Маритим" и сразу почувствовали

разницу между Западом и Востоком.

В Берлин мы приехали на торжественную церемонию вывода уже

не советских, а российских войск с территории бывшей ГДР. Город

меня удивил -- он, в отличие от других немецких городов,

выглядел слишком по-советски.

Перед сном мы немного посидели вместе с президентом и

спокойно разошлись. Утро же началось с неприятностей. Ко мне

прибежал взволнованный доктор:

-- Александр Васильевич, надо что-то делать. Время еще

раннее, а Борис Николаевич уже " устал". К тому же просит еще

" расслабиться" перед церемонией.

Ельцин пребывал в нервном состоянии. Его угнетали

разговоры про русских, которые разгромили Германию в Великой

Отечественной войне, а теперь едва ли не с позором покидают

немецкую территорию, и еще не известно, кто в результате

победил.

Увидев меня, Наина Иосифовна тут же сообщила:

-- Александр Васильевич, я только пиво ему давала.

Но я быстро выяснил, что помимо пива в ассортименте были и

другие напитки. Жена президента, наверное, о них не знала.

Борис Николаевич действительно выглядел " усталым". По моей

просьбе врачи дали ему подышать нашатырем. Нашатырь бодрит и

быстро приводит захмелевшего человека в чувство. Пригласили

парикмахера -- он вымыл голову президенту, сделал массаж лица,

красиво уложил волосы. От этих процедур шеф вроде протрезвел.

Быстро оделись и сели в машину. До места встречи нужно

было проехать минут пятнадцать. Увы, этого времени хватило,

чтобы вялость опять одолела президента.

Гельмут Коль встретил Бориса Николаевича очень

доброжелательно. Он всегда искренне радовался каждому новому

свиданию. Мне казалось, что немецкий канцлер относится к нашему

президенту как к младшему брату. Всегда так трогательно, с

акцентом выговаривал: " Борыс, Борыс" -- и при этом нежно

похлопывал Бориса Николаевича по плечу. Если же президент

отпускал неудачные шутки при журналистах, Коль воспринимал

специфический юмор спокойно и без доли иронии давал понять

корреспондентам, что всякое бывает и не стоит заострять

внимание на оплошностях. Но такое отношение нельзя было назвать

снисходительным. Скорее, оно было добродушно-ироничным.

Гельмут Коль -- умный и интеллигентный человек. Сколько бы

раз мы ни встречались, я ни разу не видел его нетрезвым. Если

Борис Николаевич настаивал, Коль выпивал водку, но не больше

трех скромных по размеру рюмок. Потом, невзирая на настырные

просьбы, только пригублял спиртное.

Правда, случались исключения. В честь празднования

50-летия Победы Ельцин устроил 9 мая прием в Кремлевском дворце

съездов и предложил Колю испытание -- выпить полный фужер

водки. Наверное, граммов 200 ему налили. Гельмут этот фужер

водки спокойно, не моргнув глазом осушил. Я потом потихонечку

наблюдал за ним: опьянеет или нет? Не опьянел.

Однажды Ельцин и Коль отправились с двухдневным визитом на

Байкал. Там, на берегу реки, вытекающей из озера, местное

начальство построило добротную, просторную баню из бревен

полуметровой толщины. Парил гостей профессиональный

банщик-сибиряк. Канцлера, как и положено в русской бане,

постегали вениками, обмыли травяными настойками, он

раскраснелся. Ельцин тоже здорово разогрелся, выскочил из

парилки, окутанный облаком пара и мигом плюхнулся в ледяную

байкальскую воду. Коль с бесстрастным лицом последовал за ним.

Подошел к берегу и, не раздумывая ни секунды, поплыл, будто

совершал такие водные процедуры в Германии ежедневно.

Поплескался немного и вернулся в баню. Вот тогда я понял: этот

мужик никогда и ни в чем не уступит нашему президенту. Из всех

лидеров, с кем Борис Николаевич встречался, Гельмут Коль был

ему по духу ближе всех.

Канцлер Германии всегда здоровался за руку со всеми, кто

находился рядом с нашим президентом. И делал это непринужденно,

будто мы давние знакомые и можем общаться без подчеркнутой

субординации. Несколько раз в охотохозяйстве " Завидово" мы все

вместе сидели у костра, жарили шашлыки. Разговаривали о жизни,

смеялись. Я даже забывал о том, что господин Коль порусски не

понимает.

На охоте он никогда не стрелял по зверям, и Борис

Николаевич охотился в одиночку. Потом я сообразил -- канцлер не

только не любил охоту, но и опасался вездесущих " зеленых".

Как-то в Завидове у президента России гостил

премьер-министр Канады Малруни. Он взял с собой на охоту

личного фотографа и предупредил нас, что доверяет ему. Но через

некоторое время фотокарточка премьера, который стоял, победно

водрузив ногу на убитого кабана, появилась в канадской газете.

Разразился скандал. Господин Коль, видимо, слышал об этой

истории и ружья на охоте в руки не брал. Гулял пешком по лесу,

с удовольствием катался со мной на катере по водохранилищу и

любил посидеть у костра. Поэтому очень часто и официальные

переговоры с Колем проходили в Завидове.

В одну из поездок в Германию канцлер пригласил Бориса

Николаевича к себе домой. Честно говоря, я ожидал увидеть более

дорогую обстановку. Но роскоши не оказалось. Зато в доме все

было обустроено с поразительно тонким вкусом. Гельмут Коль

признался, что интерьером занимается его жена. Но, думаю, он

просто скромничал.

...Все ждали начала церемонии. Коль сразу уловил известное

состояние Бориса Николаевича и по-дружески обнял его. В

следующее мгновение канцлер понимающе посмотрел на меня.

Выразительным взглядом я молил его помочь нашему президенту,

хотя бы поддержать Ельцина в прямом смысле этого слова. Коль

все понял: слегка обхватив Бориса Николаевича за талию,

отправился вместе с ним на торжество.

Меня уже ничего не интересовало, кроме одного -- выдержит

президент это мероприятие или нет? Министр обороны Грачев тоже

переживал. В то время Павел Сергеевич еще не проводил десантных

операций в Чечне, поэтому отношения с ним у меня были вполне

нормальными.

Самый страшный момент наступил, когда началось восхождение

руководителей двух государств к памятнику воина-освободителя в

Трептовпарке. По высокой длинной лестнице они медленно

двинулись вверх. Члены российской делегации застыли в

напряженном ожидании. На шаг позади Ельцина поднимался старший

адъютант Анатолий Кузнецов. Толю я подробно проинструктировал и

предупредил, что президент в любой момент может споткнуться,

оступиться, потерять сознание на виду у публики и прессы...

Толя, конечно, и без меня уже обо всем догадался.

К полудню солнце пекло, как в пустыне и я опасался, что

жара разморит Бориса Николаевича еще сильнее.

К памятнику они с канцлером поднялись, слава Богу, без

особых проблем. Возложили венки, поклонились, постояли в

задумчивости. Однако предстояло новое испытание -- спуск.

По обоим краям лестницы выстроились шеренги немецких

солдат, застывших в почетном карауле. Неожиданно одному

молоденькому солдату стало дурно. Как раз в тот самый момент,

когда Ельцин и Коль поравнялись с ним. Немец закрыл глаза,

пошатнулся, но упасть не успел -- Кузнецов мгновенно его

подхватил. Анатолий пребывал, видимо, в диком напряжении и

автоматически уловил чужое недомогание. Это выглядело

символично: русский офицер спасает утомленного солнцем

немецкого солдата. Телекамеры, к сожалению, такой трогательный

эпизод не зафиксировали.

Начался парад, на котором я едва не прослезился: наши

воины маршировали несравненно лучше солдат бундесвера.

Торжественный марш немцев выглядел строевой самодеятельностью

по сравнению с чеканным шагом российских ребят. Коль тоже

заметил разницу и смутился -- ему стало неудобно за хваленую

немецкую выправку, которая на этом параде никак не проявилась.

Потом солдаты запели. Наши и маршировали, и пели

одновременно. Половину куплетов исполнили на русском языке,

остальные -- на немецком. Специально для этой церемонии была

написана песня " Прощай, Германия! ". Министра обороны

выступление растрогало -- глаза у Павла Сергеевича сделались

влажными.

Настроение Ельцина от явного превосходства российских

воинов над немецкими заметно улучшилось, а потом стало и вовсе

замечательным. Во время обеда он выпил много сухого красного

вина -- немецкий официант не успевал подливать, -- а солнце

усилило действие напитка. Президент резвился: гоготал сочным

баритоном, раскованно жестикулировал и нес откровенную ахинею.

Я сидел напротив и готов был провалиться сквозь землю от стыда.

После обеда мероприятия продолжились. Теперь предстояло

возложить цветы к памятнику погибшим советским солдатам. И мы

отправились туда вместе с Колем на специальном автобусе. Часть

салона в этом комфортабельном " Мерседесе" занимали сиденья, а

на остальной площади была оборудована кухонька и уютный

дорожный бар, где можно перекусить.

Борису Николаевичу тут же захотелось испытать на себе все

прелести бара. Он заказал кофе. Поднес чашку к губами тут же,

на повороте вылил на себя ее содержимое. На белоснежной сорочке

появилось большое коричневое пятно. Президент стал беспомощно

его затирать.

Коль среагировал абсолютно спокойно. Точнее, никак не

среагировал: ну, облился президент, бывает, дело житейское.

Наша служба в миг переодела Бориса Николаевича -- ребята всегда

возили с собой комплект запасной одежды.

...Пока Ельцин возлагал цветы, мне сообщили, что напротив

памятника через дорогу, собрались представители фашистской

партии с плакатами. Целая толпа. Они возбуждены, кричат, но

подходить к ним ни в коем случае не следует. А президент, как

нарочно, уже настроился пообщаться с " благодарным" немецким

народом.

-- Борис Николаевич, к этим людям категорически подходить

нельзя, -- предупредил я. -- Это -- фашисты. Вас сфотографируют

вместе с ними, и выйдет очередной скандал.

Запрет на Ельцина подействовал, словно красная тряпка на

быка:

-- Что?! Все равно пойду...

И демонстративно зашагал к людям с плакатами. Пришлось

преградить дорогу. Борис Николаевич рассвирепел, ухватил меня

за галстук и рванул. До сих пор не понимаю, как журналисты

проглядели такой сенсационный кадр. " Поединок" заметили только

ребята из охраны -- мои подчиненные. Разодранный галстук я тут

же снял и вернулся в автобус.

Из " Мерседеса" вышел только тогда, когда президент России

начал музицировать около мэрии вместе с оркестром полиции

Берлина. Никакого дирижерского умения у Бориса Николаевича не

было, но это не помешало ему выхватить у обалдевшего дирижера

палочку и обосноваться за пультом. Ельцин размахивал руками так

эмоционально и убедительно, что вполне мог сойти за автора

исполняемого музыкального произведения. И зрители, и

корреспонденты, и музыканты тоже сильно развеселились. Ничего

подобного они нигде и никогда не наблюдали, да и вряд ли еще

увидят. А президент принял улюлюканья и вопли за восторженное

признание своего дирижерского таланта.

Рядом со мной за " концертом провинциальной филармонии"

наблюдал Владимир Шумейко -- в то время председатель Совета

Федерации. Он держал меня за руку и утешал:

-- Александр Васильевич, я тебя прошу, успокойся.

Подожди... Ничего страшного пока не произошло...

Намахавшись палочкой, Ельцин решил пропеть несколько

куплетов из " Калинки-малинки". Всех слов он не знал, зато

отдельные фразы тянул с чувством, зычным громким голосом.

Обычно исполнение " Калинки" сопровождалось игрой на ложках. Но

их, к счастью, сегодня под рукой не оказалось.

Позднее моя жена рассказала, что в те дни НТВ бесконечно

повторяло кадры " показательных" выступлений Ельцина. И она

плакала от стыда за нашу страну, чувствовала, как мне

мучительно в Германии управляться с " дирижером".

Исполнив полтора куплета " Калинки-малинки", президент не

без помощи Кузнецова снова оказался в автобусе. Мы поехали в

российское представительство в Берлине. Там, в бывшем здании

посольства, был накрыт праздничный стол для узкого круга

гостей.

Президент потребовал, чтобы я тоже принял участие в ужине.

Я понимал, что это своеобразная форма извинения, потому и

пришел. Но сел не рядом с Борисом Николаевичем, а сбоку,

подальше от него.

Начались грустные тосты -- все-таки сдали мы Германии свои

позиции. Через официантов я попытался регулировать количество

потребляемых шефом напитков, и они ограничивали выпивку, как

могли. Но вдруг к Ельцину едва ли не ползком подкрался какой-то

человек с бутылкой. Он был согнут от подобострастия в три

погибели. Тут уж я сорвался и заорал:

-- Вы кто такой?! Вон отсюда!

Илюшин потом в узком кругу глубокомысленно заключил:

-- Если Коржаков в присутствии президента способен так

озверело себя вести, то страшно вообразить, что он представляет

на самом деле.

Но в тот момент я готов был удавить любого, кто попытался

бы налить Борису Николаевичу водки. За столом воцарилась

напряженная тишина. А шеф, воспользовавшись паузой, опять

принялся шутить.

Выяснилось, что холуй, на которого я, мягко говоря,

повысил голос, был то ли послом России в Восточной Германии, то

ли полномочным представителем. Странно, конечно, что люди при

таких высоких должностях позволяют себе вместо официантов

подливать водку гостям.

Из Германии все вернулись подавленными. Дня через два

после возвращения мне позвонил помощник президента Рюриков, и

говорит:

-- Александр Васильевич, мы вот собрались тут... У нас к

тебе доверительный разговор. Примешь? Идем.

В мой кабинет ввалилась берлинская делегация почти в

полном составе. Людмила Пихоя, как самая активная, выпалила:

-- Саша, ты же видишь, что случилось? Что делать с нашим

шефом? Мы его потеряем! Уже осталось совсем немножко, чтобы

окончательно дойти до точки.

-- Ребята, а что вы предлагаете? -- спросил я.

-- Саша, ты должен пойти к нему и все сказать.

-- А почему вы не можете пойти к нему и все сказать?

-- Так он же нас выставит за дверь!

-- И меня выставит.

-- Нет, тебя он не прогонит...

Но я предложил поступить иначе. Мою идею визитеры

одобрили. Почти все, кто был в Германии, должны были подписать

президенту коллективное письмо, суть которого предельна ясна --

ради престижа России, ради здоровья самого Бориса Николаевича,

ему нужно вести себя солидно, без " закидонов".

Текст составляли несколько дней. Когда мне его принесли, я

удивился -- там ни слова не говорилось об отвратительном

поведении Ельцина, о РОССИИ, которую он обязан представлять

достойно. Группа " возмущенных" товарищей написал" хвалебнейшую

оду. Самыми критичными можно было, считать фразы типа: "...мы

хотели бы, чтобы вы берегли свое здоровье, вы так нужны

России". Или: "...надо как-то умерить нагрузки в работе".

Ничего не оставалось делать, как подписать это

произведение придворных искусств. Кстати, подлинник письма

Илюшин оставил у себя. Сохранил, наверное, для своих мемуаров.

Спустя несколько дней президент отправился в Сочи, на

отдых. В самолете, в малом салоне, мы расположились вместе с

Илюшиным. Сидим и рассуждаем: нести президенту письмо сейчас

или потом отдать? Носить документы -- прямая обязанность

Виктора Васильевича. Обычно он в начале полета отдавал

президенту папку, а перед посадкой забирал документы обратно.

Если Ельцин прочитывал документ, то ставил чернильную галку в

верхнем левом углу бумаги.

Илюшин, набрав воздуха в легкие, говорит мне:

-- Саша, вот иду к нему с письмом.

Я посоветовал:

-- Положи письмо в общие бумаги.

Он так и сделал.

Сидим. Ждем реакции. Минут через двадцать загорается

кнопка вызова. Побледневший Илюшин направляется к Ельцину.

-- Это что вы мне принесли? -- зарычал президент. --

Заберите эту писанину, еще вздумали меня учить.

Илюшин вернулся раздосадованным и подавленным. Честно

говоря, я тоже не ожидал, что при откровенно подхалимском тоне

письмо вызовет у шефа столь гневную реакцию.

-- Ты знаешь, как он мне вернул письмо? -- решил

поделиться неприятными подробностями Илюшин. -- Он швырнул

папку мне чуть ли не в лицо.

-- Ну что ж, будем ждать продолжения, -- заключил я.

В Адлере нас встречали, как обычно, местные начальники. Мы

с Илюшиным покинули самолет после президента и Наины Иосифовны.

Пока шеф целовался с краевым и городским руководством, Наина

Иосифовна подошла к нам и принялась энергично отчитывать.

Причем начала с более впечатлительного Илюшина:

-- Вы что натворили?! Вы что сделали?! Вы что там

написали?! Расстроили Бориса Николаевича, теперь у него будет

не отпуск, теперь у него будет вообще черте что.

Мы оторопели. Я действительно не понимал причин столь

бурной реакции на очевидную ерунду. А уж Виктор Васильевич, всю

жизнь мастерски избегавший подобных последствий, никак не мог

взять в толк, что именно в злополучной бумаге вызвало гнев

шефа.

Но нет худа без добра. Пока шеф дулся на меня, я спокойно

работал и отдыхал. Илюшин играл со мной в теннис и любезничал

все дни напролет. К тому же я пристрастился ходить в прекрасный

санаторный комплекс " Русь" -- там тоже играл в теннис с другими

отдыхающими и руководством санатория. Единственная мысль, время

от времени отравлявшая счастливые дни, касалась развязки этой

истории. Но, в отличие от Виктора Васильевича, я был уверен,

что президент меня не уволит.

Наина Иосифовна тоже выглядела счастливой. Муж почти три

недели провел на пирсе, дышал целебным морским воздухом и

наслаждался только ее обществом. Она сама подносила Борису

Николаевичу напитки, и со стороны Ельцины смотрелись как

идиллическая пожилая пара. Потом приехали внуки, и стало

веселее.

Илюшину было сложнее, чем мне -- каждое утро он относил

документы Борису Николаевичу. Ельцин реагировал на появление

первого помощника сухо.

-- Положите бумаги на стол, -- лаконично, не поднимая

глаз, приказывал президент.

К концу отпуска шеф решил с нами помириться. Пригласил в

баню Барсукова, Грачева (они тоже подписали письмо) и меня.

-- Как вы могли, как вы осмелились такое написать! Так

нахально повели себя... -- урезонивал нас президент. -- Мы же

друзья, кому нужны эти коллективные письма?

Ельцина, оказывается, сильнее всего возмутили не подписи

Коржакова, Барсукова и Грачева под письмом, а еще каких-то

посторонних людей, например помощников, которых он друзьями не

считал. Борис Николаевич даже пообещал уволить обнаглевших

соратников, и они тряслись от мрачных перспектив.

Но в итоге президент поступил мудрее. Он вызывал

поодиночке каждого из подписантов и требовал раскаяния. И все

они безропотно отказывались от письма со словами:

-- Виноват, Борис Николаевич...

Не отказался только я. Трижды президент уговаривал меня

покаяться, но я твердо отвечал:

-- Считаю, что в тот момент мы были правы.

Инцидент не испортил наших отношений. Если мы оставались

наедине, Ельцин никаким президентом для меня не являлся. Друг

друга мы считали " кровными" братьями -- в знак верности дважды

резали руки и смешивали нашу кровь. Ритуал предполагал дружбу

до гробовой доски. При посторонних же я всем своим видом

показывал, что Борис Николаевич -- президент при любых

обстоятельствах.

***