Заметки очевидца.

«Мне нечего сказать о солнцах и мирах;

Я вижу лишь одни мученья человека».

И.-В.Гете. Фауст.

*

Полнота времен, простота вещей, чистота стихий…

Из чего все вышло и к чему пришло? Что решает в бытии его начало – небывалое – и что требует себе в залог? В чем это сказалось? Чем обернулось? Как отозвалось? И что было затем – сразу вслед за началом всех начал, когда еще ничто не отступило, не завершилось, не пропало и все как будто обещало сущему только благодать? Что сталось с этим лучшим из миров, невиданным и ненаглядным, который за собой следов не оставляет и тем легче представляется со стороны «мифическим», эфемерным и фиктивным, что, существуя лишь по логике самих вещей, исключает даже тень присутствия потусторонних сил и уличает в иллюзорности, в обмане всякий посторонний взгляд и свет? Мир под знаком вечности – в первозданной простоте своей, одинокий, безупречный, безусловный: что нам до него? Что мы в нем нашли, что потеряли? Чего не сумели удержать? Или стерпеть? И чем ему – непосредственному тождеству реального и идеального – раз и навсегда обязаны?

Или нас в том мире вовсе не было, как когда-то не было и в этом? И кроме пары пустых мыслей о загадочном начале всех вещей, нас ничто с ним связывать не может? Но где мы – «мыслящие» – были и где мы оказались, когда свое беспамятство приняли за свет здравого ума, а кошмар и бред его – безвременье – за дубликат вечности и торжество закона всех вещей? О чем мы думали, куда смотрели, когда страдание, разложение и смерть явились на этот самый свет – явились как на грех, хотя его никто не ведал, как на зов, хотя ему никто не внял, – явились и сделались живым критерием реальности? Или и тут мы ни при чем? Мы, так скажем, были «маленькими» и на ночь сказки слушали, когда кругом творилось большое зло? Но разве сказки про эти открестительные «были» – про зло, поросшее быльем, и про мышление, которое за мир не отвечает, – не худшая из всех ложь?! И разве быть собой – значит быть как все, а быть как все – значит не иметь касательства к непрерывной родословной сущего и быть никем в его родном космическом лице? Пусть чушь какая-то, мираж, абракадабра, но какая же великая чушь должна была произойти, чтобы в мелких спорах с жизнью рассеялся, развеялся ее исконный смысл и в мире воцарились онтологически маленькие люди, герои бесконечного романа с собственной персоной, готовые всему на свете приписать сомнительность происхождения и едва ли не поэтому привыкшие смотреть на небо свысока – не хватая с него звезд, не признавая его кровного завета и в грозный, решительный для судеб сущего момент всегда в своих глазах оставаясь в «стороне» – жертвой необоримых безличных обстоятельств, добрых жизненных намерений и злой иронии судьбы. И пусть не ложь совсем, не бред и не подлог метафорических «венцов творения», метафизических объект-субъектов «априорного самосознания», а какая-то простая и неоспоримейшая вещь, самая что ни на есть истина, но какая же печальная и двусмысленная истина должна была открыться, чтобы распалась связь времен и от первичного всеобщего блаженства остались одни слепые упования да глухие мистические слухи, чья совершенная невероятность, впрочем, не только не мешала им на протяжении тысячелетий процветать и вновь и вновь овладевать сердцами, но неизменно служила тому категорическим условием.

А что сейчас – распад свершен, закончен? И мир помолодел, любуясь нами, и истина преобразилась – вся как-то обновилась, прояснилась и повеселела? Но почему от этого не сделалось светлей? Откуда все взялось и куда все подевалось – в глазах, сердцах, умах, на Родине, под небесами? Какой удел достался нам, которым с незапамятных времен до незапамятных времен нет дела, как, впрочем, и чудесным, незабвенным временам, согревающим живую душу, нет никакого «дела» до нашего безгрешного беспамятства и фантастических свершений на ниве технологий, спорта и наук? Где мы очутились, когда мир дошел в своем развитии до настоящей – до последней, самой равнодушной к своему истоку и самой отдаленной от него точки, в которой виртуальное полностью сливается с реальным и за которую никто еще живым не переступал? И весь наш путь – зачем, за что, откуда и куда?

Вопросы будто сами себя ставят и уносят в дурную бесконечность – темные, упрямые, «проклятые». К тому же предельно отвлеченные – столь далекие от настоящей злобы дня, от житейских треволнений современности, что еще вопрос, стоит ли вообще ломать над ними голову. Вопрос нелишний. Тем более что верно сказано: ломать – не строить. Неважно, что это сказано как будто о другом. Важно, что важней насущного для сущего все равно ничего нет: труждаться-мучиться – удел живых. Сколько ни «ломайся» пред небесными зерцалами, ни перекладывай вековечные проблемы с больной чужой головы на свою здоровую, а нужда свое возьмет, и строиться со всеми в ряд все равно придется. Сначала надобно свести концы с концами, а уж потом – с «началами». Сначала выжить, потом – жить. Сначала ум в порядок привести, потом – применять его по прямому назначению: дело с умом делать, а не пустые разговоры заводить – о том, чего теперь уже никто не встретит, не вспомнит и не подтвердит, или о том, напротив, чего пока еще никто не испытал, не-видывал-не-слыхивал, а тем более о том, что эти разговоры – со времен знаменательного спора Гесиода и Гомера – в точности об одном и том же. Довлеет дневи злоба его. Вот разберемся с реальными проблемами – на поприще, к примеру, просвещения, наук, искусств, морали, медицины, ускорим темпы экономического роста, укрепим военную мощь страны, справимся с коррупцией в эшелонах власти, оградим от посягательств демократические нормы жизни, остановим безоглядное загрязнение окружающей среды, возродим духовные традиции народа, наладим диалог культур, вспомним наконец о женщинах, о стариках, о молодежи, а там видно будет: может, и до начала всех начал с полнотою всех времен очередь дойдет. Впрочем, если не дойдет, никто удивляться-сокрушаться особенно не станет: пусть во злобе дневной, в суете и во вражде всеобщей, но лучше так, чем с идеальным во гробе…

Небывалого уже постольку не восстановить в памяти, поскольку его там вовсе не было. Его вообще нигде и никогда не было. На то оно и небывалое. Представить его можно лишь в воображении, как дети представляют себе сказочных героев или как древним рисовался мир – в виде, например, огромного куриного яйца, или мерных всполохов огня из пасти змея, или наспех залатанного пояса на чреслах божества. Но, очевидно, никакого воображения не хватит, чтобы представить небывалое как таковое, о котором у поэтов нет ни слова, а у рассудка – ни малейшего понятия. То есть кое-что, как и всегда, ему понятно сразу. И, как всегда, даже этого ему достаточно, чтобы остудить разум.

Небывалое как таковое, очевидно, противостоит бывшему и настоящему. Но если так, оно никак не может оказаться сущим, то есть быть именно «как таковым», субстанциально равным и довлеющим себе. Сущим оно может показаться лишь в связи с грядущим, будущим. Чего пока еще не наступило, того, если здраво рассудить, до сих пор и не было. А чего не было, то и является не чем иным, как небывалым. К чему, однако, утомлять себя без нужды удвоением понятия и локальный модус времени выдавать за темпоральный модус бытия? Будущее – неизбежно небывалое, если соответствует своему имени. Выдавать его за здесь и теперь сущее – значит просто лгать. То есть ложь и есть не что иное, как опыт представления небывалого как сущего. Так что ничего страшного, если до предельных вопрошаний дело так и не дойдет: этого никто даже не заметит. Никто не заметит даже и того, что их черед настал. А раз так, сомневаться не приходится: о них уже теперь можно позабыть.

Конечно, если позабыть сможешь, если выкинешь из головы, что на деле разговоры о концах-началах сущего испокон веков ведутся и с тех пор, как был сложен первый миф, никогда всерьез не прерывались. Предметно их не ограничить, логически не исчерпать, а опытом не опровергнуть. Их можно попробовать сместить, но только множа – затеяв тот же, на миф заточенный и мифом усеченный разговор. «Нет ничего нового под солнцем». Ничего такого и не будет, пока оно над такою «головой» горит…

Непонятно вот что: как вообще до подобных разговоров дошло дело? Как то, чего на самом деле нет и что никто не-испытал-не-испытает, может объяснить то, что испытывает каждый? Логически исчерпать такие толки невозможно: ни к какому окончательному выводу из мифопоэтических посылок прийти нельзя. Логически их нельзя и опровергнуть: миф не знает оснований, которые себе противоречат, как не знает и противоречий, которые бы не согласовались с основаниями. Такие толки можно лишь прервать на полуслове, не дослушав до конца – просто уличив в них миф, а в мифе уличив фантастическое миропонимание. Но от этого вторая, неслыханная половина слова никуда не пропадет и «разумнее» ничуть не сделается…

И все-таки прямой вопрос: «Откуда все взялось и куда все подевалось?», – да и все принципиальные вопросы, которые он в себя вобрал, имеют и прямой ответ. Он на самом деле прост и так же, как они, сам собой напрашивается. Причем один на всех: История. Ничего тут ни прибавить, ни отнять. История навек осталась за спиной. История заведомо всех стережет и ожидает. История творится в этот самый миг. Она – мир, из которого никто не возвращается и который сам в конце концов возвращает нас к тому, с чего берет свое начало. Все оттуда впервые является на свет и все туда в концов уходит. И ничего иного в бытии нет.

«История» - ответ бесспорный, принципиальный, окончательный. И если все-таки невнятный и, даже так, обманчивый – а так оно и есть, то не оттого, что чересчур абстрактный, отвлеченный, а оттого, что чересчур двусмысленный. И это – совсем не та двусмысленность, которой чревато любое слово. Это – двусмысленность позиции, которую приходится занимать разуму перед зеркалом заднего, обращенного к «истории» ума. Это зеркало, естественно, кривое и беспомощное, искажающее смысл lumen naturale. Но оно волшебное: кто смотрится в него, тот молодеет на глазах. Оно не льстить не может. И лишь цена вопроса – задний смысл занимательного зрелища – в нем никак не отражается.

Сказано: «В начале было слово». Спрашивается: что было потом? Потом – семь дней творения. Потом – история грехопадения. Потом – история искупления греха. Так, «говорят», гласит Писание. А что теперь? Теперь – то же, что вчера и завтра: бесконечные верификации Слова-Мифоса, который отказался от космического первородства в пользу Слова-Логоса, и бесконечные версификации Слова-Логоса, который в лице наших философий и наук от такой высокой чести всячески отказывается и сам себя возводит к «мифам», к наивным сказаньям старины. Так или иначе, но «дальше», как ни посмотри, ничего особенного: так себе – история «дискурсивных практик», перепевы безысходного безмолвия. Ясно, что не только небо, горы и моря, не только все «слова», но и все самое главное на свете сотворено до нас, без нас и, главное, за нас. Кем? С точки зрения чистого разума, это решительно не важно. Пусть даже и «никем». Верить или нет в сотворение мира, оно онтологически не превращается тем самым в предмет веры и не становится зависимым от ее субъекта. Можно сомневаться не только в креатуре мира, но, как учил Декарт, de omnibus – во всех вещах вообще, но они от этого не перестают существовать. Они суть сущее. А суть проблемы в том, что сущему как таковомунет до нас как таковых – как будто мыслящих, потому что только ergo существующих – ровно никакого дела.

Все существенное в мире сделано и оно существенно безлично, безродно и бесстрастно. Лично нам – мирянам поневоле – остается в сущности одно: научиться с этим грамотно считаться, приводя во взаимную гармонию сущее как таковое с сущим как налично данным, наличное с необходимым, необходимое с возможным, возможное с желанным, желанное с должным, должное с сущим, сущее… – но круг уже логически замкнулся. И загадка заключается не в том, как можно из него выбраться, а как мы умудрились в него попасть? Как включился однажды механизм этого коловращения, если мы не знаем да и не узнаем никогда, что это такое – «сущее, поскольку оно сущее»? Или – еще более по Аристотелю: кто такой Сократ простой, «как таковой», в отличие от Сократа сложного, «сидящего»?

Вопрос хороший. И хорошо заниматься ерундой: выплачивать чужие мелкие долги и прибираться в доме – в мире «после оргии» (Бодрийар). Но вот другой вопрос: разве нет у разума другого – собственного долга? Почему нельзя, во всяком случае, «сидеть», если хочешь быть как таковым? Даже так: почему этот мир, с которым невозможно не считаться и в котором выпало всем жить, все-таки нельзя принять, не покривив душой и не повредив рассудка? Почему, иначе говоря, сотворение мира не есть вопрос свободы воли и праздного метафизического любопытства?

Творить – значит решать судьбу сущего. Что есть сущее, поскольку судьба его не решена – поскольку им востребован собственный творец? И технический вопрос: что есть собою представляет полагающий начала и концы праксис – не как генезис, а как поэзис? То есть:

(а) что заставляет художника-творца однажды отвернуться от всего мира и встать лицом к лицу с ничто – с начисто выбеленным холстом;

(b) как превратить вторичные качества вещей в качества первичные, субстанциальные, а первичные образы вещей в образы вторичные;

(с) как ex nihilo создать мир, на который нельзя не откликаться как на зов собственного имени?

Для теоретической философии эти три вопроса резюмируются в одном, исходном: возможна ли феноменология духа не как монадология субъекта, а как номадология творца? Пусть делать по большому счету – онтологически – нам абсолютно нечего. Ergo? Стало быть? Стало быть, время есть. Что называется, еще не вечность – aeternitas nondum. И это – наше время, которое нельзя сделать ни «чужим», ни «собственным», но судьба которого не может быть не решена, или, что есть то же, может быть решенной только нами.

Вопрос о судьбе сущего открыт – так же, как вопрос о современности. Это значит, что открыт их исторический горизонт. Современность — не «Сократ сидящий» и не пирожок с капустой, а мир как таковой, границ которого нельзя преодолеть: никто в другой эпохе не жил. И намечающие путь за горизонт стратегии культуры – всегда одни и те же. В их ведении – стиль эпохи. Сегодня как рефлексивные программы это: (a) классицизм – критика логической рациональности и проблематизация ноуменального; (b) модернизм – критика общественных идеологий и легитимизация бессознательного; (с) постмодернизм – деконструкция истории критики и релятивизация самоочевидного. Но они – лишь стилистические транскрипции судьбы эйдоса, мистифицируемой синтетическим единством трансцендентальной апперцепции. И они – лишь перформативные стигматы своего как нашего и нашего как своего времени.

Слухи о конце творения еще более преувеличены, чем слухи о конце света. «Поэтом можешь ты не быть», но если все-таки не можешь, то обязан понимать, что нельзя быть «гражданином» в мире, который без тебя – ничто.

И если дни творения еще не сочтены, если сами по себе никогда они не будут сочтены, то только оттого, что за нас ответить некому: кто есть кто?

Термин «разумный» применительно к миру и особенно – к действительности наших дней – трудно признать исключительно удачным. Он выглядит то ли натяжкой, то ли насмешкой, то ли прекраснодушным заклинанием, которым можно обмануть (и усыпить) только самого себя. Со времен Гегеля никто подобного вердикта всерьез не выносил. Смысл, в котором все действительное разумно, а все разумное действительно, если и не полностью рассеялся, то выродился в архивный спекулятивный алгоритм. Эпоха нигилизма вовсе не завершена: не факт, что девальвация всеобщих ценностных эквивалентов или разложение универсалистских культурных повествований, легитимирующих амбиции исторических квазисубъектов, вообще имеют содержательный предел (как не имеет, очевидно, технического, «методологического» предела идея рационального обустройства бытия). По-прежнему актуален социальный критицизм, так или иначе версифицирующий вопиющее несоответствие эпохи нормам разума. Не случайно даже в философии не потеряла своего значения модернистская программа критики идеологий (Хабермас, Рорти, Лиотар, Слотердайк и др.). Марксизм, позитивизм, фрейдизм – все принципиальные парадигмы современного общественного самосознания различаются лишь модальностью тематизации иррационального. В этом сходятся даже концептуальные полюса – ницшеанская диагностика социокультурного ресентимента и феноменологическая диагностика кризиса наук. Экзистенциалистский проект онтологического анархизма и все виды философской герменевтики – лишь законные наследники этого мезальянса. Постструктурализм в философском отношении ничем не оригинален и только радикально усиливает тот же импульс: разум здесь утрачивает даже призрак нормативности и абсолютности, а действительность – идеальности и законо-, или целе-сообразности. Никакой альтернативы. Никакого риска. И никаких подлинных, больших проблем. Так себе – «различение», «повторение», «идентичность», «коммуникация», «глобализация», «когнитивный поворот» и, конечно, «гендер» и Applied Ethics. Главное не терять фантазии и чувства юмора. Сегодня, в мире «после оргии», на долю разума остаются одни подсобные работы – убирать модный идеографический мусор, инсталлировать и переформатировать пост-просвещенческие перформативы да подсчитывать убытки под победные марши «либерального консенсуса», монотонные контрапункты «языковых игр» или новогодние похоронные куплеты про «Бога», «Автора», «Субъекта» и, конечно, про самого себя, про Homo что-то там и почему-то «мыслящего» со всей его возможной «Метафизикой». Перспектива – открытая и по-своему захватывающая, но для разума практически совершенно безопасная и только в мыльных операх Begriffsgeschichte вызывающая тень того, что Джордано Бруно называл «героическим энтузиазмом». Открыты, соответственно, и ее предельные теоретические манифестации. Самая последовательная и аподиктичная теодицея современности – мистический физикализм. Самая рациональная и дальновидная стратегия рефлексии – шизоанализ. Самая конструктивная и благодарная историческая позиция – деконструктивизм. А самый недвусмысленный и органичный объект-субъект общественного самосознания – гермафродит, суверенность которого, впрочем, более чем под вопросом: не только старой доброй «способности суждения», но и никакого постмодернистского чувства «юмора» не хватит, чтобы вместе с леонардовским Иоанном Крестителем разделить ту чеширскую улыбку, что осталась от него в зеркале зеркал эпохи. Так что только иронией кантовской «судьбы разума» или логикой спекулятивного абсурда можно объяснить тот факт, что проблему концептуализации современности все еще принято сводить, ничтоже сумняшеся, к вопросу об особом «типе рациональности». Прямо по Делезу-Кэрролу или по Шестову-Гоголю: «И потому-то самому мы не можем видеть носов своих, ибо они все находятся на луне» («Записки сумасшедшего»).

В этой ситуации единственная рискованная комбинация ума – в защиту большого исторического времени, восхищенного и похищенного им самим, или в защиту мира как самого разума: своей конститутивной теоретическойчистоты, тотальной практической ответственности и безусловного поэтического первородства. Больше ум ничем не обладает. А не рискуя всем, ничего всерьез не делает. Таков его удел, первый и последний жребий: собственный, разумный мир. В ракурсе классическом, перипатетическом – даже четырежды разумный: соответственно космической идее Логоса и триединой природе философского познания (Аристотель. Метафизика). Но также – и соответственно пределу, за которым нескончаемое повторение («возвращение того же самого») изобличает в идеологическом рецепте идиосинкразический синдром (патологический диагноз).

Одна проблема: испытывать дух на предмет его присутствия по ту сторону вещей-в-себе – значит созерцать конец естественного света разума.

Еще остались на этом свете камни, которые можно собирать, разбрасывать, отвергать или ставить во главу угла. Но не осталось у строителей ни угла, ни времени. «Народы, смешанные в единомыслии зла», - те самые, мертвее мертвых, что строили из лучших побуждений и по доброй воле башню общую до самых до небес, - строили-строили и наконец построили: Трансцендентальный Армагеддон. Этот разумный, разумный, разумный, разумный мир…

Resume.