Недооценка существующего.

48.

При возникновении массового движения кажется, что оно борется за настоящее против прошлого. Оно рассматривает существующие порядки и привилегии как вмешательство дряхлого отвратительного прошлого в чистое настоящее. Но чтобы освободиться от мертвой хватки прошлого, требуется предельное единство и безграничное самопожертвование. Это значит, что народ, призванный свергнуть прошлое для освобождения настоящего, должен с энтузиазмом навсегда и во всем отказаться от настоящего. Абсурдность такого положения очевидна. Поэтому с дальнейшим развитием неизбежен перенос ударения: первоначальная цель — настоящее снимается со сцены, а его место занимает потомство — будущее. Больше того, настоящее отталкивают назад, как нечисть, и валят в одну кучу с ненавистным прошлым. Таким образом проводится граница борьбы между тем, что было и что есть, с одной стороны, и тем, что будет, — с другой.

Потерять жизнь — значит потерять только настоящее, а когда теряется исковерканное, ничего не стоящее настоящее, то ясно, что теряется немногое.

Массовое движение не только изображает настоящее чем-то ничтожным и жалким, но и умышленно делает его таким. Оно выкраивает образчик индивидуального существования — сурового, тяжелого, полного запретов и скучного; осуждает удовольствия и комфорт и превозносит суровую жизнь. Массовое движение рассматривает самое обыкновенное настоящее как нечто тривиальное и даже недостойное, а поиски личного счастья изображает чем-то безнравственным. Наслаждаться — по установке массового движения — значит иметь дело с врагом, т. е. с настоящим. Главная цель проповедуемого (86:) большинством движений аскетического идеала — распространение презрения к настоящему. Кампания против семьи и обыкновенных человеческих желаний — это очередные попытки оторвать пальцы человека от настоящего, за которое он цепко держится. И когда такая жизнь, безрадостная в личном отношении, проходит на ярком и драматическом фоне грандиозного коллективного зрелища, — это еще больше подчеркивает никчемность и ничтожность личной жизни.

Невыполнимость многих целей, которые ставит себе массовое движение, тоже является частью похода против настоящего. Ведь все, что практически возможно и выполнимо, есть часть настоящего. И предлагать что-нибудь практически выполнимое — значит обещать что-то в настоящем, т. е. примирять нас с ним. Вера в чудеса, например, заключает в себе отказ от настоящего и вызов ему. Когда Тертулиан сказал о Христе: «И Он был похоронен и потом воскрес; это — правда, ибо такое невозможно», — тем самым он показал кукиш настоящему. Наконец и мистицизм массового движения — тоже средство принижения настоящего. Мистицизм этот рассматривает настоящее как смутное и искаженное отражение огромной неизвестной жизни, которая находится позади нас; настоящее же — тень и иллюзия.

49.

Пренебрежительного отношения к настоящему не может быть без твердой надежды на лучшее будущее. Как бы ни жаловались на низость нашего времени, мы неизбежно вынуждены мириться с нашим существованием, каким бы трудным и убогим оно ни было, если наше будущее не обещает быть лучше настоящего.

Все массовые движения стараются унизить настоящее, изображая его ничтожным шагом к славному будущему, простым половичком на пороге золотого века. Для (87:) религиозного движения настоящее — что-то вроде места ссылки, юдоль печали, ведущая в царство небесное; для социальной революции — это убогая почтовая станция на пути к Утопии; для национального движения — это недостойный эпизод, предшествующий конечному триумфу.

Конечно, верно, что позитивная надежда, вызываемая яркой картиной великолепного будущего, более могучий источник смелости и самозабвения, чем негативная критика настоящего. Массовое движение даже тогда, когда оно не ведет борьбы не на жизнь, а на смерть с существующими порядками и положениями, настраивает сердца и умы своих последователей на будущее. Самопожертвование, требующееся для объединенных действий и взаимной помощи, невозможно без надежды. Если у нас ничего нет, кроме настоящего, мы захватываем все, что можем, и стараемся это удержать. Мы плаваем по океану, имя которому Ничто, цепляемся за любую крохотную щепку так, как будто это древо жизни. С другой стороны, когда у нас все еще впереди, нам легче делиться тем, что имеем, и отказываться от общедоступных преимуществ. Поведение членов группы Доннера* во времена, когда у них была надежда, и позднее, когда они ее утратили, хорошо иллюстрирует зависимость духа коллективности и солидарности от надежды. Те, у кого нет надежды, разделены и гонимы к крайнему эгоизму. Общее страдание само по себе, когда оно не сопровождается надеждой, не объединяет и не вызывает взаимного сочувствия. Евреи в египетском рабстве были «сбродом задир и сплетников», и чтобы их объединить, Моисей должен был дать

*В 1846 г. группа эмигрантов, включая семью Доннера из штата Иллинойс, решила переселиться в Калифорнию, но застряла в снегах Сьерра Невады. Из 87 человек выжило только 47. — Прим. переводчика. (88:)

им надежду на обетованную землю. Тридцать тысяч отчаявшихся людей в концлагере Бухенвальда не смогли создать никакой формы объединенного действия и не проявили никакой готовности к самопожертвованию. Там, в Бухенвальдском концлагере, было больше жадности и безжалостного эгоизма, чем в отравленном жадностью свободном обществе. «Вместо выяснения способов, какими можно было бы помогать друг другу, они употребляли всю свою изобретательность на то, чтобы властвовать и угнетать друг друга»2.

50.

Для умаления настоящего может использоваться и прославление прошлого. Но только это прославление должно быть связано с большими надеждами на будущее, в противном случае прославление прошлого может привести к осторожному отношению к настоящему, а не к тому крайнему отрицанию настоящего, которого хочет массовое движение. Таким образом, сначала массовое движение поворачивается к прошлому спиной, но в конце концов оно рисует яркую картину далекого великого прошлого, картину чаще неверную, хотя и правдоподобную. Религиозные движения возвращаются в прошлое до дня сотворения мира; социальные революции говорят о золотом веке, когда люди были свободны, равны и независимы; националистические движения воскрешают или просто придумывают воспоминания о прошлом величии. Такое ударение на прошлом происходит не от одного желания показать законность движения и незаконность предшествующего ему порядка, но также из стремления показать настоящее как простой переход от прошлого к будущему3.

Знакомство с историей дает нам чувство исторической преемственности. Имея яркое представление о прошлом и будущем, истинноверующий видит себя частью (89:) чего-то такого, что бесконечно простирается назад и вперед — чего-то вечного. За настоящее он может не держаться (как и за собственную жизнь) не только потому, что оно ничего не стоящая вещь, за которую и держаться-то нечего, но еще и потому, что оно не начало и не конец всего. К тому же яркое представление прошлого и будущего лишает настоящее его реальности: настоящее превращается как бы в звено процессии или парада. Последователи массового движения видят себя марширующими с барабанным боем, с развернутыми знаменами. Они — участники волнующей драмы, разыгрываемой перед гигантской аудиторией: перед прошлыми и будущими поколениями. Это позволяет им ощущать, что они больше себе не принадлежат, что они актеры, играющие роль, а дела их — не действительность, а «представление». Их собственная смерть становится для них жестом, актом притворства.

51.

Пренебрежительное отношение к настоящему способствует пророчеству. Из хорошо приспособленных к жизни людей выходят плохие пророки. С другой стороны, те, кто воюет с настоящим, лучше замечают ростки будущего и лучше видят семена перемены и возможности небольших начинаний.

Приятная жизнь не позволяет нам заметить возможность резких перемен. Мы крепко держимся за то, что называем нашим здравым смыслом, нашим практическим взглядом на вещи. Фактически это только названия нашей всепоглощенности настоящим. Ощущение собственного приятного, безоблачного существования так сильно, что другие реальные вещи, непосредственно нам угрожающие, кажутся смутными и невозможными. Когда же случается, что привычный уклад жизни ломается, именно они, так называемые практичные люди, захваченные (90:) врасплох, выглядят нереалистами-мечтателями, цепляющимися за уже несуществующее.

С другой стороны, те, кто отвергает настоящее и направляет свои взоры и помыслы на будущее, обладают способностью замечать в окружающем зародыши будущей опасности или будущей выгоды. Вот почему из неудовлетворенной личности и из истинноверующего получаются лучшие пророки, чем из тех, кто имеет основания желать сохранения статус-кво. «Не всегда тонкие души, а чаще фанатики находят правильные решения для будущего»4.

52.

Интересно сравнить отношение консерваторов, либералов, скептиков, радикалов и реакционеров к настоящему, будущему и прошлому.

Консерватор сомневается, что настоящее можно улучшить, и старается придать будущему образ настоящего. Чтобы убедиться в своей правоте относительно настоящего, он обращается к прошлому: «Я хотел бы иметь чувство преемственности и уверенности в том, что наши сегодняшние грубые ошибки просто свойственны человеческой натуре, что наши модные новшества, по сути, — те же древние ереси и что любые ценности, которые сегодня находятся под угрозой, не менее угрожающе шатались и в прошлом»5. Но до чего же консерватор похож на скептика! «Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это — новое; но оно уже было в веках, бывших прежде нас»6. Для скептика существующее настоящее есть сумма всего, что было и что будет. «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем»7.

Либерал смотрит на настоящее как на законного потомка прошлого, постоянно растущего и развивающегося в направлении лучшего будущего: повредить (91:) настоящему — значит искалечить будущее. Эти трое берегут настоящее, и, естественно, им не может очень нравиться идея самопожертвования. Их позиция в отношении самопожертвования лучше всего выражена скептиками: «Живому псу лучше, чем мертвому льву. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают... и не имеют никакого представления о том, что делается под солнцем»8.

Радикал и реакционер ненавидят настоящее. Оба считают его ненормальностью и уродом. Оба готовы обращаться с ним безжалостно и без церемоний, и оба восприимчивы к идее самопожертвования. В чем же они расходятся? В первую очередь, во взглядах на то, насколько можно изменить человеческую натуру. Радикал страстно верит в безграничную способность человеческой натуры совершенствоваться. Он верит, что, изменив окружающую человека среду и усовершенствовав технику формирования человеческой души, можно создать совершенно новое, небывалое общество. А реакционер не верит, что в человеке заложены неизвестные возможности к хорошему. И если надо создать прочное здоровое общество, то создавать его надо по испытанным образцам прошлого. Реакционер видит будущее как великолепную реставрацию, а не как невиданное новшество.

В действительности ясной границы между радикалом и реакционером нет. Реакционер, например, восстанавливая свое идеальное прошлое, проявляет радикализм. Его представление о прошлом основано не только на том, что в действительности было, сколько на том, что он хочет видеть в будущем. Он больше новаторствует, чем реставрирует. То же самое происходит и с радикалом, когда он собирается строить свой новый мир. Но так как он отвергает и разрушает настоящее, то вынужден связывать этот новый мир с какой-то точкой в прошлом. Если, (92:) строя новое, ему приходится применять насилие, то его взгляд на человеческую натуру мрачнеет и приближается ко взгляду реакционера.

Смесь реакционера и радикала особенно видна в тех, кто занимается национальным возрождением. Последователи Ганди в Индии и сионисты в Палестине хотели бы возродить великое прошлое и одновременно создать невиданную Утопию. Пророки тоже были смесью реакционера и радикала. Они проповедовали возврат к древней вере и грезили о новом мире и новой жизни.

53.

Совпадение пренебрежительного отношения к настоящему со стороны массовых движений с отношением к нему неудовлетворенных — очевидно. Удивляет только огромная радость, которую испытывают неудовлетворенные, когда поносят настоящее и все его дела. Только жалуясь, такого наслаждения получить нельзя. Здесь должно быть нечто большее, чем простая жалоба. Так оно и есть на самом деле. Когда неудовлетворенные распространяются по поводу неискоренимой низости и подлости своего времени, они этим как бы смягчают свои чувства неудачи и изолированности. Они как будто говорят: «Не только наши жизни, но жизни всех современников — даже самых удачливых и, казалось бы, счастливых — разбазарены впустую и ничего, собственно, не стоят». Таким образом, оговаривая настоящее, они получают смутное чувство равенства.

Поэтому и средства, которые массовое движение употребляет для оговора настоящего (раздел 48), нравятся неудовлетворенным. Самообладание, требующееся для подавления нормальных желаний, дает им иллюзию силы. Они чувствуют себя так, словно в своих желаниях овладели миром. Им нравится в массовых движениях то, что они выступают и за непрактичное и за невозможное. (93:)

Неудачники в повседневных делах обычно тянутся за невозможным — это способ маскировать свою неполноценность, ибо когда мы терпим неудачу при попытке достичь возможного, то вина только наша, но когда терпим неудачу с невозможным, мы ее можем отнести на счет сложности и трудности задачи. При попытке достичь невозможного меньше шансов дискредитировать себя, чем при попытке достичь возможного. Отсюда следует один из выводов: неудача в повседневных делах часто порождает непомерную смелость.

Получается, что неудовлетворенный извлекает столько же удовлетворения — если не больше — от средств массового движения, сколько и от конечных целей движения. Наслаждение, которое получают неудовлетворенные от хаоса и падения счастливых и преуспевающих, исходит не из исступленного сознания, что этим очищается почва для небесного града. В их драматическом крике «все или ничего!» — в слове «ничего», возможно, больше страстного желания, чем в первом.

«Вещи, которых нет».

54.

Один из выводов, вытекающих при рассмотрении факторов, способствующих самопожертвованию: мы менее готовы умирать за то, чем обладаем и чем являемся, нежели за то, кем хотим быть и что хотим иметь. В этом есть горькая, ставящая в тупик правда: люди, когда они имеют «нечто стоящее, чтобы за это сражаться», желания сражаться за это не испытывают. Живущие полнокровной и полноценной жизнью люди обычно не хотят умирать ни за собственные интересы, ни за родину, ни за какое-либо «священное дело»9. Не обладание ценностями, а страстное желание — вот мать полной нераздумывающей самоотдачи. «Вещи, которых (94:) нет», на самом деле сильнее «вещей, которые есть»10. Во все времена люди отчаянно сражались за прекрасные города, еще не выстроенные, за сады, еще не посаженные. Сатана знал, что говорил, когда утверждал: «За жизнь свою человек отдает все, что у него есть»11. Да, — все, что он имеет. Но скорее умрет, чем отдаст то, чего еще не имеет.

В самом деле, странно: люди, которые придерживаются настоящего и изо всех сил цепляются за него, меньше всех способны защищать его. С другой стороны, те, кто с презрением отвергает настоящее и отряхивает его с себя, должны иметь все его дары и сокровища, которые не-прошенно сыплются на них, как из рога изобилия.

Мечты, видения и непомерные надежды — все это могучее оружие и настоящие инструменты. Подлинный вождь-реалист отлично понимает ценность этих инструментов для дела. Понимает потому, что презирает настоящее. А настоящее презирает потому, что не способен к практическим делам. Преуспевающий деловой человек часто оказывается не способным к роли общественного руководителя, потому что ум его настроен на «вещи, которые есть», а сердце направлено на то, чего можно достичь в настоящее «наше» время. Неудачливость в практических делах, по-видимому, является условием успеха в общественных делах. Может быть, хорошо, что некоторые непокорные натуры, потерпев поражение в деловом мире, не чувствуют себя раздавленными, а наоборот, загораются — на первый взгляд, нелепой — уверенностью, что они особенно компетентны в управлении городом, а то и страной.

55.

Не так абсурдно, как кажется, что люди готовы умереть за пуговицу, за флаг, за слово, за мнение, за миф и т. д. Напротив, самое неразумное — это отдать жизнь за (95:) нечто такое, что стоит иметь. Несомненно, жизнь человека — наибольшая реальность из всех реальностей; без нее не может быть и речи о каких-то вещах, которыми стоит обладать. Самопожертвование не может быть проявлением конкретной личной заинтересованности. Даже в случае, когда мы рискуем своей жизнью, защищая ее, наша готовность бороться зависит не столько от личной заинтересованности, сколько от чего-то неуловимого, вроде традиции, привычки, чести (честь — ведь это только слово) и главным образом — надежды. Когда нет надежды, люди убегают или позволяют убить себя без боя. Они будут цепляться за жизнь, но так, как будто их оглушили. Чем иным можно объяснить факт, когда миллионы европейцев позволили себя посадить в лагеря смерти, в газовые камеры, зная при этом, что их ведут на смерть? Одной из могучих сил, которыми обладал Гитлер, при этом не самой малой, было его умение лишить своих противников надежды (по крайней мере, на европейском континенте). Его фанатическая вера в то, что он строит новый порядок, который будет длиться тысячелетие, передавалась как его последователям, так и противникам. Первым она внушала чувство, что в борьбе за Третий рейх они в союзе с вечностью, вторым, — что бороться против Гитлера все равно, что бросать вызов неизбежной судьбе.

Интересно, что евреи, покорно шедшие на убой в гитлеровской Европе, отчаянно боролись в Палестине. И хотя говорят, что в Палестине они сражались потому, что у них не было иного выхода — иначе арабы перерезали бы им всем горла, — тем не менее верно, что их отвага и готовность к самопожертвованию были не от отчаяния, а от горячей заботы возродить свою древнюю страну и древний народ. И они, действительно, умирали за города, еще не построенные, за сады, еще не посаженные. (96:)