Объяснительная записка В.Я. Ершова[678] в отдел контрразведки «Смерш» Подольского проверочно‑фильтрационного лагеря № 174 2 страница

В августе 1943 года нас переправили в лагерь Шталаг-326 (но, может, другая цифра, я мог забыть). Это огромный лагерь, где группировали военнопленных и отправляли на работы. Вскоре после поступления в этот лагерь мы сидели в бараке на полу и ждали, когда принесут баланду. Я увидел, лежит мандолина. Взял ее, настроил и стал играть. Ребята удивились. А я сказал, что учился в музыкальном училище. Вскоре пришли два парня и обратились ко мне: «Забирай мандолину и пойдешь с нами». Я говорю: «Мандолина не моя, и еще мы ждем баланду». А они говорят: «Без разговоров, шагом марш!».

Привели меня в другой барак, заходит здоровенный мужчина. Это был главный полицай Белорде. Пленные его звали «бомбовоз». Он меня спрашивает: «Бульбу градь умеешь, а лявонину сыграешь?». Я сыграл и то, и другое. Меня посадили за стол и дали чашку крупяного супа. Я быстро съел. Больше не дадим, говорят, иначе может получиться заворот кишок. Был я очень тощий. Меня отвели еще в другой барак, где сидели двое пленных. При разговоре выяснилось, что они тоже музыканты.

Итак, я попал в огороженный проволокой отсек, блок, где были бараки, в которых жили военнопленные по обслуживанию данного лагеря. Постепенно группа музыкантов пополнялась, их выискивали среди поступавших в лагерь военнопленных. В итоге набралось человек 12. Почти у всех были инструменты: скрипки, гитары, балалайки, мандолина, аккордеон. Среди этих музыкантов был профессионал – балалаечник Валентин Спиридонов из Нижнего Новгорода. До войны Валентин в этом городе руководил самодеятельными оркестрами русских народных инструментов. В лагере ему приказали руководить нашим музыкальным коллективом. Нот никаких не было, бумаги нотной тоже. Мы линовали нотный стан на обыкновенной бумаге. Валентин Спиридонов целыми днями писал ноты для всех нас. Не имея музыкального образования, был он очень талантливым музыкантом. На первой репетиции мне дал балалайку. А на аккордеоне играл парнишка из деревни. Когда ему дали играть по нотам, он «не в зуб ногой». Я попросил руководителя: «Разрешите мне попробовать». С листа сыграл, и тогда тому парнишке вручили мою балалайку, а мне – его аккордеон. Парень долго на меня сердился, но потом смирился. Играли мы в основном русские народные песни в обработке В. Спиридонова. Валентину было лет 30. В 1944 году у него признали туберкулез и отправили в другой лагерь.

Блоком по обслуживанию лагеря руководил немец – фельдфебель. Он говорил на русском без акцента. По его рассказам, он был в русском плену в Сибириеще в Первую мировую войну. Там женился, у него осталась в Сибирижена с сыном. Это был видный мужчина лет 42-45. Поначалу мы были в его подчинении. Хлеба здесь давали как всем – 250 г, а баланды ели вдоволь. Фельдфебель водил нас за баландой и говорил: «Берите, сколько хотите». Мы брали с запасом, конечно, не съедали все, но стали помогать пленным из других блоков, носили в санчасть.

Когда у нас уже были готовые музыкальные номера, фельдфебель велел нам сесть около барака и играть, а сам стоял в стороне и слушал. Потом махнет рукой, значит, играть хватит. Мы – шапка в охапку и уходили. Так повторялось регулярно, но не очень часто. В основном, мы репетировали. Фельдфебель любил выпить, часто приходил поддатый. Помню забавный случай. Один раз, ночью часа в 3 он заявляется с худым, высоким, пьяным немцем. Нас разбудили, и фельдфебель приказал играть. Мы в нижнем белье устроились прямо на нарах, которые были в два яруса. И стали играть. Для фельдфебеля мы играли только русские песни. Он до того вошел в раж, что бросил табуретку, выломал ножку и дирижировал. Другому немцу это не нравилось, ему подавай немецкую музыку. Фельдфебель все время его отталкивал, а тот все ему мешал. Тогда у нас посреди барака был столб, а на нем висела проволока, из которой мы делали струны. Так вот, фельдфебель примотал проволокой своего дружка к столбу, чуть ли не за шею. Мы смотрим, дело плохо. Надо отвязать немца, случись что, нам попадет. Кто-то из музыкантов встал и отвязал его, он так и упал на пол.

Длительное время мы занимались только игрой в оркестре, больше репетировали. А потом, чтобы мы не зря ели хлеб, нас стали использовать на разных работах недалеко от лагеря: грузчиками, на сельхозработах и др.

Некоторое время я оформлял бланки военнопленных на немецком языке. Немецкий я изучал в школе 4 года, в музыкальном училище – 3 года. Умел писать по-немецки.

Постепенно наш блок пополняли музыкантами, артистами и т.д. Например, появился Пальчиков – главный режиссер и артист Саратовского драматического театра, еще был режиссер оперетты (фамилию не помню). Пальчиков стал ставить пьесы и сам играл потрясающе. В нашем блоке был длинный сарай. Там оформили сцену, оркестровую яму. На сиденьях (лавках) человек 150 вмещалось. Ставили спектакли и даже две оперетты, где женщин играли наши ребята и пели, подражая женщинам. Давали большие концерты. Приглашались на них военнопленные и даже бывали немецкие солдаты. Находился я в этом лагере до освобождения – 2 апреля 1945 г., но за три дня до свободы нам удалось вдвоем сбежать. Когда американцы и англичане начали наступление, из лагеря, а он был огромный, вглубь Германиистали отправлять тысячи военнопленных. По слухам, в лагере оставалось 17 тысяч, и всех хотели уничтожить. Однако комендант нашего лагеря сдал его американцам. Поэтому мы через три дня нашего бегства вернулись в лагерь. Было жутко видеть, как военнопленные жгли костры, варили, жарили мясо, объедались и многие умирали. Коров заводили в лагерь, резали и ели по всякому. Стали выдавать нам солдатский американский паек (500 калорий). Я тоже объелся и заболел. Три дня не стал принимать пищу и постепенно поправился.

Жили мы в этом лагере около месяца, потом нас перевезли во вторую зону, в немецкий военный городок. Здесь Пальчиков, Скобелин, Чимранов организовали большой ансамбль из военнопленных. Я играл в музыкальной группе на аккордеоне. Нашему ансамблю выдали американские костюмы (не новые). Мы выступали перед бывшими военнопленными, не только в городке, но и за его пределами.

Находились мы здесь долго, освободили нас 2 апреля, и только в конце сентября 1945 г. переправили через Эльбуна понтонах и передали советскому руководству. По прибытии на нашу сторону ансамбль дал концерт для комсостава, после этого несколько музыкантов зачислили в ансамбль Энской части. Энскоммы называли город под Берлином– Любтек, вернее Любау, но не помню точно. В этом городе и базировался ансамбль красной песни и пляски. В нем теперь были и бывшие военнопленные. Примерно в октябре 1945 г. началась первая демобилизация. Руководитель музыкальной группы армянин, трубач, примерно с 1912 года рождения, попал в демобилизацию. И тогда меня назначили руководителем музыкального ансамбля. Выделили мне отдельную комнату с пианино.

Надо было подготовить и обработать программу для предстоящего смотра художественной самодеятельности. С работой я справился. Выступали с успехом. Я получил благодарность от командования.

Нашим подразделением командовал генерал Колчанов, маленького роста, толстенький человек. Однажды он вызвал меня и беседовал со мной о плене. Когда нашу часть перевезли в г. Грайфсвальдна Балтийском море, здесь ансамбль выступил в грандиозном сводном концерте. В огромном зале присутствовало более тысячи солдат и офицеров.

В конце декабря наша армия перебазировалась на Украинув г. Днепропетровск. Там мы тоже часто давали концерты. Наконец, в мае 1946 г. я демобилизовался и вернулся домой в Пермьк маме.

Жили в Мотовилихена улице 1-я Висимская: мама, ее брат Павел, я, сестра Ольга и брат Николай. В начале июня 1946 г. я поступил в джаз-оркестр аккордеонистом. Художественным руководителем был Паггин Викентий Степанович, после него – Терпиловский Генрих Романович. Оркестр играл за 30 минут перед началом сеансов в кинотеатре «Художественный».

В 1949 г. я окончил Пермское музыкальное училище по классу аккордеона. Когда Терпиловский не стал работать, мне предложили руководство джазом. Позднее я перестроил джаз в эстрадно-симфонический ансамбль.

Оркестры в кинотеатрах, а их было в Пермипять, существовали до 1960 г. Когда их расформировали, я устроился аккордеонистом в ресторан «Кама». Потом меня пригласили руководить большим любительским эстрадным оркестром в клуб им. Свердлова в Мотовилихе. Я проработал здесь около года. После меня пригласили на преподавательскую работу в Пермское музыкальное педагогическое училище, где я проработал пять лет. Затем перешел в детскую музыкальную школу № 1 и здесь преподавал до пенсии.

Работу на основных местах приходилось совмещать, прирабатывать. К примеру, в Обществе слепых я работаю с 1953 г. по сей день, то есть уже 53-й год. Веду струнный кружок три раза в неделю по два-три часа.

В 1948 г. я женился на студентке музыкального училища Кольцовой Антонине Ивановне. В 1949 г. у нас родился сын Владимир, в 1950 г. – дочь Наталья. Как говорится, мы своих детей «вывели в люди». Сын окончил филиал Ленинградской консерватории в г. Петрозаводске, дочь – Пермское музыкальное училище, и уже много лет она – директор школы искусств в г. Кунгуре. Семья сына живет в г. Тольятти. У меня три внучки, внук, два правнука, правнучка.

Сейчас я живу один, жена умерла в 1992 г.

Мой трудовой путь отмечен многими благодарностями, грамотами, дипломами, мне присвоено звание «Заслуженный работник культуры Российской Федерации».

Есть также награды, свидетельствующие о моем участии в Великой Отечественной войне, в том числе медаль «За победу над Германией» и орден Отечественной войны II степени.

Вот, пожалуй, и все.

2006 г.

М.А. Луканин [682]

Остаточная кровь [683]

Утром по всему лагерю пронесся необычный слух, что нагрянула некая немецкая врачебная комиссия и что готовится какой-то повальный медицинский осмотр.

– К чему бы это? – недоумеваем и настораживаемся мы. […]

Все началось с того, что, когда уже выстроенные на плацу мы ожидали распределения по работам, перед нами неожиданно выступил лагерный переводчик:

– По распоряжению коменданта лагеря, – оповестил он, – выход на работу сегодня временно откладывается в связи с тем, что у всех вас будут брать на анализ кровь. Проводиться это будет в нашем ревире специально прибывшим в лагерь немецким медицинским персоналом в порядке очередности. Сейчас вы можете разойтись, но каждая выкликнутая палатка обязана немедленно и в полном составе явиться к ревиру, иначе она понесет суровое наказание. Всем ясно? Тогда – разойди-и-и-ись!

Сгорая от любопытства, мы тут жекинулись к ревиру и, вызвав пользующегося всеобщим уважением фельдшера Савельича, буквально засыпали его вопросами.

– Вы что, с ума, что ли, все посходили? – осадил он нас. – Хотите, чтоб я головы лишился? Так ведь она у меня одна и может мне, да и вам тоже, еще понадобиться. Нельзя же так, мужики! Обложили весь ревир. А что немцы да полицаи подумают? Давайте-ка договоримся так: сейчас вы все разойдетесь, а я, погодя, загляну к «больному» в пятую палатку и там, все как есть, вам и растолкую. Только, чур, всем лагерем к палатке не собираться и меня не подводить.

Он тут же сменил голос на начальственный и свирепо заорал на столпившихся:

– А ну, чего собрались? Сказано: по палаткам и в порядке очередности. Разойди-и-ись! Марш все по своим местам!

Мы хорошо знали нашего Савельича и потому, не прекословя ему, подчинились. Чтобы не вызывать подозрения и не подводить Савельича, решено было послать в пятую, как самую надежную, выборных от других палаток, которым поручалось довести до остальных все сообщенное стареньким фельдшером. Появился он в пятой неприметно и притом крайне возбужденным. […]

– Кровь это они вашу собираются для своих раненых брать. Поначалу пробу возьмут, чтоб группу определить, а после уже и высасывать ее почнут.

– Как брать кровь? Какую это еще такую кровь? Где это у нас эта самая кровь-то? Они ведь, почитай, и так уже всю ее из нас повысосали! – буквально взорвались собравшиеся. […]

– Война-то к концу подходит, не сегодня-завтра вот-вот закончится, и потери у них – дай бог! Своей-то «арийской» крови им уже явно не хватает, вот они не брезгуют теперь и нашей славянской, а что она у вас и без того остаточная, так им на это – трижды наплевать. Не знаете вы их, что ли? – старательно растолковывал нам Савельич. […]

– А как же быть-то, Савельич? Неужто так вот примириться с этим, отдать им, почитай, свою последнюю кровь и помочь тем самым своему же злейшему врагу? Ведь это же черт знает что получается!

– А ничего не попишешь, кровь вам свою так и так отдавать придется. Против силы не попрешь. Я бы вот посоветовал вам кое-что, чтоб врагу своей кровью не помогать, да опасаюсь, что проболтаетесь и меня, да и самих себя тоже, в могилу загоните. Этим-то ведь не шутят! […]

– Да не тяни резину, Савельич, говори, что делать-то! Немцы-то вот-вот примутся за дело, а тогда уже поздно будет!

– Тогда слушайте. Прежде чем брать у вас кровь, немцы станут поначалу вызывать вас поодиночке на анализ для определения ее группы и давать каждому соответствующий жетон. Покончив с анализами, почнут вызывать каждого по второму разу и уже брать кровь в ампулы и помечать их соответственно вашему жетону. Так вот вы возьмите-ка да неприметно и поменяйтесь все своими-то жетонами. Кровь-то у всех разная, и окажется она в ампулах не однозначной предъявленным вами жетонам. Одним словом, на ампулах будет значиться одна группа крови, а внутри окажется совсем другая. Ну и не пойдет она им впрок, гадам!

– Не совсем понятно, Савельич. Почему же это она не пойдет им впрок-то? Не все ль равно, какую кровь вливать? Кровь-то – она кровью и останется. Не доходит до нас что-тось!

– Совсем темные, как погляжу. Да чего ж тут непонятного-то? Раненому вместо второй группы возьмут да вольют кровь третей группы или вместо третьей, наоборот, вторую. Он же после этого может даже и самою душу богу отдать, а не то, что поправиться. Вот вам и «не все ль равно, какую кровь»! Встанет она у них, ваша-то остаточная кровь, костью в горле, и не излечатся, а подавятся они ею.

– Ага, вот оно значит как!.. Ну, спасибо тебе, Савельич, что вразумил. Можешь не сомневаться – сделаем все, как велишь. […]

Операция по забору крови затянулась до глубокой ночи и продолжалась при свете карбидных светильников. Один за другим входили мы в ревирную палатку и подвергались буквально настоящим пыткам. Наша остаточная кровь упорно не желала покидать наши бренные, высохшие, подобно египетским мумиям, тела и служить ненавистным немцам. Не обнаруживая ее, они, раздосадованные, раздраженно и безжалостно искалывали нас в поисках крови, а затем принимались грубо и бесчеловечно массировать избранный участок, выгоняя затаившуюся вялую кровь из тайников и принуждая ее поступать более интенсивно. С великим трудом медикам удалось заполнить ампулы нашей кровью и отобрать ее у каждого всего-то, кажется, по сто кубиков, хотя и это было для нас почти невосполнимой потерей. Выполнив поставленную перед ним задачу, наезжий медперсонал покидал ревир, несомненно, с чувством честно выполненного долга. С не меньшим удовлетворением укладывались на запоздалый ночлег мы, осознав, что действовали в этой непредвиденной ситуации продуманно и организованно, что не уронили своего патриотического достоинства и по сути сорвали гнусный замысел врага использовать нашу кровь – кровь военнопленных против их же Родины.

Наступившее утро вернуло нас в обычную колею с ее побудками, построениями, выстойками и отконвоированиями на трассу. Все пошло своим чередом: нас донимал тот же голод, изводили изнурительные каторжные работы и убийственные побои. В этих условиях мы начали было забывать об истории с кровью, как вдруг до нас дошел просочившийся в лагерь сенсационный слух о поголовном аресте всех медиков, участвовавших в заборе нашей злосчастной крови. Им вменялись в вину халатность и явная безответственность при проведении этого особо ответственного мероприятия. Слух этот не оставлял ни малейшего сомнения в том, что наш тайный замысел несомненно удался и успешно сработал. Выходит, мы спутали карты фашистов, не отдали свою кровь ненавистным врагам, не продлили ею им жизнь, не вернули их снова на передовую. Теперь мы твердо знали, что наша кровь не пошла им впрок, она только усугубила их положение, а кое-кого, вероятно, отправила на тот свет. Это была наша месть за наши муки, за наш народ. По случаю такого успеха во всем лагере ощущались небывалые приподнятость и оживление. Мы радовались, словно дети.

Вскоре, однако, наше радостное настроение неожиданно омрачилось. Причиной этому стало неприметное и бесследное исчезновение в один из дней Савельича, что не могло не насторожить и не растревожить практически всех пленных в лагере. Мы, естественно, обеспокоились тем, что фельдшер не выдержит пыток и допросов и с головой выдаст и нашу лагерную тайну, и всех нас. Охваченные немалой тревогой, мы притихли и затаились в ожидании кары, которая должна была обрушиться на нас. Но шли дни за днями, а в нашем положении так ничего и не менялось, и мы мало-помалу стали приходить в себя и успокаиваться. История с кровью явно обходила нас стороной. Похоже, что во всем этом и на самом деле усматривалась не более, как вопиющая халатность исполнителей, за которую, по-видимому, они жестоко поплатились.

По всему выходило, что наш Савельич, кажущийся столь робким и не в меру пугливым, все-таки ни единым словом не обмолвился о нашем беспрецедентном поступке. Старый лекарь, видимо, стойко и мужественно перенес все пытки и истязания и погиб, так и не раскрыв нашей тайны, унеся ее с собой в могилу. Даже не верилось, что на такое оказался способен донельзя запуганный человек. Плохо же, выходит, мы знали нашего старенького Савельича!

1993 г.

Л.Ф. Мельчаков [684]

Мои воспоминания [685]