Объяснительная записка В.Я. Ершова[678] в отдел контрразведки «Смерш» Подольского проверочно‑фильтрационного лагеря № 174 1 страница

Я, Акинфиев Геннадий Владимирович, родился 22 февраля 1921 г. в поселке ЮгПермской области. Отец – Акинфиев Владимир Михайлович, мать – Липилина (девичья фамилия) Александра Семеновна была из большой бедной крестьянской семьи. Моя сестра Ольга родилась в 1924 г. (она жива) и брат Николай – в 1927 г. (умер).

Наша семья жила в доме деда М.Е. Акинфиева. Его жена – Анна Степановна, и старший брат отца Василий умерли от туберкулеза в 1920 г., отец тоже умер от туберкулеза в 1933 г. Дед после смерти первой жены снова женился.

Мой дед и отец были прекрасными столярами (краснодеревщиками), имели свою мастерскую. По тем временам делали самую лучшую мебель и продавали ее в Перми. Кроме этого, они занимались сельским хозяйством. Были покос, пашни и огород, лошадь, корова, две овцы, куры. Одним словом, жили исправно.

В сентябре 1928 г. я пошел в 1-й класс, а в конце 1928 г. мы переехали в Свердловск. Отец работал столяром. Мы жили в подвале, тут же у него была и работа. По приезде в Свердловскя тяжело заболел, признали паратиф. Летом 1929 г. меня увезли в Югк дедушке М.Е. Акинфиеву. Осенью я стал свидетелем раскулачивания моего деда. Дедушку с бабушкой и ее четырнадцатилетним сыном вывезли в Верх-Яйвуна их же лошади. Лошадь потом забрали. Все отобрали: дом и другое имущество. Летом 1930 г. я с отцом навестили сосланную семью деда. Шли к ним пешком около 40 км.

В 1932 г. папа заболел, у него обострился туберкулез. Ему дали путевку в Крым, в Ялту. В его отсутствие нас вывезли из подвала и дали квартиру в дощаном бараке, на самой окраине Свердловска. Барак продувало насквозь, было холодно, мама отправила сестру и брата в Юг, а мы остались зимовать вдвоем с мамой. Я ходил в школу за 5 километров пешком. Начались трудные времена. Стало голодно и холодно.

Весной 1933 г. папа умер, а осенью мы с мамой вернулись в Юг. Я учился уже в 4-ом классе.

В марте 1934 г. наша семья переехала в Пермь. Маме удалось купить маленький дряхлый домик в Мотовилихе. Мне было 13 лет, я ходил в 4-й класс Базаркинской школы. Потом построили каменную школу № 50, где я закончил 7 классов. В школе я подружился с Женей Овчинниковым, Ваней Сюзевым, Толей Бариновым. Они все играли на музыкальных инструментах и меня научили играть на балалайке и мандолине. Так как у мамы не было денег, чтобы купить мне балалайку, я сделал ее сам. Позднее смастерил и мандолину. С друзьями поступил в струнный кружок при Доме пионеров, в котором преподавал Погудин Виктор, студент музыкального училища. Он научил нас играть по нотам. В Доме пионеров я ходил еще в другие кружки: столярный, авиамодельный, фото.

Виктор Погудин подготовил меня к поступлению в Пермское музыкальное училище. В сентябре 1937 г. я начал ходить в подготовительный класс училища. Учился по классу народных инструментов на домре и дополнительно на фортепиано. Учился хорошо. Виктор Погудин знал, что моя семья жила очень бедно. В феврале 1938 г. он уступил мне в Доме пионеров место руководителя струнного кружка, и я стал зарабатывать 180 рублей и плюс стипендия – 40 рублей. После подготовительного курса я окончил первый, потом второй, а 20 октября 1940 г. меня призвали в армию. Из музыкального училища были призваны и другие мои однокашники: Павел Рогожников, Павел Монаков, Петя Оношко и еще трое (фамилии забыл) – служили мы в одной части.

Нас привезли в Белосток[681] (Польша), затем в Гроднои определили в город Августовск, в 345-й стрелковый полк 27-й Омской дивизии 10-й армии. Сначала я служил в 4-й стрелковой роте, а потом стал учиться в полковой школе младшего комсостава. Мои однокашники были приняты в музыкальный взвод (духовой оркестр).

Учеба и служба в полковой школе была очень тяжелой, приближенной к военному времени. Я был истощен, кости и кожа, но потом выправился. Учился добросовестно, был отличником боевой и политической подготовки. В соревнованиях по лыжам на 10 км занял второе место, а на 20 км – третье. В школе я еще руководил струнным оркестром.

21 июня 1941 г. как всегда была капитальная уборка территории и школы. Утром на следующий день мы вместе с самодеятельностью должны были выступать в концерте. 22 июня часа в 4 наш мирный сон прервал крик дежурного: «Подъем!» Вставать не хотелось, ворчали: «Опять придумали учебную тревогу». И тут я услышал громкий голос: «Немцы! Подъем!» Мы встали, как ошалелые. У меня на тумбочке лежало рабочее обмундирование и выходное, я одел новое, а документы остались в старой гимнастерке.

Мы побежали, схватили винтовки. Выбежав из казармы, увидели убитого командира 1-го взвода, прикрытого плащ-палаткой. На случай военной тревоги мы, курсанты, должны были явиться в свои подразделения. Я побежал в 4-ю роту. Здесь в спешке выдавали боеприпасы и сухой паек на один день. Видно было, как самолеты бомбят вокзал, там уже полыхал пожар. Недалеко был лес, и мы пошли туда, стали группироваться. В небе появилась «рама» (немецкий разведывательный самолет), сколько мы по ней не стреляли, сбить не могли. Били и наши зенитные пулеметы – 4-х спаренные «максимы», но ни одного самолета им также сбить не удалось.

Нас, по количеству примерно взвод, направили в укрепленный район, где были дзоты. Там уже велась стрельба. Немцы наступали у железнодорожного полотна, по обе стороны которого были озера, довольно большие. Мы вели огонь по немцам, они находились далеко, но их было видно. Потом подошел командир, меня и еще двух бойцов отправил на подрыв складов. Сам я подрывником не был, только подносил взрывчатку с проводом.

Наш полк базировался в польском военном городке в трех километрах от г. Августов, а погранзастава находилась от него в двух километрах. Погранзаставу, наверняка, немцы смяли в начале своего наступления. По железнодорожному полотну, то есть по насыпи, им прорваться не удалось, тогда они вызвали танки. Амфибии заняли дачу Бека – министра Польши, находящуюся рядом с военным городком. Две немецкие машины были уничтожены 4-х спаренными пулеметами.

Мы получили приказ – идти через г. Августовк подготовленной оборонительной линии (окопы), находившейся за городом на расстоянии 4 километра. Шли небольшими группами, уже при выходе из города нас стали обстреливать из домов. Я залег за дорогой, начал вести огонь из своей десятизарядки. Эти винтовки были такие громоздкие, тяжелые, капризные. Стрельба прекратилась, и мы пошли дальше. 4 километра надо было пройти по полю. Появился самолет-штурмовик, на малой высоте начал стрелять по нам. Я упал в какую-то лужу, весь испачкался. Самолет улетел. Я добрался до окопов, нашел свою 4-ю роту.

Окопы мы вырыли за неделю до войны. Рыли их ночью, они были в полный рост. Это считался второй край обороны, за нами был лес. Все время летала «рама», часов в 11 или 12 началось наступление противника при поддержке артиллерии. Часа четыре мы вели огонь по немцам. Они двигались по-пластунски. И вот в 4 часа дня, когда немцы были близко, и справа от нас шли рукопашные схватки, мы получили приказ – отступить. Наши окопы снаряды не задели, а вот тыл за нами крепко разрушили, вдребезги была разбита повозка, убит старшина по хозяйственной части.

Мы отходили до самой ночи, прошли километров 30. Ночью нам выдали банку гороха с мясом и кусок сахару. Далее никакого питания мы уже не получали. Остановились на горе, впереди дорога. Всю ночь окапывались, затратили много сил, а на рассвете с этого оборонительного рубежа мы двинулись. Шли весь день. К вечеру остановились, было приказано – врыться в землю. Когда стало смеркаться, снова пошли. Шли всю ночь. С этого момента я многое забыл. В общем, шли днем и ночью, спали на ходу. По два-три дня во рту не было ни крошки. Ноги были стерты в кровь. Некоторые солдаты снимали ботинки и шли босиком. Я этого не сделал.

На 4-й, может, на 5-й день наша колонна 500 или 600 человек вышла на огромную толпу. Справа полукругом, в метрах 300 – 500, стоял лес. И здесь по нам был открыт шквальный огонь, мы побежали по ровной поляне, укрыться совсем было негде. Солдаты падали, кто убитый, кто раненый. На ходу стали сбрасывать с себя все, что было можно. У меня силы иссякли, я тоже сбросил палатку, шинель (в скатке), каску, противогаз. Оставил только винтовку и сумку с патронами. И вот слева начался кустарник и небольшое углубление. Здесь от пуль я был в безопасности. Через некоторое время оказался на возвышенности, где встретил шестерых солдат. Мы обменялись мнением о произошедшем и пошли. Наткнулись на минометную позицию: брошенный миномет и к нему снарядов 12. Расстреляли снаряды. Били в ту сторону, где наткнулись на немцев. После этого двигались по дороге, стали спускаться к небольшой речке. Впереди был лес, слева текла река. В этом районе встретили около 40 наших солдат.

Слева в 400 метрах от нас стоял то ли домик, то ли сарай. Из него по нам начали стрелять. Одновременно стреляли из леса. С нами были командиры. Они приказали, отстреливаясь, пробиваться вперед. Когда мы бежали, сопротивления не встретили. Видимо, группа немцев на мотоциклах уехали.

Вскоре наткнулись на нашу разбитую машину (грузовик) с боеприпасами. Мы пополнили свои сумки патронами и гранатами. После командиры отобрали 20 бойцов для разведки боем, чтобы отвлечь немцев от колонны с повозками. Я попал в эту группу.

Сначала мы шли, потом поползли по-пластунски. В группе были три командира. Долго мы ползли по окраине деревни. Она осталась позади, а мы оказались в поле высокой ржи. Справа стоял сарай. Там оказались немцы. Они начали стрелять по нам, мы – по ним довольно на близком расстоянии. Это продолжалось долго. Три наших офицера отстреливались за сараем, бросали гранаты. Я был от них в 8-10 метрах. И вот рядом слева слышу стон. Раздвинул рожь. Солдат, присев, держит в руках лимонку, у него нет левой кисти, кровь льется ручьем. Он в шоке, говорит: «Уходите, я себя уничтожаю». Я, дурак, надо было отползти, а я сделал перебежку и упал. Немец меня заметил и высадил всю обойму. Меня обожгло. Потрогал около поясницы с правой стороны, рука стала вся в крови. Я испугался. Пошевелился, вроде бы двигаюсь. Командиры все еще были за домиком. Я крикнул: «Товарищ командир, я ранен!» Он спросил: «Гранаты есть?» Я ответил: «Есть, три штуки». «Бросай нам и ползи по меже, мы тебя перевяжем», – сказал он.

Все из наших, человек 8 оставшихся в живых, побежали вправо. Поднявшись в горку, мы увидели колонну красноармейцев с повозками. Стало темно. Кровь у меня из раны лилась. Брюки на правой ноге все были в крови, перевязать было некогда, да и нечем. Наступила ночь. Мы все шли. Показалась деревня. Когда мы в нее зашли, началась стрельба, и были слышны крики немецких солдат. Мне казалось, что они, как собаки, лают. Среди нас началась паника. Некоторые наши солдаты заползали в подвалы, в ямы и т.д. Я бегал, бегал и уткнулся в угол улицы, где стояли кавалерийские кони. Не долго думая, сел на одну и поскакал, кстати, до этого я никогда на лошади не ездил. Когда я ехал, народ стал выбегать из домов, вынося, что можно. Деревня загорелась.

Забегая вперед, скажу. В Польше, когда я уже был в лагере военнопленных Острув-Мазовецка, разговорившись со старшиной музыкального взвода, узнал, что он попал в плен именно в той деревне, из которой я выехал на коне. Всех, кто был тогда в деревне, взяли в плен.

Отъехал я с километр, остановился. Что делать? Ума не приложу, и решил так: слева горит деревня, справа – немцы пускают ракеты. Решил ехать посредине. Нащупал тропу в заданном мной направлении и поехал, поднимаясь в гору. Увидел еще одну деревню, остановился. Что делать? А, думаю, была – не была. Поставил десятизарядку на боевой взвод и поехал. Думаю: если встречусь с немцами, убью хоть одного или двух, ну и сам погибну. Проехал я деревню – ни души. Выехал в поле, увидел такую картину: видимо, был бой, кругом лежали мертвые красноармейцы.

Поехал дальше. Ночь светлая, лунная. Я услышал топот копыт, и внезапно меня окружили три конника. Я с перепугу крикнул: «Вы красные?» Мне один говорит: «Ты что, очумел? Конечно, не видишь, что красные!». Это была разведка. Они у меня все выспросили и уехали. Через некоторое время я услышал снова цокот копыт. Через кустарники увидел конницу, очень большой отряд. Я влился в его ряды и поехал. На душе стало так легко. Думаю: слава Богу, я опять среди своих. Немного успокоился. Едем. Слева рядом ехал солдат, может, старшина, мне показалось, лет сорока. Задал ему такой глупый вопрос: «Кто такие?» Он мне ответил (дословно): «Третий кавалерийский корпус имени Буденного вырывается из окружения!».

И вот я стал двигаться (отступать) с отрядом конников. Их было много – около 1000. Ехали днем и ночью, не спешиваясь. Я ездить не умел, поэтому приспосабливался. Если отряд мчался галопом, я ложился, хватал за гриву лошадь, и она – «матушка» – несла меня. И я ни разу не упал с лошади.

Теперь многое забыл, но отдельные моменты помню. Однажды мы видели такую картину. Видимо, в том месте прошли немецкие танки и наших солдат давили гусеницами. У одного задавленного бойца виднелись только контуры тела, и все в крови. Мне стало жутко.

Еще помню такой момент. Приказали спешиться. Но не прошло и минуты, нас начала обстреливать артиллерия. Мы быстро вскочили на лошадей и помчались обратно. Едем. И вот чудо! Слева из кювета выходит старушка, держит горбушку хлеба, помазанную сметаной, и говорит мне: «Сыночек, ты, наверное, давно не ел, возьми, съешь». Я, конечно, быстро съел, это было грамм 400.

Очень долго двигались. Однажды остановились в лесу. Слышу, что до города Белостока5 километров. Разведка доложила, город занят немцами. Мы спешились. Я взял коня за уздцы и присел. Видимо, замертво уснул. Когда проснулся, ни лошади моей, ни конников нет. Я испугался, опять остался один. Стал ходить по лесу. В кустах увидел спящих кавалеристов, человек семь. Похоже, казахи – не русские. Я отвязал одну лошадь, сел, немного проехал и увидел нескольких конников. Решил ехать в ту же сторону, куда и они.

Ехали по ровной, болотистой местности. Старались ехать по тропе. Чуть конь свернет – вязнет. Конники пытаются вытянуть коня. И у меня так было. Пока двигались, над нами летала «рама». Потом появилась река, довольно широкая. Конники пытались войти в воду, но их кони никак не шли. Когда я направил своего коня, он сразу поплыл к противоположному крутоватому берегу. Поднялся в гору, через некоторое время была другая река, которую пришлось также форсировать. Около 7 часов вечера я приблизился к лесу. Появилось несколько самолетов, которые постреляли и улетели. Я поднялся в горку и очутился на кладбище, а за мной был лес. Вскоре появилась большая группа пикирующих бомбардировщиков. Опустившись низко, они стали бомбить лес. Я привязал лошадь, нашел ямку и лег. Самолеты бомбили лес беспрерывно, часа два.

Когда бомбежка прекратилась, я встал, моя лошадь была жива и невредима. Тут раздался крик: «Кто жив, группироваться!». Стали намечать прорыв из окружения, то есть пехота должна пойти в наступление, а конники зайдут в тыл и накроют отступ немцам.

Нас сгруппировали. Была темная ночь. Мы, примерно 500-600 конников, помчались до лесу, слева нас стали обстреливать. Пули трассирующие, и видно, как они свистят над нашими головами. Я скачу и стреляю из винтовки по немцам. Откуда, что взялось? Видимо, открылось второе дыхание. Проскочили мы через лес и очутились в чистом поле. Я оказался почти рядом с нашим командным составом. Темно. Вижу, от нас в метрах 400-х стоят танки, штук 40, выстроились по фронту. Командиры говорят, надо послать разведку, чьи это танки. Три конника не проскакали и 20 метров, как из всех танков обрушился на нас пулеметный огонь. Мой конь рванулся назад и помчался. В этот момент у меня выпала из рук винтовка. Я прильнул к гриве лошади, и она меня «матушка» несла. Пули свистели, конники падали. Вскоре появился лог, в который я спустился. От обстрела спасся. Пули летели поверху, потом мы, оставшиеся конники, помчались назад, и нас стала обстреливать артиллерия. Повернули к лесу. Наступила темная ночь. В лесу встретили конников и пехоту. Было ясно: прорыв не удался, только очень много потеряли людей.

Позже, читая книги о войне, я понял, что именно здесь, под Белостоком, был разгромлен третий кавалерийский корпус имени Буденного. Утром я поднял лошадь. В сумке еще оставался овес, немного сахару, дал лошади овса, кусок сахару, сам тоже съел кусочек сахару. И вот случилось непредвиденное. Удивительно! Как среди такой массы людей казахи, у которых я забрал лошадь, нашли меня. Пришлось им отдать коня. Они взамен дали мне ломовую, огромную лошадь с седлом. Солдаты и оставшиеся конники поехали, и я за ними.

Моя лошадь шла медленно. Я от всех отстал. Еду по дороге. Стоят солдаты с повозкой. Их лошадь, обыкновенная кавказская, не тянет воз. Ребята и говорят: «Давай меняться, ты нам ломовую, а мы тебе вот эту». Я согласился. Сел на лошадь, поехал, а она не может ступать, оказалось, у нее сносились подковы, и ей больно. Я стал выбирать дорогу помягче. Медленно ехал один, кругом ни души. Был день. Так хотелось есть. В одном месте увидел людей, и решил к ним подъехать. И не зря. Оказалась ферма. Стояли бочки с молоком. Около них были люди, в основном, военные. Я надулся до отвала молока и поехал дальше.

Ехал долго, может, день, может, два. И оказался в лесу, где было довольно много красноармейцев. Как потом понял, это была перегруппировка войск. Лошадь мою отобрали конники, так как я был пехотинец. Когда я слез с лошади, не мог стоять, так отсидел ноги.

Здесь было организовано питание. Сварен суп. У меня не было ни ложки, ни банки, но кто-то мне их дал. Я подкрепился и присоединился к пехоте. Опять мы, 400-500 человек, шли днем и ночью. Спали на ходу. Однажды на рассвете вышли из леса и стали спускаться к реке. Это был Неман. Мост разбит. Мы перебрались на бревнах, кто как смог, и вышли на противоположный берег. Когда подходили к лесу, до него оставалось метров 100, по нам открыли сильный ружейно-пулеметный огонь. Мы рассредоточились и стали в ответ вести огонь по лесу. К этому моменту я приобрел винтовку – трехлинейку. Она даже надежнее (безотказна) при стрельбе. Вскоре нас начали обстреливать минометами. Это – пострашнее пуль.

Командир организовал постепенный отход. Вышли на открытое место. Половина нашего состава осталась там, в лесу. Уцелевших командиры проверяли, осматривали. Когда я подошел, сказали: «Вы не наш, откуда? Документы?». А документов у меня не было, они остались в п. Шквиа, в старой гимнастерке. В общем, меня не взяли, как я их не умолял. Командир даже мне пригрозил. Достал маузер, мол, будешь проситься, пристрелю. Кроме меня таких оказалось еще два бойца.

Колонна ушла обратно в лес. Мы втроем остались. Справа виднелась деревня. Я говорю: «Ребята, зайдем в деревню, может, покормят». Они отказались: «Нет! Мы пойдем в лес». А я решил испытать удачу и пошел в деревню. Винтовку, патроны спрятал. Я как планировал? Поесть, набрать силы и уйти в лес.

Шел я не по улице, а по тропинке, где кончается огород. Все посматривал, нет ли немцев. Подошел к одному огороду, вижу, мужчина что-то делает. Я спросил: «Не покормишь? Я очень голодный. Три дня ничего не ел». Он мне ответил: «Много вас тут ходит, всех не прокормишь, иди к соседке, всех кормит». Я прошел два-три огорода. Подошел к домику, на который мужчина показал. В доме топилась печка, за столом ели два бойца. Хозяйка меня усадила и стала кормить блинами. Солдаты поели и ушли. Я остался один. Женщина была дружелюбна со мной, говорила, что у нее два сына в армии, может, также страдают.

Я поел и пожаловался на ранение. Оно меня беспокоило, болело. Женщина посмотрела и сказала, что рана довольно большая и гноится. В общем, она обработала рану, перевязала и сказала: «Иди в сарай и поспи». Сарай был с сеном в конце огорода. Я уснул, как убитый. Вечером пришла хозяйка, покормила меня. Я попросил, чтобы она меня разбудила, если появятся немцы. И опять уснул мертвым сном. На рассвете внезапно нагрянули немцы на мотоциклах. Меня ударили, я проснулся, два молодых немца с автоматами говорят: «Вставай!» А я так разморился, что не могу подняться. Они меня два раза ударили сильно. Я поднялся. Меня отвели на окраину деревни, где сидели человек 30 наших солдат под охраной. Через некоторое время нас повели; пройдя километров 7, подошли к городу Мир, от него до Минска90 километров.

Нас завели в старинную каменную крепость. Здесь было много советских солдат. Дня три держали в этой крепости. Не кормили. Один раз привезли с поля грязную картошку. Лопатами ее разбрасывали, а мы, как дикари, набрасывались и ели сырую, грязную. Через несколько дней нас, не всех, а только часть, погрузили в грузовики и привезли в г. Слоним. Из Слонима повезли дальше в г. Барановичи. При выходе из машины нас избивали дубинками. Спать положили в конюшню, в стойла для скота, где был навоз. Я не спал всю ночь. Днем я впервые увидел наш советский самолет. Он низко пролетел над нами.

Дальше я смутно что помню. Вроде бы везли в вагонах. Но вот то, что потом гнали нас, очень большие колонны военнопленных, я хорошо помню. Было очень жарко, хотелось сильно есть и особенно пить. Тех солдат, которые не могли идти, расстреливали на месте. На одном из привалов я до того изморился, что не мог встать. Спасибо ребятам. Вставай, говорят, иначе тебя убьют. Я собрал последние силы, и мы пошли дальше. Подошли к большому лагерю военнопленных. Этот лагерь в Польшемы называли «Острув-Мазоветский». Он занимал огромную территорию, примерно, километр в длину и столько же в ширину. Вся территория окружена колючей проволокой с вышками, где находились дежурные немцы с пулеметами.

Как я выглядел? Без пилотки, без ремня, гимнастерка, брюки, ботинки без обмоток. Сильно парило солнце. Это была песчаная пустыня. Сначала я ходил, ходил. Страшно хотелось пить. Смотрю, разморились пленные, спят, а рядом котелок с крышкой. Отвязал крышку от котелка, пошел дальше. Двое пленных несли на плечах бачок с водой. С ними конвоир. Я рискнул. Подбежал, на ходу зачерпнул воды и стал пить. Немец ударил меня винтовкой, но я успел попить. Когда я немного попил, ожил. Через некоторое время нас сгруппировали по 20 человек. Наладилось питание: 250 г. эрзац-хлеба и 700 г баланды. Стал я тут жить-поживать, горе мыкать. Днем очень жарко, укрыться негде, ночью очень холодно. Находился я в этом лагере со второй половины июля до второй половины сентября 1941 г.

Как я выжил в этом лагере? Вначале было незаметно, что пленные умирают, но постепенно стали умирать многие. Хоронили по 300-400 человек ежедневно. В конце лагеря копали рвы и туда бросали мертвых и даже живых. Можно было слышать: «Братцы, вы зачем меня кидаете, я еще живой!». Но немцы приказывали кидать всех подряд. Однажды нас построили и сказали: кто плотники, выйти вперед. Я вышел. Набралась нас группа. И начали мы строить навесы – крыши от дождя, там мы потом и спали. Такое сооружение вмещало человек 150, если спать впритирку.

За работу нам давали дополнительную банку баланды. Во второй половине сентября 1941 г. нас перестали кормить. А военнопленных в этом лагере было около 100 тысяч. Видимо, немцы хотели, чтобы все умерли от голода. Что меня спасло? Я собирал (не доедал) хлеб и сумел купить шинель. Вот в такой ужасный момент один из военнопленных мне говорит: «На станции стоит эшелон, там набирают пленных на работу». И он же рассказал, как выбраться из лагеря. Нужно было пройти через три «барака» (сделанную нами крышу я называю «бараком»). Я зашел в первый, он был полон умирающими солдатами, прямо по ним стал карабкаться на выход. Некоторые меня ругали. Так я прошел через три барака. Последний примыкал к колючей проволоке, в ней был проделан лаз. Таким образом я оказался за лагерем. Пошел направо. Поодиночке туда же шли пленные. Километра два шел до станции. Здесь было много военнопленных. Их погружали в вагоны. Я стал в очередь, получил килограммовую буханочку хлеба и очутился в вагоне. В вагон натолкали столько, что сидеть было невозможно, мы стояли, как бревна. Нас везли в Германию, через Берлин. Ехали три дня. В пути солдаты умирали, их на станциях выносили, и к концу движения в вагоне стало просторно. Это был конец сентября 1941 г. Поезд остановился ранним утром. Нас высадили, было сыро, холодно, ну и, конечно, голодно. Повели колонной. Когда мы шли по дороге, то по обе ее стороны, через 7, 8, 10 метров лежали мертвые (убитые) наши пленные. Это ужасно действовало на нашу психику.

Шли долго. Подвели нас к воротам. Огромные ворота, колючая проволока в несколько рядов. Зашли в лагерь, по бокам, справа и слева, на столбах висят военнопленные, живые, привязанные колючей проволокой. Немцы-конвоиры говорят: «Das ist juden» (это евреи). Нас провели в конец лагеря и поместили на ровном месте. На этой большой территории была сплошная грязь. Мы сгруппировались по 10, 12 человек, пытались разжечь костер, но немцы не давали, тушили его и нас избивали. Но все же, к ночи мы разожгли костер. Затем угли убрали и легли на теплую землю. Я так уснул, что проснулся от удара. Когда открыл глаза, никого из наших не было, только двое солдат с овчаркой и плетками. Когда я встал, они ударили меня, я упал. Собака хватала меня за шинель. Снова встал, еще ударили, я опять упал. И думаю, если еще раз ударят, мне уже не встать. Я напряг все свои силы, встал и попытался убежать, меня еще раз по плечу ударили, и я от них оторвался и смешался среди военнопленных. Вот здесь моя жизнь была на волоске.

Три дня нас не кормили, держали на открытом воздухе, а было холодно, шли дожди со снегом. Мы были все мокрые до ниточки. И я был почти не живой. Еще бы немного, я бы умер. Но поздно вечером нам разрешили зайти в барак. Набралось столько народа, что невозможно было присесть. Утром нам дали хлеб, днем баланду, и я ожил.

Как только немцы над нами не издевались? За баландой выстраивали в очередь часа за два. Очередь на километр, и велели снимать головные уборы. В этом лагере, мы называли его Берген, на меня завели карточку. Выдали бирку на шею под № 15420. В лагере был карантин – один месяц на выживание. Пленные быстро умирали, и недели через три вся площадь (а это грязное месиво) покрылась трупами военнопленных. 15 тысяч лежали голыми. Вероятно, я выжил здесь только потому, что был одет в шинель. А многие ведь были в одних гимнастерках. Мы были все во вшах, искусаны блохами. В конце октября 1941 г. нас избавили от вшей, мы помылись в бане. Одежду прожарили. После этого я спал, как убитый. В один «прекрасный» день приехали «хозяева» отбирать нас на работу. Стали проводить экзамены! Нужно было пробежать. Я был так слаб, что пробежал совсем немного, как дряхлый 100-летний старик.

Я попал в группу, в которой было 20 человек, нас послали к помещику на уборку урожая. Все бы не плохо, но нас чем-то накормили, и я заболел дизентерией. Жили мы в конюшне. Я сильно болел, на работу ходить не мог. Конвоир пинал меня, говорил, что я – лентяй, заставлял встать. Хлеба мне перестали давать. Меня подкармливали свои, которые работали в поле. Пролежал я примерно 15 дней. Потом мне ребята говорят: «Тебе надо выходить на работу, а то тебя отправят в лагерь, и там ты не выживешь». И вот как-то утром я встал и пошел вместе со всеми на работу в поле. Меня вели, меняясь, по два человека. Нужно было переносить снопы, а я даже вилы не мог поднять. Поправлялся я очень медленно.

Дней 40 мы пробыли здесь. Потом нас куда-то повезли и определили на большом конном дворе. Мы стали жить в большой конюшне, в которой были смонтированы нары в три ряда. Так как было очень холодно, мы все поместились на нарах третьего яруса. Все были во вшах. В начале марта 1942 г. нам сделали дезинфекцию, вымыли в бане, и человек 60 отвезли на работу. Это была рабочая команда 170/31, располагавшаяся в семи километрах от городов Дослау-Дессау.

Жить и работать было очень трудно. Деревянные колодки на ногах вывертывали ноги, зимой к ним налипал снег. А до работы надо было пройти семь с половиной километров. В 1942 г. я работал в группе (по 20 человек) в сельской местности: весной – на посадке картофеля, а осенью – на уборке урожая и др. У крестьян кормили лучше, я поправился, набрал силу. Весной 1942 г. меня сильно побил немец, отбил мне почки. Бил пряжкой солдатского ремня со всей силой по голому телу. У меня распухли ноги, стали, как чурки. Я сильно испугался, зная, что в таких случаях ребята умирали. Только Бог знает, как я выжил. Самому не верится. А выживали в этой рабочей команде 170/31 только месяц, а потом меняли штат за счет прибытия новых военнопленных. Сначала мы строили учебные окопы, потом стрельбище, затем вместе с французами еще большое стрельбище, после железную дорогу (узкоколейку), грузили на тачках гравий на Эльбе.