Сьюзен Штерн.

ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ!

СОВЕТ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ ДОЛЖЕН БЫТЬ ИЗБРАН!

18 августа 1990 г. 20.30.

Место:

концертная площадка в парке Каньон-бульвар

в случае ХОРОШЕЙ ПОГОДЫ

зал Чатакуа в Чатакуа-парк в случае ПЛОХОЙ

ПОГОДЫ

После собрания:

ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫЕ НАПИТКИ.

Под этим были напечатаны две упрощенные карты города для вновь прибывших и для тех, кто еще не успел в достаточной степени изучить Боулдер. Еще ниже, довольно красивым шрифтом, были напечатаны имена, на которых Ральф, Стью и Глен остановились после некоторого обсуждения, состоявшегося ранее в тот же день:

Организационный комитет:

Ник Андрос,

Глен Бейтмен,

Ральф Брентнер,

Ричард Эллис,

Франсес Голдсмит,

Стюарт Редмен,

Сьюзен Штерн.

Ник, указав пальцем на место в листовке о прохладительных напитках, поднял брови.

— Ах да! Ну, пришла Франни и сказала, что нам легче удастся собрать всех, если у нас что-нибудь будет. Она и ее подруга, как ее там, Пэтти Крогер, собираются об этом позаботиться. Печенье и напиток «За-Рекс». — Ральф поморщился. — Если бы мне предложили выбирать между «За-Рекс» и бычьей мочой, я бы еще хорошенько подумал. Можешь мне поверить, Ник.

Ник улыбнулся.

— Единственно, что меня беспокоит, — продолжал Ральф более серьезным тоном, — это то, что вы меня включили в этот комитет. Я знаю, что это значит. Это значит: «Поздравляем, вы будете выполнять самую тяжелую работу…» Ну, собственно говоря, я не возражаю, всю свою жизнь я трудился изо всех сил, но комитеты — это означает идеи, а какой из меня идейный человек?

На листе блокнота Ник быстро набросал большой радиопередатчик, а на заднем плане — радиовышку с исходящими от нее волнами.

— Да, но это совсем другое дело, — заметил Ральф угрюмо.

«Ты справишься, — написал Ник. — Поверь мне».

— Если ты так утверждаешь, Ник, то я, пожалуй, попытаюсь. Мне все-таки кажется, что лучше парня, чем этот Андервуд, ты не найдешь.

Ник кивнул головой и похлопал Ральфа по плечу. Ральф пожелал ему спокойной ночи и ушел наверх. Оставшись один, Ник долгое время в раздумье глядел на листовку. Если Стью и Глен видели копии — а Ник был уверен, что к тому времени оба с ними уже ознакомились, — они поняли бы, что он единолично вычеркнул имя Гарольда Лаудера из членов организационного комитета. Он не знал, как они это воспримут, но уже тот факт, что они до сих пор не явились к нему, вероятно, был хорошим знаком. Они могут потребовать, чтобы он отдал взамен какую-то из своих кандидатур, и, если придется, он так и сделает, только бы не допустить возвышения Гарольда. Если придется, он отдаст им Ральфа. Ведь Ральф не очень стремился занять ведущее положение, хотя, черт побери, обладал незаурядным природным умом и чуть ли не бесценным даром обмозговать любую проблему в обход острых углов. Было бы неплохо иметь такого человека в постоянном комитете, и Ник предполагал, что Стью и Глен уже имели на примете своих приятелей. Если он, Ник, выступит против Лаудера, то они ничего не смогут поделать, им придется смириться. Чтобы протащить этот заговор с руководством без сучка и задоринки, между ними не должно быть никаких разногласий. Скажи, мама, а как этот человек сделал так, что кролик выскочил из его шляпы? Ну, сынок, я точно не знаю, но, может быть, он воспользовался старым фокусом с печеньем и «За-Рексом», чтобы отвлечь внимание. Это срабатывает почти всегда.

Ник вернулся к странице, на которой писал перед приходом Ральфа. Он долго смотрел на слова, обведенные не один, а целых три раза. «Власть. Организация». Внезапно он дописал еще одно, внизу — там как раз хватало места. Теперь в тройном кольце было три слова: «Власть. Организация. Политика».

Но Ник не собирался исключать Лаудера из общей картины только потому, что чувствовал, как Стью и Глен Бейтмен пытаются играть в то, что на самом деле было его игрой. Ему было довольно-таки досадно, это верно. Было бы странно, если бы он этого не чувствовал. В любом случае, ведь это он, Ральф и матушка Абигайль основали Свободную Зону Боулдера.

«Сейчас, если верить Бейтмену, здесь сотни людей, а на пути к нам еще тысячи, — подумал он, постукивая карандашом о лист в том месте, где были обведенные тройным кольцом слова. Чем дольше он смотрел на них, тем нелепее они ему казались. — Ведь когда Ральф, я, матушка Абигайль, Том Каллен и остальные из нашей партии добрались сюда, единственными живыми существами здесь были коты да олени, которые пришли сюда из государственного заповедника, чтобы прокормиться в местных садах… и даже в магазинах. Достаточно вспомнить, как один из оленей забрался в супермаркет и никак не мог оттуда выбраться. Обезумев от страха, животное металось в проходах, круша все на своем пути, падая, поднимаясь и вновь принимаясь метаться.

Конечно, все мы здесь новички, мы не пробыли здесь еще и месяца, но мы были первые! Вполне понятно, что мне немного досадно, но досада — это не та причина, по которой я не хочу пропустить Гарольда. Я не хочу допустить его к вершине власти потому, что я ему не доверяю. Он все время улыбается, но между его ртом и глазами небо и земля. Одно время между ним и Стью были какие-то трения, из-за Франки, но все трое заявляют, что все прошло. Хотел бы я знать, действительно ли все прошло. Иногда я замечаю, как Франни смотрит на Гарольда, и смотрит она с беспокойством. Похоже на то, что она пытается просчитать, насколько это «прошло» на самом деле. Он довольно умен, но он поразительно непостоянен».

Ник тряхнул головой. Нет, и это еще не все. Уже не однажды ему приходила в голову мысль, уж не безумен ли Гарольд Лаудер.

«В основном это из-за его улыбки. Не хотел бы я поделиться самым сокровенным с человеком, который так улыбается и в то же время выглядит, словно после бессонной ночи».

«Никакого Лayдepa. И им придется с этим смириться».

Ник закрыл блокнот и положил его в нижний ящик стола. Затем встал и начал раздеваться. Ему хотелось принять душ. Непонятно почему, но он чувствовал себя невероятно грязным.

Этот мир, подумал он, в согласии не с Гарпом[3], а с супергриппом. Этот храбрый новый мир. Но он не казался Нику таким уж особенно храбрым или особенно новым. Было так, словно в детский коробок для игрушек кто-то положил большую вишнеобразную бомбу. После большого взрыва все разлетелось. Игрушки разбросало по всей комнате. Кое-что уже не подлежало ремонту, кое-что можно будет привести в порядок, но большая часть всякой всячины просто была разбросана. Эти вещи еще немного обжигали, чтобы их можно было взять в руки, но как только они остынут, с ними будет полный порядок.

Тем временем необходимо было провести работу по пересмотру вещей. Те, которые уже не починить, надо выбросить. Те игрушки, которые можно привести в порядок, отложить в сторону. Отметить те, которые уцелели. Достать новый коробок, чтобы сложить в него разбросанные вещи, красивый новый коробок.

Крепкий коробок. При виде, как все взрывается, разлетаясь на куски, вас охватывает какое-то пугающее, головокружительное чувство и в то же время это определенно привлекает. Вся тяжесть работы заключается в том, чтобы все снова собрать. Отобрать. Починить. Отметить. И конечно же, выбросить все пришедшее в негодность. Разве только… можете ли вы вообще заставить себя выбросить пришедшие в негодность вещи?

Ник внезапно остановился на полпути в ванную, держа одежду в руках.

О, ночь была так тиха… но разве не были все его ночи симфониями тишины? Почему же весь он внезапно покрылся мурашками? Да потому, что он внезапно ощутил — Комитет Свободной Зоны будет не игрушки поднимать, нет, вовсе не игрушки. Он внезапно почувствовал, что они образовали некий причудливый портняжный круг воссоздания человеческого духа — и он, и Редмен, и Бейтмен, и матушка Абигайль, да, даже Ральф со своим большим радиопередатчиком и все увеличивающимся снаряжением, благодаря которому радиосигнал расходился волнами, преодолевая многие мили мертвого континента. У каждого из них было по игле, и, может быть, они работали все вместе над теплым одеялом, которое спасло бы их от зимней стужи… а может быть, всего-навсего после короткой передышки они начали заново шить огромный саван для рода человеческого, начиная с самых первых шагов и все дальше продвигаясь на своем пути.

Едва они разомкнули объятия, как Стью уснул. Последнее время он очень мало спал, а всю прошлую ночь бодрствовал вместе с Гленом Бейтменом — попивая вино, они строили планы на будущее. Франни надела халат и вышла на балкон.

Дом, в котором они жили, находился в центре города, на углу Перл-стрит и Бродвея. Их квартира была на четвертом этаже, и с балкона она могла видеть перекресток внизу и Перл-стрит, бегущую с севера на юг. Ей здесь нравилось. Наконец они спрятали свой компас. Ночь была теплой и безветренной, черный свод неба сиял миллионами звезд. В их слабом холодном мерцании Франни различала плоские вершины гор, вздымающихся на западе.

Она провела рукой от шеи до бедер. На ней был только шелковый халат. Ее рука плавно скользнула по груди и затем, вместо того чтобы продолжить свой путь по плоской и ровной поверхности до мягкого подъема лобка, повторила выпуклость живота, следуя изгибу, который всего две недели назад выделялся не так сильно.

Она стала беречься, еще не очень, но Стью уже отпустил комментарий по этому поводу. Его вопрос прозвучал небрежно, даже комично:

— И долго мы будем обходиться без того, чтобы я поприжал его?

— Или ее, — ответила она довольным тоном. — Как там чувствуются четыре месяца, шеф?

— Отлично, — ответил он и с восхищением проник в нее.

Раньше разговор был намного серьезнее. Вскоре после того, как они пришли в Боулдер, Стью сообщил ей, что обсуждал проблему ребенка с Гленом, и тот очень осторожно выдвинул идею, что эмбрион или вирус супергриппа по-прежнему могут существовать в окружающей среде. Если это так, то ребенок может умереть. Это была тревожная мысль (Франни подумала, что всегда можно рассчитывать на Глена Бейтмена, чтобы он подбросил одну или даже парочку Тревожных Мыслей), но, конечно, если у матери иммунитет, то и у ребенка? …

И все же здесь много людей, которые потеряли детей во время эпидемии. Да, но это означало бы… Что означало бы? Ну, прежде всего это означало бы, что все люди, находившиеся здесь, являлись всего лишь эпилогом рода человеческого, краткой кодой. Она не хотела верить этому, она не могла верить этому. Если это так…

Кто-то шел по улице. Вот он повернул в сторону, чтобы проскользнуть между самосвалом, стоявшим двумя колесами на тротуаре, и стеной ресторана под названием «Кухня Перл-стрит». На плече у человека болталась легкая куртка, в руке он держал что-то: то ли бутылку, то ли оружие. В другой руке у него был лист бумаги, вероятно, с написанным на нем адресом, судя по тому, как мужчина сверялся с номерами домов. Наконец он остановился возле их дома. Он смотрел на дверь, как будто решая, что делать дальше. Франни подумала, что он немного похож на детектива из старых телевизионных сериалов. Стоя над ним на высоте чуть меньше двадцати футов, она оказалась в несколько щекотливой ситуации. Если окликнуть пришельца, это может напугать его. Если не окликнуть, то он, начав стучать в дверь, разбудит Стюарта. И все же, что он делал здесь с ружьем в руке… если это было ружье?

Внезапно мужчина запрокинул голову и посмотрел вверх, вероятно, чтобы проверить, светятся ли огоньки в окнах. Франни по-прежнему смотрела вниз. Их взгляды встретились.

— Боже праведный! — воскликнул человек на тротуаре, невольно шагнув назад и тут же угодив в канаву.

— Ой — одновременно воскликнула Франни, сама невольно сделав шаг назад и задев большую керамическую вазу с декоративной вьющейся зеленью. Та зашаталась, как бы решая, не пожить ли еще немного, но затем с оглушительным грохотом вывалилась на балконные плиты.

В спальне Стью что-то проворчал сквозь сон, перевернулся на другой бок и снова затих.

Франни вполне предсказуемо разобрал смех. Она обеими руками закрыла рот и до боли сжала губы, но смех все равно прорывался серией хриплых смешков. «Амазонка ударяет звонко», — пришло ей в голову, и она стала давиться безумным смехом в сложенные лодочкой ладони. А вдруг он стоит внизу с гитарой, а я свалила бы ему на голову проклятую вазу. «О sole mio [4]!» БУМ! От сдерживаемого смеха у Франни заболел живот. Снизу до нее долетел заговорщицкий шепот:

— Эй, там… там на балконе… тсссссс!

— Тсссс, — прошептала Франни самой себе. — Тссс, о Боже!

Ей нужно было побыстрее убраться прочь, пока она не разразилась по-ослиному громким хохотом. Ей никогда не удавалось сдержать смех, если уж тот нападал на нее. Стремительно промчавшись через темную спальню, Франни сорвала с двери ванной махровую простыню — это было надежнее ладоней — и ринулась через гостиную, прижимая простыню к лицу, дергавшемуся словно резиновая маска. Она успела выбежать на лестничную площадку и спуститься на один пролет до того, как смех беспрепятственно вырвался наружу. Дико хохоча, Франни спустилась еще на два лестничных пролета.

Мужчина — молодой мужчина, как она теперь увидела, — поднялся, отряхиваясь. Он был худощав и хорошо сложен, лицо его заросло бородой, которая могла быть русой или рыжеватой при дневном свете. Под глазами у него залегли темные круги, он улыбался полной раскаяния улыбкой.

— Что вы опрокинули? — спросил он. — Это было похоже на пианино.

— Это была ваза, — ответила она. — Это… это…

И тут ее снова разобрал смех, она могла только, указывая на него пальцем, тихо смеяться, тряся головой и схватившись за живот. По щекам у нее катились слезы.

— Вы в самом деле так забавно выглядели… я знаю, что это чертовски нехорошо говорить человеку, которого видишь первый раз в жизни… но, о Боже! Вы действительно выглядели забавно!

— Если бы это случилось в прежние времена, — сказал он с улыбкой, — я предъявил бы вам иск по крайней мере на четверть миллиона. Удар кнута. Судья, я поднял глаза, а эта женщина уставилась на меня. Она корчила мне рожи. Во всяком случае, рожа-то была при ней. Дело решено в пользу истца. А также в пользу судьи. Объявляется перерыв на десять минут.

Они немного посмеялись вместе. На молодом человеке были потертые джинсы и темно-синяя сорочка. Летняя ночь была теплой, ласковой, и Франни была рада, что вышла на свежий воздух.

— Вас, случайно, зовут не Франни Голдсмит?

— Случайно да. Но я не знаю, кто вы.

— Ларри Андервуд. Мы только сегодня пришли. Вообще-то я искал парня по имени Гарольд Лаудер. Мне сказали, что он живет на Перл-стрит, 261, вместе со Стью Редменом, Франни Голдсмит и с кое-кем еще.

Ее смех мгновенно оборвался.

— Гарольд жил в этом доме, когда мы пришли в Боулдер, но вскоре расстался с нами. Сейчас он живет на Арапахо, в западной части города. Если хотите, я дам его адрес и объясню, как туда пройти.

— Я был бы очень благодарен. Но, думаю, лучше подождать до завтра. Тогда я снова рискну предпринять свою вылазку.

— Вы знаете Гарольда?

— И да и нет — так же точно я знаю и не знаю вас. Если честно признаться, я представлял вас совсем иной. Я думал, что вы этакая блондинка типа Валькирии, прямо сошедшая с картины Фрэнка Фразетты, с сорок пятым калибром у каждого бедра. Но все равно я очень рад с вами познакомиться.

Он протянул руку, и Франни пожала ее, смущенно улыбаясь.

— Боюсь, я понятия не имею, о чем вы говорите.

— Присядем на минуту на бордюр, и я вам все объясню.

Она села. Слабый ветерок волнами прокатывался по улице, шурша обрывками бумаг и заставляя покачиваться старые вязы перед Дворцом Правосудия в трех кварталах ниже.

— Мне нужно кое-что передать Гарольду Лаудеру, — сказал Ларри. — Но это должно быть сюрпризом, поэтому, если вы увидите его до того, как я с ним встречусь, пожалуйста, не говорите ни слова.

— Ну конечно, хорошо, — согласилась Франни. Никогда еще она не была так заинтригована.

Ларри поставил перед собой то, что показалось ей оружием, но это было вовсе не оружие — это была большая винная бутылка с длинным горлышком. Франни повернула ее этикеткой к звездному свету и с трудом прочитала написанное крупным шрифтом: «БОРДО» вверху, а внизу дату: «1947».

— Лучшее коллекционное вино бордо в нашем столетии, — сказал Ларри. — По крайней мере, так любил говаривать мой старый друг. Его звали Руди. Упокой, Господи, душу его в любви и мире.

— Но 1947… это сорок три года назад. Не может ли оно быть… ну, испорченным?

— Руди утверждал, что хорошее бордо никогда не портится. В любом случае, я его пронес всю дорогу из Огайо. Если оно и окажется плохим, то будет просто хорошо пропутешествовавшим плохим вином.

— Это для Гарольда?

— Это и вот это еще. — Он вытащил что-то из кармана куртки и протянул ей. Франни не пришлось поворачивать это к звездному свету, чтобы прочитать надпись. Она рассмеялась. — Шоколад! Любимые конфеты. Га… но откуда ты узнал?

— Это целая история.

— Так расскажи мне.

— Тогда слушай. Давным-давно жил на свете парень по имени Ларри Андервуд, который пришел из Калифорнии в Нью-Йорк повидать свою старенькую матушку. Это была не единственная причина, по которой он пришел, были и другие причины, менее приятные, но будем считать, что только по причине того, что он был хорошим парнем, идет?

— Почему бы нет, — согласилась Франни.

— И вот Злобная Колдунья с Запада или какие-то задницы из Пентагона наслали на страну страшную эпидемию, и не успели мы сказать: «Вот идет Капитан Мертвая Хватка», как все в Нью-Йорке умерли. Включая маму Ларри.

— Мне очень жаль. Мои мама и папа тоже умерли.

— Да — все папы и мамы. Если бы мы все решили послать друг другу открытки с соболезнованиями, то их просто не хватило бы. Но Ларри оказался счастливчиком. Он выбрался из города с леди по имени Рита, которая была не очень хорошо подготовлена к тому, что произошло. И к сожалению, Ларри тоже был не очень хорошо подготовлен к тому, чтобы помочь ей справиться с этим.

— Никто не был подготовлен.

— Но у некоторых это получалось лучше. В общем, Ларри с Ритой направились к побережью штата Мэн. Долго ли, коротко ли, но они дошли до Вермонта, и там леди наглоталась снотворного.

— Ах, Ларри, как это ужасно.

— Ларри очень тяжело переживал это. В действительности он воспринял это ни больше ни меньше как Божью кару за свой характер. В дальнейшей действительности один или два человека, которые, должно быть, знали его лучше, сказали ему, что самой стойкой чертой его характера является великолепная доля эгоизма, которая сияет, несмотря ни на что, словно глянцевая красотка на щитке «кадиллака» выпуска пятьдесят девятого года.

Франни заерзала на бордюре.

— Надеюсь, я не причиняю вам особых неудобств, но все это так долго бродило во мне, и оно действительно имеет отношение к той части истории, которая касается Гарольда. Хорошо?

— Хорошо.

— Благодарю. Я думаю, что стоило мне познакомиться с той старушкой сегодня, как я стал искать дружеское лицо, чтобы излить все это. Я просто думал, что это будет Гарольд. В общем, Ларри продолжал идти в штат Мэн, так как больше ехать было некуда. К тому времени ему стали сниться очень плохие сны, но так как он был один, то никак не мог узнать того, что другим людям они тоже снятся. Он просто решил, что это еще один симптом развивающегося у него умственного расстройства. Но вскоре он добрался до маленького прибрежного городка под названием Уэльс, где он встретил женщину по имени Надин Кросс и странного мальчика, которого, как оказалось, зовут Лео Рокуэй.

— Уэльс, — изумленно произнесла Франни.

— В общем, три странника подбросили монетку, чтобы выяснить, в какую сторону им идти по трансмагистрали № 1, и так как выпала решка, они направились на юг, где вскоре добрались до…

— Оганквита, — восхищенно закончила Франни.

— Совершенно верно. И там по надписи, сделанной огромными буквами, я впервые познакомился с Гарольдом Лаудером и Франсес Голдсмит.

— Надпись Гарольда! О, Ларри, как он обрадуется!

— Мы следовали его указаниям до Стовингтона, указаниям в Стовингтоне до Небраски и указаниям в доме матушки Абигайль до Боулдера. По пути мы встречали людей. Одна из них — Люси Суэнн, это моя женщина. Я хотел бы, чтобы вы с ней познакомились. Думаю, она вам понравится. — Помолчав, он продолжил свой рассказ. — К тому времени произошло нечто, чего Ларри не очень-то хотел. Его маленькая команда из четверых выросла до шести. Шестеро повстречали еще четверых в штате Нью-Йорк, и наша команда приняла их. Когда мы добрались до надписи Гарольда на калитке двора матушки Абигайль, нас было уже шестнадцать, там мы подобрали еще троих. Ларри был главой этой ватаги храбрецов. Не было никакого голосования, ничего подобного. Просто так было. И он не очень-то хотел такой ответственности. Это было обузой. Из-за этого он не спал по ночам. Он начал глотать снотворное. Но до чего же смешно, как сознание берет в «коробочку» само себя! Я не мог пустить все на самотек. Это стало делом самоуважения. И я — он — всегда боялся, что я подорву его к черту, что в какое-то утро он встанет, а кто-то будет лежать мертвый в своем спальном мешке так, как в свое время лежала Рита в Вермонте, а все будут стоять вокруг, показывать пальцами и говорить: «Это твоя вина. Ничегошеньки ты не знал, и это — твоя вина». И об этом я не мог говорить, даже с Судьей.

— Кто такой Судья?

— Судья Фаррис. Старик из Пеории. Думаю, он действительно был судьей где-то в начале пятидесятых, окружным судьей или кем-то еще, но еще задолго до того, как обрушился грипп, он ушел на пенсию. Все равно, он очень умен. Клянусь, что, когда он смотрит на тебя, у него из глаз исходят рентгеновские лучи. В общем, Гарольд был очень важен для меня. И он стал еще важнее, когда стало больше людей. Прямо пропорционально, я бы так сказал. — Он засмеялся. — Этот сарай. Господи! Последняя строчка его надписи, та, что с вашим именем, была так низко, что я подумал, как бы он не продул себе задницу, когда выводил ее.

— Да, я спала, когда он писал. Иначе я остановила бы его.

— Я начал кое-что о нем узнавать, — сказал Ларри. — Нашел обертку от этой конфеты возле того сарая в Оганквите и увидел выведенную на балке надпись.

— Какую надпись?

Франни почувствовала, как изучающе он смотрит на нее в темноте, и поглубже запахнула на себе халат… но это не был жест скромности, потому что она не чувствовала угрозы со стороны этого человека, это была нервозность.

— Просто его инициалы, — небрежно сказал Ларри. — Г. Э. Л. И если бы только это, меня бы здесь не было. А потом в мотосалоне в Уэльсе.

— Мы там были!

— Я знаю. Я заметил, что не хватает пары мотоциклов. Но еще большее впечатление на меня произвело то, как он догадался добыть горючее из бензобака. Ты наверняка помогала ему, Франни. Я при этом чуть не лишился пальцев.

— Нет, мне не пришлось. Гарольд шарил вокруг, пока не нашел что-то, он назвал это вентиляционной пробкой.

Ларри, застонав, хлопнул себя по лбу.

— Вентиляционная пробка! Господи! А я ни разу в жизни даже не полюбопытствовал, как вентилируется бак! Так ты говоришь, что он просто пошарил вокруг… вытащил пробку… и вставил шланг?

— Ну да.

— Ай да Гарольд! — воскликнул Ларри с таким восхищением в голосе, какого Франни раньше никогда не слышала, по крайней мере в связи с именем Гарольда Лаудера. — Ну, это один из его фокусов, которых я не понял. В общем, мы добрались до Стовингтона. А Надин там так расстроилась, что даже потеряла сознание.

— А я плакала, — сказала Франни. — Я рыдала и рыдала, и этому, казалось, не будет конца. Я просто ожидала, что, когда мы придем туда, нас будут приветствовать и скажут: «Здравствуйте! Заходите, душ — направо, кафе — налево». — Она тряхнула головой. — Сейчас это кажется таким глупым.

— Меня это не смутило. Неустрашимый Гарольд побывал там до меня, оставил свой знак и ушел. Я чувствовал себя неопытным Джаспером Уэстерном из «Следопыта», следующим за Великим Змеем Чингачгуком.

Представление Ларри о Гарольде ошеломило и удивило Франни. Разве не Стью возглавлял их группу к тому времени, как они покинули Вермонт и отправились в Небраску? Она, честно говоря, не помнила. К тому времени их всех занимали только сны. Ларри напомнил ей о том, что она забыла… или, хуже, воспринимала как само собой разумеющееся. Гарольд, рискующий жизнью, чтобы оставить ту надпись на крыше сарая, — это казалось ей глупым риском, но это, в конце концов, оказалось не напрасным. А добыча бензина из бака… это, очевидно, для Ларри было главнейшей операцией, а для Гарольда, похоже, самым обычным делом. Из-за всего этого она почувствовала себя маленькой и виноватой. Все они, кто в большей, кто в меньшей степени, воспринимали его не более чем всегда усмехающимся статистом. Но Гарольд проделал немало трюков за последние шесть недель. Неужели она настолько была ослеплена любовью к Стью, что именно этому совершенно незнакомому человеку приходится рассказывать ей истинную правду о Гарольде? Ее беспокойство еще более усилилось при мысли о том, что как только Гарольд обрел почву под ногами, он стал по-взрослому относиться к ней и Стюарту.

Ларри продолжал:

— А затем и другой аккуратный знак, дополненный номерами шоссе. В Стовингтоне, верно? И рядом в траве еще одна обертка от конфеты «Пэйдэй». У меня было такое чувство, словно я шел не по обломанным веткам и примятой траве, а по следу от «Пэйдэй». Правда, мы не везде следовали вашему маршруту. Мы обошли с севера Гэри, штат Индиана, потому что это было адское пепелище. Словно все до единого нефтехранилища в городе взорвались. В общем, делая крюк, мы встретили Судью, остановились в Хемингфорде — мы знали, что матушки Абигайль уже нет там, вы ведь помните сны, — но мы все равно хотели увидеть то место. Кукурузное поле… эти качели… вы понимаете, что я имею в виду?

— Да, — тихо ответила Франни. — Я понимаю.

— И я все время схожу с ума, опасаясь, что нас вот-вот атакует банда на мотоциклах или что-то в этом роде, что вот-вот закончится вода, да мало ли чего еще.

— Когда-то у моей мамы была одна книга, она ей досталась, кажется, от бабушки. «По Его стопам» — так она называлась. И там были всякие рассказы о людях с ужасными проблемами. Нравственными проблемами — большей частью. И человек, написавший эту книгу, утверждал, что для того чтобы решить проблему, всего-навсего нужно задать себе вопрос: «Что бы сделал Иисус?» Это всегда все прояснит. Знаешь, что я думаю? Это — вопрос правдоискателей, ищущих истину в размышлении, это, в конце концов, не то чтобы вопрос, а скорее способ прояснить сознание, подобно тому как дзен-буддисты, произнеся «ОМ», сосредоточивают взгляд на кончике носа.

Франни рассмеялась. Она знала, что бы сказала ее мама на что-то в этом роде.

— Поэтому, — заметил Ларри, — когда у меня действительно начинали плавиться мозги, Люси — это моя девушка, я тебе рассказывал? — всегда говорила: «Быстрей, Ларри, задай вопрос».

— Что бы сделал Иисус? — восхищенно произнесла Франни.

— Нет. Что бы сделал Гарольд, — серьезно сказал Ларри. Франни словно оглушило. Как бы она хотела быть свидетельницей того, как на самом деле произойдет знакомство Ларри с Гарольдом. Какой будет его реакция?

— Мы остановились переночевать на том фермерском подворье, и у нас действительно почти закончилась вода. Там был колодец, но, естественно, воду невозможно было достать, так как электроэнергии не стало и насос не работал. И Джо — Лео, извините, его настоящее имя Лео, — все повторял: «Пить, Ларри, так хочется пить». Он просто сводил меня с ума. Я чувствовал, как понемногу взвинчиваюсь, если бы он еще раз это сказал, я бы, наверное, ударил его. Хорош, да? Готов ударить страдающего ребенка. Но человек не может так вдруг сразу измениться. У меня было предостаточно времени, чтобы уяснить это.

— Ты привел всех из Мэна живыми и невредимыми, — сказала Франни. — А один из наших умер. У него разорвался аппендикс. Стью попытался его прооперировать, но бесполезно. В общем, Ларри, ты справился со своей задачей очень неплохо.

— Гарольд и я справились неплохо, — поправил он. — В общем, Люси сказала: «Быстро, Ларри, задай вопрос». И я задал. Там была ветряная мельница, которая гнала воду к амбару. Она вертелась, но все равно из амбарных кранов вода не лилась. И я открыл ящик у основания мельницы, где находился ее механизм, и увидел, что основной вал выскочил из своего паза. Я вставил его обратно и — красота! Воды — сколько хочешь. Холодной и вкусной. Благодаря Гарольду.

— Благодаря тебе. Гарольда на самом деле там не было, Ларри!

— Ну, он был у меня в голове. А теперь я здесь и принес ему вина и шоколад. — Он посмотрел на нее искоса. — Знаете, я думал, что он — ваш мужчина.

Франни покачала головой и стала рассматривать свои сжатые пальцы.

— Нет. Он… не Гарольд.

Ларри долгое время молчал, но она чувствовала его взгляд на себе. Наконец он сказал:

— Но как же я мог ошибаться? Насчет Гарольда?

Франни встала.

— Мне пора идти. Было приятно с вами познакомиться, Ларри. Приходите к нам завтра, познакомитесь со Стью. Возьмите с собой Люси, если она не будет занята.

— А как насчет Гарольда? — настойчиво спросил он.

— Ах, я не знаю, — сдавленным голосом сказала Франни. Внезапно слезы навернулись ей на глаза. — Он заставляет меня чувствовать себя так, словно… словно я очень подло поступила с ним, и я не знаю… почему или как… можно винить меня в том, что я не люблю его так, как Стью? Разве в этом моя вина?

— Нет, конечно же, нет. — Ларри, похоже, опешил. — Послушайте, извините меня. Я сунул нос не в свое дело. Я ухожу.

— Он изменился, — вдруг выпалила Франни. — Я не знаю как или почему, и иногда я думаю, что, может быть, к лучшему… но я не… не знаю на самом деле. А иногда я боюсь.

— Боитесь Гарольда?

Она не ответила, только снова отвела взгляд, подумав, что и так сказала слишком много.

— Вы собираетесь рассказать мне, как туда добраться? — мягко спросил Ларри.

— Это легко. Просто идите до конца Арапахо-стрит, пока не увидите небольшой сквер… Сквер будет справа. Маленький домик Гарольда слева, как раз напротив него.

— Хорошо, спасибо. Искренне рад был с вами познакомиться, Франни, простите за разбитую вазу и все остальное.

Она улыбнулась, но это была вымученная улыбка. Весь головокружительно приятный юмор вечера исчез.

Ларри поднял бутылку с вином и снова хитро улыбнулся:

— А если увидите ею до того, как увижу его я… храните все в тайне, ладно?

— Конечно.

— Спокойной ночи, Франни.

Он ушел. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся из вида, затем поднялась по лестнице и легла рядом со Стью, который по-прежнему был отключен, как и свет.

«Гарольд», — подумала Франни, натягивая покрывало до самого подбородка. Как могла она объяснить этому Ларри, который казался таким приятным из-за своей почти странной растерянности (но разве не были все они сейчас растеряны?), что Гарольд Лаудер — толстый, совсем юный, потерявший свое лицо человек. Разве должна была она ему рассказывать, что в один прекрасный день, не так давно, она столкнулась с мудрым Гарольдом, находчивым Гарольдом, — чего-только-не-сделаю Гарольдом, который в плавках подстригал лужайку за домом и плакал? Разве должна она была ему рассказывать, что некогда надутый, часто испуганный Гарольд, каким он пришел из Оганквита в Боулдер, превратился в заправского политика, похлопывающего по спинам, этакого здорово-парень-хорошо-что-встретились субъекта, и в то же время смотрящего на вас плоскими, неулыбчивыми глазами ящерицы ядозуба?

Она подумала, что сегодня ей, наверное, слишком долго придется ждать сна. Гарольд был безнадежно влюблен в нее, а она была безнадежно влюблена в Стью Редмена, и, конечно, таков был старый жестокий мир. «А теперь всякий раз, когда я вижу Гарольда, словно мурашки бегут по всему телу Даже несмотря на то, что он, похоже, сбросил фунтов десять и прыщей у него поубавилось, у меня…»

Внезапно у Франни перехватило дыхание, она поднялась на локтях, глядя широко распахнутыми глазами в темноту. Что-то шевельнулось в ней. Ее руки скользнули к небольшой выпуклости живота. Наверняка было еще слишком рано. Это было ее воображением. Только… Только это не было ее воображением.

Она медленно легла на спину, ее сердце громко стучало. Она чуть было не разбудила Стью, но затем передумала. Если бы он зародил в ней ребенка, а не Джесс… Если бы он, она разбудила бы его и мгновенно поделилась бы с ним. Со следующим ребенком так оно и будет. Если, конечно, следующий ребенок будет.

И затем движение повторилось, такое слабое, что это могли быть и газы. Но она знала лучше. Это был ребенок. И ребенок был жив.

— Ох, слава Богу, — пробормотала она и легла.

Ларри Андервуд и Гарольд Лаудер были забыты. Все, что случилось с ней после того, как заболела ее мать, было забыто Она снова ждала, когда он шелохнется, прислушиваясь к жизни внутри себя, и так и заснула, прислушиваясь. Ее ребенок был жив.

Гарольд сидел на лужайке возле своего маленького дома и смотрел в небо, вспоминая старую песню. Он ненавидел рок-н-ролл, но эту песню помнил почти строчка в строчку и даже название группы, которая исполняла ее: «Кейти Янг и Невинности». У ведущего певца, певуньи, или как там их еще, был одинаково высокий, тоскливый, пронизывающий тембр голоса, который непонятным образом привлекал к себе внимание. Золотисто-сентиментальный, так бы назвал его ведущий Эм-Ти-Ви. «Взрыв из прошлого», «Пластинка Что Надо». Девушка, которая пела ведущую партию, представлялась Гарольду бледной, некрасивой блондинкой лет шестнадцати. Она пела о фотографии, которая большую часть времени была спрятана в ящике стола, о фотографии, которая вынималась только поздно вечером, когда все в доме засыпали. Девушка казалась безутешной. Фотографию она, наверное, вырезала из большого календаря своей сестры, фотографию местного Крутого Парня — президента студенческого совета.

Крутой Парень, видимо, быстро отделался от нее в каком-то переулке Покинутых Любовниц, и вот вдали от него эта некрасивая девушка с плоской грудью и прыщиком в уголке рта пела:

«Тысяча звезд в небесах,

Словно мой путь к тебе в моих снах…

Ты моя страсть и горенье,

Вечной любви поклоненье…

Скажи лишь, что любишь меня…

Одно я твержу — я твоя, вся твоя…»

Этой ночью в его небе было намного больше звезд, чем тысяча, но то были не звезды влюбленных. Никакой нежной сети Млечного Пути. Здесь, на высоте мили над уровнем моря, звезды были такими же острыми и жестокими, как миллион дыр в черном бархате, как кинжалы Его Божьей Милости. Это были звезды ненавистников, и так как они были именно такими, Гарольд чувствовал себя в превосходной форме, чтобы загадывать по ним свои желания. «Если-бы-я-мог, если-бы-я-смог, исполнить-желание-я-загадываю-сейчас. Сгиньте, ребята».

Он молча сидел с запрокинутой головой, этакий астроном-мыслитель. Волосы Гарольда стали длиннее, но они уже не были грязными и спутанными. И от него уже не несло, как от мусоросброса в хлеву. Даже его прыщи поредели, когда он перестал есть сладости. Из-за физических нагрузок и постоянной ходьбы он немного сбросил вес. Он стал даже симпатичным. Не раз за последние несколько недель, проходя мимо любой отражающей поверхности, он поглядывал на себя, пораженный, будто видел совершенно незнакомого человека.

Гарольд заерзал в кресле. У него на коленях лежала книга, настоящий фолиант в мраморно-голубом переплете. Выходя из дому, он всегда прятал ее в тайнике под камином. Если бы кто-нибудь нашел эту книгу, его пребыванию в Боулдере пришел бы конец. На обложке было всего одно слово, оттиснутое золотыми буквами: «ЛЕТОПИСЬ». Это был дневник, который он начал вести после того, как прочитал записи Франни. Он даже успел заполнить первые шестьдесят страниц своим бисерным почерком. Абзацев не было, был лишь сплошной поток писанины — изливающийся поток ненависти, словно гной из нарыва. Он никогда не подозревал, что в нем столько ненависти. Казалось бы, к этому времени поток должен был бы иссякнуть, но Гарольда не покидало ощущение, что тот только открылся. Словно в старой горькой шутке: «А почему земля такая белая после Последнего Привала Бледнолицых? А потому, что индейцы все шли, и шли, и шли…»

А почему он ненавидел?

Гарольд выпрямился в кресле, как будто вопрос прозвучал извне. На него трудно было ответить, за исключением, возможно, некоторых, избранных некоторых. Разве не говорил Эйнштейн, что в мире есть всего шесть человек, которые понимают все тонкости формулы Е=mc 2? Как насчет уравнения в его собственном черепе? Относительность Гарольда. Скорость гибели. Он, возможно, чувствовал вдвое больше того, что записал на этих страницах, становясь все более расплывчатым, все более скрытным, пока, наконец, не затерялся в часовом механизме самого себя и по-прежнему был где угодно, только не возле главной пружины. Он, возможно… насиловал себя. Неужели так? Во всяком случае, это было близко к истине. Непристойный и бесконечно продолжающийся акт мужеложества. А индейцы все шли и шли.

Скоро ему уходить из Боулдера. Через месяц или два, не более. Когда он окончательно выберет метод сведения счетов, тогда он отправится на запад. И когда он доберется туда, он откроет рот и вывернет свое нутро, выплеснет все об этом месте. Он расскажет им, что происходило на общественных собраниях И, что более важно, что происходило во время частных встреч. Он был уверен, что войдет в состав Комитета Свободной Зоны. Его пригласят, и он будет щедро вознагражден главенствующим там парнем… но не концом ненависти, а самым совершенным для нее транспортом, совсем не «эльдорадо» последней марки, но «Кадиллаком» Ненависти и Страха — «Феардерадо [5]», длинным, отливающим черным сиянием. Он сядет в него, и тот понесет его и его ненависть прямо на них. Он и Флегг разобьют это жалкое поселение, как муравейник. Но вначале он сведет счеты с Редменом, который солгал ему и украл у него женщину.

«Да, Гарольд, но почему ты ненавидишь?»

Нет, на это не было четкого ответа, только что-то типа… одобрения самой ненависти. Был ли справедливым сам вопрос? Ему казалось, что нет. Точно так же можно было бы спросить женщину, почему она родила неполноценного ребенка.

Было время, час или мгновение, когда он размышлял над тем, чтобы покончить с ненавистью. Это случилось после того, как он, закончив читать дневник Франни, понял, что она бесповоротно предана Стью Редмену. Это внезапное озарение произвело на него такое же действие, как поток холодной воды на слизняка, заставляя свободно двигающийся организм сжаться в жесткий маленький комок. В тот час или мгновение он осознал, что может просто принять все как есть, и это знание одновременно обрадовало и ужаснуло его. В тот момент он осознал, что мог бы превратиться в нового человека, обновленного Гарольда Лаудера, отсеченного от прежнего Лаудера острым скальпелем ужасов и потерь эпидемии супергриппа. Он чувствовал — более четко, чем кто-либо другой, что именно для этого и образовалась Свободная Зона Боулдера. Люди стали не такими, какими были прежде. Это общество маленького городка не было похоже ни на одно американское общество до эпидемии. Они не замечали этого потому, что не смотрели далеко, как он. Мужчины и женщины жили вместе без явного желания заново учредить институт брака. Целые группы людей жили вместе маленькими сообществами, напоминающими коммуны. Не было особенных разногласий. Люди, казалось, ладили друг с другом. И, что самое странное, никто, казалось, не задавался глубоким вопросом о теологическом смысле снов… и самой эпидемии. Сам Боулдер был настолько отсеченным обществом, настолько tabula rasa[6], что даже не чувствовал собственной обновленной красоты.

Гарольд же чувствовал это и ненавидел это.

Далеко за горами было еще одно отсеченное существо. Осколок черной злобы, единственная дикая клетка, взятая из умирающего тела, старого политического тела, единственный представитель ракового новообразования, заживо съедавшего старое общество. Одна-единственная клетка, но она уже начала воспроизводить себя, плодя другие дикие клетки. Для общества это обернется старой борьбой, попытками здоровой ткани отвергнуть злобное вторжение. Но для каждой индивидуальной клетки это старый-престарый вопрос, тот, который восходит еще к Райскому саду — съел ты яблоко или оставил его в покое? Там, на Западе, они уже ели горы яблок и яблочных пирогов, Убийцы Рая были там, черные перебежчики.

Он же сам, столкнувшись со знанием, что он способен выбирать все как есть, отверг новую возможность. Ухватиться за нее было бы равнозначно убийству самого себя. Призраки каждого унижения, когда-либо испытанного им, завопили против этого. Похороненные надежды и мечты вернулись обратно к нему для того, чтобы терзать его и спрашивать, как он мог так легко забыть их. В новом обществе Свободной Зоны он мог быть только Гарольдом Лаудером. Там же он мог быть Князем.

Ненависть потянула его за собой. Это был черный карнавал — чертовы колеса с выключенными огнями, вращающиеся над черным ландшафтом, нескончаемая дикая пляска чудовищ, таких же как он сам, а в главном шатре львы пожирали зевак. То, что взывало к нему, было какофонией хаоса.

Гарольд открыл дневник и твердой рукой написал при свете звезд:

12 августа 1990 года (рано утром)

Считается, что двумя величайшими грехами человечества являются гордыня и ненависть. Разве? Мой выбор — считать их двумя величайшими добродетелями. Смирить гордыню и унять ненависть означает стремление измениться к лучшему для мира. Но следовать им, быть движимым ими более благородно, ибо это означает, что мир должен измениться к лучшему для тебя. Я сделал великое открытие.

ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛАУДЕР.

Он вошел в дом, положил свое сокровище в тайник под камином, и осторожно задвинул камень на место. Затем вошел в ванную, поставил свечу на раковину так, чтобы та хорошо освещала зеркало, и следующие пятнадцать минут отрабатывал улыбку. Получалось уже намного лучше.

Глава 4

Листовки с объявлением о назначенном на 18 августа собрании были расклеены по всему Боулдеру. Это вызвало немало оживленных споров, которые большей частью касались сильных и слабых сторон семерки, вошедшей в организационный комитет. ‹

Дневной свет еще не покинул небосвод, когда матушка Абигайль улеглась в постель совсем измученной. Этот день был бесконечным потоком посетителей, каждый хотел знать ее мнение на этот счет. Она считала большинство кандидатур в комитет вполне достойными.

Людям также не терпелось узнать, войдет ли она в состав постоянного комитета, если таковой будет сформирован на общем собрании. Матушка Абигайль ответила, что это не так просто, но она, конечно же, будет оказывать комитету избранных представителей посильную помощь, если люди обратятся к ней за советом. И ее вновь и вновь заверяли в том, что если будущий постоянный комитет откажется от ее помощи, то его публично заклеймят, и очень скоро. Итак, матушка Абигайль легла спать уставшая, но вполне удовлетворенная.

Как и Ник Андрос в тот вечер. За один день, благодаря листовке, отпечатанной на ротаторе, Свободная Зона Боулдера превратилась из аморфной группы беженцев в сообщество потенциальных избирателей. Людям это понравилось; у них появилось чувство места, за которое можно держаться после долгого периода свободного падения.

В тот день Ральф повез Ника на электростанцию. Он, Ральф и Стью договорились провести через день предварительное собрание на квартире у Стью и Франни. Это даст всем семерым дополнительные два дня, чтобы послушать, что говорят люди.

Ник улыбнулся и изобразил локаторы, приставив ладони к ушам.

— Читать по губам даже лучше, — сказал Стью. — Знаешь, Ник, я начинаю верить, что у нас действительно что-то получится с этими неисправными моторами. Брэд Китчнер не боится никакой работы. Если бы у нас было десять таких, как он, к первому сентября все в городе заработало бы.

Ник ответил ему кружком из большого и указательного пальцев, и они вошли в помещение электростанции.

В тот день Ларри Андервуд и Лео Рокуэй направились на запад по Арапахо-стрит к дому Гарольда. В рюкзаке, который Ларри пронес через всю страну, сейчас лежали лишь бутылка вина и шоколад «Пэйдэй».

Люси не было с ними — она и еще шесть человек нашли два грузовичка-развалюхи и начали очищать улицы и дороги в самом Боулдере и вокруг него от заглохших машин. Беда была в том, что они работали лишь временами, только тогда, когда несколько человек решали, что пора бы собраться и приняться за дело. Разрушающая пчела вместо созидающей пчелы, подумал Ларри, и его взгляд упал на листовку с заголовком «ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ» — та была прибита к телеграфному столбу. Может быть, это станет ответом. Черт, сколько людей вокруг хотели работать; им нужно было только, чтобы кто-то все скоординировал и сказал им, что делать. Он подумал, что больше всего они хотели поскорее стереть следы, напоминавшие о том, что произошло здесь в начале лета (неужели уже конец лета?), на манер того, как стирают с заборов бранные слова. Может быть, во всей Америке, от края и до края, нам и не удастся это сделать, подумал Ларри, но мы должны суметь сделать это здесь, в Боулдере, если матушка-Природа нам поможет.

Звон стекла заставил его обернуться. Лео запустил большим камнем в заднее стекло старого «форда». На капоте красовалась бамперная наклейка: «УБЕРИ СВОЮ ЗАДНИЦУ С ПРОХОДА — КАНЬОН ХОЛОДНОГО РУЧЬЯ».

— Не делай этого, Джо.

— Я Лео.

— Лео, извини. Не делай этого больше.

— Почему не делать? — с довольным видом спросил Лео, и Ларри не смог сразу найти удовлетворительный ответ.

— Потому что получается противный звук, — наконец сказал он.

— А-а-а. Ладно.

Они пошли дальше. Ларри заложил руки в карманы. Лео сделал то же самое. Ларри пнул ногой банку из-под пива. Лео свернул в сторону, чтобы пнуть валявшийся камень. Ларри начал насвистывать мелодию. Лео ловко аккомпанировал ему шипящими звуками. Ларри взъерошил волосы мальчугана, и тот, взглянув на него своими загадочными китайскими глазами, улыбнулся. А Ларри подумал: «Господи, да я ведь просто влюбляюсь в него. И дело зашло уже далеко».

Они дошли до сквера, о котором говорила Франни, напротив него находился зеленый дом с белыми ставнями. На бетонированной дорожке, ведущей к парадному входу, стояла тележка с кирпичами, а рядом лежала крышка от мусорного бака с готовым строительным раствором. Рядом на корточках сидел какой-то широкоплечий хлыщ без рубашки, показывающий улице шелушащуюся от загара спину. Орудуя мастерком, он выкладывал кирпичом ограждение вокруг цветочной клумбы.

Ларри вспомнил, как Франни сказала: «Он изменился… Не знаю как и даже того, почему, к лучшему ли это… и иногда мне страшно…» Потом он сделал шаг вперед и сказал именно то, что собирался сказать в течение долгих дней своего путешествия:

— Гарольд Лаудер, я полагаю?

Гарольд вздрогнул от удивления, затем резко обернулся, держа в одной руке кирпич, а другой замахнувшись мастерком со стекающим с него раствором, словно это было оружие. Краешком глаза Ларри заметил, как отпрянул назад Лео. И, конечно, первой мыслью его было то, что Гарольд выглядит совсем не так, как он себе его представлял. Вторая мысль имела отношение к мастерку: «Господи, неужели он собирается огреть меня этой штуковиной?». У Гарольда оказалось злое лицо с узкими темными глазами. Прямые волосы закрывали потный лоб. Почти белые губы были плотно сжаты.

И вдруг произошла метаморфоза, настолько внезапная и разительная, что Ларри потом не верилось, что он видел Гарольда напряженным и неулыбчивым, видел лицо человека, который скорее был способен мастерком замуровать кого-то в стену подвала, чем обложить кирпичами цветочную клумбу. Гарольд улыбнулся широкой безобидной улыбкой, на щеках у него появились ямочки. Его глаза утратили угрожающее выражение (они были бутылочно-зеленого цвета, и как только такие ясные, открытые глаза могли показаться угрожающими и даже темными?). Он воткнул мастерок в раствор — чвак — вытер руки о джинсы и протянул руку.

«Боже мой, да он просто ребенок, моложе меня. Едва ли ему больше восемнадцати, да я съем все свечи на его именинном пироге».

— По-моему, я вас не знаю, — произнес Гарольд с улыбкой, пожимая Ларри руку. У него была крепкая хватка. Руку Ларри покачали ровно в три приема, а потом отпустили. Это напомнило Ларри, как он пожал руку Джорджу Бушу, когда старый Бродяга[7] баллотировался в президенты. Это было на политическом митинге, который он посетил по мудрому совету своей матери. Если не хватает денег на кино, иди в зоопарк. Если не хватает денег на зоопарк, иди поглазей на политика.

Улыбка Гарольда была такой заразительной, что Ларри улыбнулся в ответ. Ребенок или нет, рукопожатие политика или нет, улыбка показалась ему совершенно искренней, и после стольких дней, после тех конфетных оберток перед ним Гарольд Лаудер во плоти.

— Да, не знаете, — сказал Ларри. — Но я знаком с вами.

— Как так! — воскликнул Гарольд и улыбнулся еще шире. «Если улыбка станет еще шире, — подумал Ларри с восхищением, — ее концы встретятся на затылке, а верхние две трети головы просто слетят».

— Я шел за вами по всей стране начиная от штата Мэн, — пояснил Ларри.

— Без дураков? Правда?

— Правда. — Ларри расстегнул рюкзак. — Здесь у меня есть кое-что для вас. — Он вытащил бутылку бордо и вручил ее Гарольду.

— Да ну, не надо, — сказал Гарольд, глядя на бутылку с некоторым удивлением. — Тысяча девятьсот сорок седьмой?

— Хороший год, — заметил Ларри. — И вот это.

В другую руку Гарольда он сунул около полдюжины конфет. Одна из них выскользнула из руки и упала в траву. Гарольд наклонился, чтобы поднять ее, и на мгновение Ларри уловил на его лице то прежнее выражение.

Затем Гарольд выпрямился, снова улыбаясь.

— Откуда вы узнали?

— Я шел по вашим знакам… и конфетным оберткам.

— Черт меня побери! Давайте зайдем в дом. Нам нужно пропустить по рюмочке, как любил говаривать мой отец. Мальчик будет пить кока-колу?

— Конечно, ты будешь, Л…

Ларри оглянулся, но Лео рядом не было. Далеко позади он рассматривал трещины на тротуаре, словно они представляли для него огромный интерес.

— Эй, Лео! Будешь колу?

Лео пробормотал что-то, но Ларри не расслышал.

— Говори громче! — сказал он раздраженно. — Для чего тебе Бог дал голос? Я спросил тебя, хочешь ли ты колу?

Едва слышно Лео ответил:

— Я пойду, проверю, пришла ли мама-Надин домой.

— Какого дьявола? Мы только что пришли сюда!

— Я хочу домой! — воскликнул Лео, оторвав взгляд от тротуара. То ли солнце слишком ярко отсвечивало в его глазах, и Ларри подумал: «Господи, да что же это такое? Он чуть не плачет».

— Секундочку, — сказал он Гарольду.

— Конечно, — ответил с улыбкой Гарольд. — Иногда дети стесняются. Я сам был таким.

Ларри подошел к Лео и присел на корточки так, чтобы они могли смотреть друг другу в глаза.

— В чем дело, малыш?

— Просто я хочу домой, — сказал Лео, отводя взгляд. — Я хочу к маме-Надин.

— Ну, ты… — Ларри беспомощно замолчал.

— Хочу домой. — Мальчик быстро взглянул на Ларри. Его глаза сверкнули через плечо Ларри туда, где на лужайке стоял Гарольд. Затем он снова уставился на тротуар. — Пожалуйста.

— Тебе не нравится Гарольд?

— Не знаю… он нормальный… просто я хочу домой.

Ларри вздохнул:

— Сам дойдешь?

— Конечно.

— Ладно. Но мне, честно говоря, хотелось бы, чтобы ты пошел с нами и выпил колы. Я долго ждал встречи с Гарольдом. Ты ведь знаешь это?

— Да-а-а…

— И мы бы пошли домой вместе.

— Я не войду в тот дом, — прошипел Лео, на мгновение снова превратившись в Джо с пустыми, дикими глазами.

— Ладно, — поспешно сказал Ларри и встал. — Иди прямо домой. И держись подальше от шоссе.

— Хорошо. — И вдруг Лео выпалил тихим, свистящим шепотом: — Почему ты не идешь со мной? Прямо сейчас? Пойдем вместе! Пожалуйста, Ларри! Ладно?

— Господи, Лео, чего…

— Это я так, — пробормотал Лео. И не успел Ларри сказать и слова, как мальчик поспешил прочь. Ларри смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из вида. Затем он вернулся к Гарольду, обеспокоенно хмуря брови.

— Да ладно, все в порядке, — попытался успокоить его Гарольд. — Все дети странные.

— Да, уж этот наверняка, но у него есть на то право. Он многое пережил.

— Клянусь, так и есть, — поддакнул Гарольд, и на какое-то мгновение Ларри почувствовал недоверие, почувствовал, что столь поспешное сочувствие Гарольда к совершенно незнакомому мальчику такой же суррогат, как и яичный порошок.

— Ну хорошо, входите. — Гарольд сделал приглашающий жест. — Собственно говоря, вы мой первый гость. Франни и Стью заходили несколько раз, но они не в счет.

Его усмешка превратилась в улыбку, немного грустную, и Ларри вдруг охватило чувство жалости к этому мальчишке — потому что он действительно был всего-навсего мальчишкой. Он был одинок, а рядом стоял Ларри, прежний дружище Ларри, никогда слова доброго никому не сказавший, сплошь бравада и пустословие. Нет, это несправедливо. Пора прекращать быть таким недоверчивым.

— Я рад, — ответил он.

Гостиная была маленькой, но удобной.

— Я собираюсь все здесь обставить новой мебелью, когда получше разузнаю эти места, — сказал Гарольд. — Современной. Хром и кожа. Как говорят торговцы: «К черту бюджет! У меня карточка Хозяина».

Ларри от души рассмеялся.

— В подвале есть красивые бокалы, — продолжал Гарольд. — Я схожу за ними. Но если не возражаете, мне лучше воздержаться от шоколада — я не ем сладкого, пытаюсь похудеть, но вино мы обязательно попробуем, ведь это особый случай. Вы прошли через всю страну от штата Мэн, следуя за нами, ого, следуя моим — нашим — знакам. Это действительно что-то. Вам придется мне об этом рассказать. А пока присядьте в то зеленое кресло. Оно самое приличное среди всей этой рухляди.

Во время этого словоизлияния Ларри посетило последнее сомнение: «Он даже разговаривает как политик — гладко, быстро, бойко».

Гарольд вышел, а Ларри сел в зеленое кресло. Он услышал, как отворилась дверь, а затем тяжелые шаги Гарольда вниз по лестнице. Ларри огляделся. Н-да, бывают гостиные и получше, но с ковром и современной мебелью она будет выглядеть неплохо. Самое лучшее в этой комнате — камин. Красиво сработано, вручную. Но один камень в кладке держался непрочно. Ларри даже показалось, что его вынимали, а затем небрежно задвинули обратно. Оставив его так, словно кроссворд без одного фрагмента или повешенную криво картину. Гарольд все еще возился внизу. Ларри встал и легко вынул камень. Он уже было собирался вставить его поплотнее, как вдруг в углублении увидел книгу, ее обложка была припорошена каменной пылью, но не настолько, чтобы невозможно было прочитать единственное, оттиснутое золотом слово: «ЛЕТОПИСЬ».

Чувствуя легкий стыд от того, что он стал невольным свидетелем чьей-то тайны, Ларри вставил камень на место как раз вовремя — Гарольд поднимался по лестнице. На этот раз кладка была безупречной, и, когда Гарольд вернулся в гостиную, держа в руках по бокалу из дутого стекла, Ларри снова сидел в зеленом кресле.

— Пришлось задержаться, чтобы вымыть их, — сказал Гарольд. — Они немного запылились.

— Какие красивые, — заметил Ларри. — Я не могу ручаться, что это бордо не выдохлось. Может статься, мы будем угощаться уксусом.

— Волков бояться, — усмехнулся Гарольд, — в лес не ходить.

От его усмешки Ларри стало не по себе, и он поймал себя на мысли о том, что думает о «Летописи» — кому та принадлежала: Гарольду или прежнему владельцу дома? И если Гарольду, то что же, черт возьми, там может быть написано?

Откупорив бутылку бордо, они обнаружили к обоюдному удовольствию, что вино просто отличное. Спустя полчаса оба слегка захмелели, Гарольд даже немного больше, чем Ларри. Усмешка, не сходившая с лица Гарольда, стала еще шире.

А у Ларри развязался язык, и он сказал:

— Эти листовки. Общее собрание восемнадцатого.

Как получилось, что ты не вошел в этот комитет, Гарольд? Я думаю, что такой парень, как ты, просто рожден, чтобы быть там.

Гарольд расплылся в блаженной улыбке:

— Ну, я ужасно молод. Думаю, они решили, что у меня еще недостаточно опыта.

— Я считаю, это просто позор. — «Действительно он так считает?» Усмешка Гарольда. Темное, едва заметное подозрительное выражение. Действительно он так считает? Ларри и сам не знал.

— Ну, кто знает, что нас ожидает впереди? — философски заметил Гарольд. — Всякой собаке свое время.

Ларри ушел около пяти часов. Они расстались друзьями; Гарольд пожал ему руку, усмехнулся и сказал, чтобы тот почаще заходил. Но у Ларри почему-то появилось ощущение, что Гарольду будет абсолютно наплевать, если он больше не придет.

Он медленно прошел до тротуара и обернулся, но Гарольд уже скрылся в доме. Дверь была закрыта. В гостиной Гарольда было очень прохладно из-за опущенных жалюзи, внутри это казалось в порядке вещей, но теперь, снаружи, Ларри внезапно пришла в голову мысль, что это единственный дом из всех, в которых он побывал в Боулдере, где были опущены жалюзи и задернуты шторы. Конечно, подумал он, в Боулдере есть еще множество затемненных домов. Но то были дома мертвецов. Когда люди заболели, они задернули шторы, пытаясь оградиться от окружающего мира, подобно уползающим в укрытия животным, когда те чувствуют приближение смерти. Живые же — возможно, в знак подсознательного признания существования смерти — широко раздвинули шторы и распахнули окна.

От вина у Ларри слегка разболелась голова, он пытался убедить себя, что испытываемый им легкий озноб был следствием справедливой кары, ниспосланной за неумеренное питие хорошего вина, словно это был дешевый мускат. Но дело было вовсе не в этом. Ларри подумал: «Слава тебе, Господи, за видение в туннеле. Слава тебе, Господи, за избирательность восприятия. Потому что без него все мы уже могли бы войти в историю любовных иллюзий».

Его мысли путались. Внезапно его охватила уверенность, что Гарольд следит за ним сквозь планки жалюзи, сжимая и разжимая кулаки, словно душитель, а его улыбка превратилась в маску ненависти… Всякой собаке свое время. И тут же Ларри вспомнил ночь, проведенную в Беннингтоне на оркестровой площадке, когда он проснулся с ощущением ужаса от чьего-то присутствия… и как он затем услышал (или это ему только приснилось?) приглушенный стук удаляющихся на запад ботинок.

«Сейчас же прекрати. Прекрати пугать себя до смерти».

«Бут-Хилл. — В его воображении стали возникать ассоциации[8]. — Ради Христа, прекрати, лучше было не вспоминать о мертвецах за этими задернутыми шторами, лежащих в темноте, как в туннеле, тунелле Линкольна, а вдруг они все задвигаются, зашевелятся, Боже праведный, да прекрати же…».

И вдруг он поймал себя на воспоминании далекого детства. Мать повела его в зоопарк в Бронксе. Когда они вошли в обезьяний питомник, тяжелый дух ударил ему в ноздри так, словно его ударили кулаком не по носу, а прямо внутрь его. Он было повернулся, чтобы выскочить оттуда, но мать остановила его.

«Просто дыши спокойно, Ларри, — сказала она. — И через пять минут ты уже не будешь замечать никакого противного запаха».

Он остался, не веря ей, борясь с приступом тошноты (уже в семь лет для него не было ничего хуже рвоты), и оказалось, что она была права. Уже через полчаса он с удивлением наблюдал, как люди, только переступив порог обезьянника, начинали махать перед носом с выражением отвращения на лице. Он сказал об этом матери, и Элис Андервуд рассмеялась;

— Да, здесь по-прежнему плохо пахнет. Но не для тебя.

— Как так, мамочка?

— Я не знаю. Это может каждый. Нужно только сказать себе: «Сейчас я снова понюхаю, как НА САМОМ ДЕЛЕ пахнет в обезьяннике» — и сделать глубокий вдох. Он так и сделал, и снова появилась вонь, даже хуже, чем прежде, и его хот-доги и вишневый пирог стали снова подступать к горлу тошнотворным взбитым комком, и он бросился к двери, туда, на свежий воздух, и едва удержал все в себе.

«Это и есть избирательность восприятия, — подумал Ларри, — и мать знала, как это называется». Как только эта мысль оформилась в его сознании, он услышал голос Элис: «Только скажи себе: «Я сейчас снова понюхаю, как НА САМОМ ДЕЛЕ пахнет Боулдер». И он действительно вдыхал его именно так, он действительно вдыхал его. Он вдыхал то, что просачивалось через все закрытые двери и задернутые шторы, он вдыхал запах непрекращающегося гниения даже сейчас, когда почти все до единого вымерли.

Он шел все быстрее, он еще не бежал, но уже был близок к этому, вдыхая эту сочную, густую вонь, которую и он — и все остальные — перестали сознательно ощущать потому, что она была везде, она была всем, она окрашивала мысли, и уже не надо было задергивать шторы даже тогда, когда занимаешься любовью, потому что за задернутыми шторами лежат мертвые, а живые по-прежнему хотят смотреть в мир.

И снова у него подступило к горлу, но на этот раз это были не хот-доги и не вишневый пирог, а вино и конфеты «Пэйдэй». Потому что это был такой обезьян ник, из которого он никогда не сможет выбраться, разве что переправится на необитаемый остров, и, хотя по-прежнему для него не было ничего хуже рвоты, он собрался сделать это сейчас…

— Ларри? С тобой все в порядке?

Ларри был настолько потрясен, что у него из горла вырвалось тихое: «Айк!» — и он подпрыгнул. Это был Лео, сидевший на краю, тротуара в трех кварталах от дома Гарольда. Он играл шариком от пинг-понга.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Ларри. Его сердце постепенно возвращалось к нормальному ритму.

— Я хотел, чтобы мы вдвоем пошли домой, — робко сказал Лео, — но мне не хотелось заходить в дом того парня.

— Почему? — спросил Ларри, садясь рядом с Лео.

Мальчик пожал плечами и перевел взгляд на шарик.

Тот ударялся о тротуар с тихим стуком — чпок! чпок! — и отпрыгивал назад в руки.

— Это очень важно для меня. Потому что Гарольд мне нравится… и не нравится. У меня к нему два чувства. Ты когда-нибудь чувствовал подобное к какому-нибудь человеку?

— У меня к нему одно чувство. — Чпок! Чпок!

— Какое?

— Я испугался, — просто сказал Лео. — Пойдем домой к маме-Надин и к маме-Люси.

Какое-то время они молча шли по Арапахо-стрит, Лео по-прежнему глухо бросал шарик о мостовую и ловил его.

— Извини, что заставил тебя так долго ждать, — наконец сказал Ларри.

— А-а, все в порядке.

— Нет, правда, если бы я знал, то поторопился бы.

— У меня ведь было дело. Я нашел это на лужайке. Это шарик для игры в понг-пинг.

— Пинг-понг, — рассеянно поправил Ларри. — Как ты думаешь, почему у Гарольда все окна занавешены?

— Чтобы никто не мог заглянуть, я так думаю, — ответил Лео. — Чтобы он мог заниматься тайными вещами. Как и мертвецы, верно? — Чпок! Чпок!

Они дошли до угла Бродвея и повернули на юг. Теперь они увидели других людей — выглядывающих из окон женщин в легких платьях, идущего куда-то мужчину и еще одного, сосредоточенно перебирающего рыболовные снасти в разбитой витрине магазина спорттоваров. Мимо них в обратном направлении проехал