Собака лагерфюрера

Это была молодая сука с отличным экстерьером восточноевропейской овчарки, с темной полосой от головы до хвоста, которая, опускаясь вниз, постепенно размывалась и превращалась в почти белое подбрюшье. Ее молодость выдавали только лапы, выглядевшие непропорционально крупными по сравнению с остальными частями тела. Овчарке было что-то около шести-семи месяцев от роду, и со време­нем она обещала вырасти в красивого, мощного и беспощадного зверя.

Жестокости ее учили. Каждый день лагерфюрер Фриц Зайдлер в сопровождении собаки появлялся на каменоломне, выбирал заключенного помоложе и по­крепче и уводил его в поле, подальше от линии постов Здесь он заставлял узника бить собаку. Зайдлер давал заключенному хлыст и говорил:

— Эта сучка провинилась. Я решил наказать ее Помоги мне!

И заключенный, удивленный таким доверием, ста­рался. А собака отчаянно визжала, металась из стороны в сторону, пытаясь вырваться из рук лагерфюрера, крепко державшего поводок. Затем Зайдлер отбирал хлыст и, показывая в сторону лагеря, командовал:

— Бегом марш! Живо!

Заключенный уже догадывался, в чем дело, и что есть силы мчался к рабочей зоне лагеря. Теперь его могли выручить только ноги. А Зайдлер, выждав 20-30 секунд, спускал овчарку с поводка и бросал корот ­ кое:

— Фас!

Собака быстро настигала заключенного, валила его с ног ударом широкой груди в спину и, повизгивая от восторга, начинала рвать зубами человеческое тело. Она мстила за побои, за унижение, за свой истошный визг, которым только что оглашала окрестность.

С каждым днем овчарка все больше входила во вкус преследования и расправы. Ее все больше распаля­ли вопли беззащитной жертвы, соленый привкус чело­веческой крови и хруст костей под мощными челюс­тями...

Собака делала свое дело, а Зайдлер, похлопывая хлыстом по голенищу лакированного сапога, не спеша приближался к месту расправы. Потом оттаскивал рычавшую овчарку от истекающего кровью человека, брал ее на поводок и совал в окровавленную пасть ку­сочек сахару.

Заключенный, уже оправившийся от страха и боли, пытался встать. Но Зайдлер не давал ему подняться. Он доставал из кобуры вороненый «вальтер» и, почти не целясь, стрелял. Раз, другой, третий!

А со стороны комендатуры к месту расправы уже бежал солдат-фотограф. Он делал несколько снимков, и в тот же день эти снимки вместе с донесением об очередном побеге из концлагеря отправлялись в Берлин — шефу РСХА группенфюреру Кальтенбруннеру.

Вначале я никак не мог понять, зачем так старатель­но фотографируют каждого мнимого беглеца? Поче­му о каждом убитом за линией постов посылают донесения в Берлин? А потом подоплеку такой выборочной аккуратности объяснил мне Станислав Ногай, работав­ший писарем в лагерной канцелярии. Комендатура Гузена пыталась доказать высшим чинам СС, что не даром ест свой хлеб, что в лагерях содержатся отъ­явленные головорезы, а побеги — повседневное явление в практике лагерной охраны. А коль так, то ни в коем случае нельзя снять хотя бы часть охраны и отправить ее на фронт.

Само собой разумеется, что трупы узников, сотня­ми погибавших в каменоломнях и на строительстве Железнодорожной ветки Санкт-Георгиен — Гузен, ни­кто не фотографировал и не описывал. Эсэсовцам это было ни к чему...

После очередного урока дрессировки Зайдлер, держа собаку на поводке, возвращался к главным воротам лагеря. Здесь, в здании журхауза, на втором этаже размещался его кабинет. Отсюда исходили приказы, решавшие судьбы тысяч людей с пробритыми от лба до затылка головами. Приказ — и сто человек загружают в автобус-душегубку. Еще приказ — и семьсот инвалидов подвергают зимней купели. Еще приказ — и полторы тысячи русских ровно месяц гоняют бегом по аппельплацу...

Собаку Зайдлер оставлял у главных ворот. Тут она часами лежала, греясь на солнышке. Иногда она вста­вала и обнюхивала брюки у проходивших мимо эсэсов­цев. Иногда лениво рычала на появлявшихся в ее поле зрения заключенных. Но она никогда не бросалась на людей без команды: она была по-немецки дисциплини­рованна и пунктуальна.

Свою собаку лагерфюрер называл Анмут. По-немец­ки это значит «прелесть». Но «прелесть» так и не получи­ла высшего эсэсовского образования. Где-то в конце октября или начале ноября 1944 года мы ее съели…

Представьте себе громоздкую пятитонную повозку с высокими бортами и на резиновом ходу. Впереди по­возки торчит дышло, в которое впрягаются два узника. А в раму этого сооружения вдоль бортов заделаны же­лезные крюки — по четыре с каждой стороны. На крюки цепляются короткие металлические цепи, заканчиваю­щиеся петлями из брезентового ремня. В эти петли, надевая их на плечи, как бурлаки в бечеву, впрягаются восемь заключенных. И еще трое узников толкают по­возку в задний борт.

Так выглядит кухонная повозка № 1 и ее команда, выполняющая не только обязанности грузчиков, но и за­меняющая собой живое тягло — быков или лошадей. Точнее будет сказать — лошадей, поскольку повозку без груза узники всегда тянут только бегом. Таков приказ лагеркоменданта.

Кроме тринадцати единиц живого тягла в нашей команде есть еще один человек — четырнадцатый. Это капо — надсмотрщик из числа заключенных. Он только наблюдает за работой и лишь изредка, скажем на кру­том подъеме, подталкивает повозку в задний борт мощ­ным борцовским плечом.

Капо Роберт — единственный немец в нашей коман­де. Родом он из Гамбурга, в молодости был цирковым борцом, потом стал мясником, а в конце концов — вла­дельцем небольшой мясной лавчонки. В лагерь он уго­дил за то, что снабжал своих соседей свининой в обход закона, без карточек. На груди у него черный «винкель» саботажника.

Роберт — человек уже не первой молодости, да и вес у него приличный: свыше 120 килограммов. Ему трудно передвигаться бегом, его одолевает одышка. Но ничего не поделаешь: Роберт в нашей команде отбы­вает наказание. Прежде он занимал важный пост капо лагерной кухни. Но однажды он позволил себе пнуть овчарку, которую привел с собой на кухню захмелев­ший командофюрер. После этого собаку со сломанными ребрами отправили в ветлечебницу, а Роберта — в на­шу команду. И старик считает, что он легко отделался. Пьяный эсэсовец запросто мог пустить в ход писто­лет.

Нашу команду смело можно назвать интернацио­налом в миниатюре, в нее входят представители восьми национальностей, населяющих Европу: два русских, чех, француз, испанец, серб, черногорец, немец и шесть поляков. Народ подобрался один к одному — крепкий и выносливый, изобретательный и отчаянный.

Многое из того, что «организовывалось» за преде­лами жилого лагеря — на складах и в казарменном городке, на рабочих местах и в результате «торговли» с цивильными мастерами, — доставлялось в бараки не без нашей помощи. Как-то мы чуть ли не месяц пере­возили на шестой блок разобранный на части рояль для театра, который задумала создать лагерная эли­та. А уж о «мелочи» — всяких там банках с краской и лаком, эсэсовских одеялах и простынях, одежде, обуви и музыкальных инструментах — и говорить не прихо­дится.

По двенадцать часов в сутки таскали мы нашу коле­сницу по всему лагерю: то развозили 60-литровые кот­лы с баландой по рабочим командам, то везли опустев­шие котлы на кухню, то доставляли на склад хлеб, прибывавший на железнодорожную станцию в товарных вагонах. Одним словом, мы могли появиться в любой точке рабочей зоны, не вызывая подозрений у СС

Запретный груз, который мы доставляли в лагерь обычно прятался нами в пустых котлах из-под баланды. Мы перевозили, как правило, за один рейс свыше сорока пустых котлов, устанавливая их в два «этажа» — один на другой. Поэтому эсэсовцам, дежурив­шим в главных воротах, было лень заглядывать в каж­дый котел. Да и времени это отняло бы много. Однако выборочный контроль проводился каждый раз, когда наша команда въезжала в жилой лагерь.

Выглядело это так. Мы останавливали повозку под сводами журхауза, а сами выстраивались позади нее Капо сдергивал с головы бескозырку и рапортовал шарфюреру, сидевшему за окном дежурки:

— Командо «Кюхенваген айнц»! Четырнадцать арестантов!

Эсэсовец неторопливо выходил из дежурки и тыка.1 пальцем в повозку:

— Этот! Этот! И этот!

Мы мигом стаскивали с колесницы указанные кот­лы, отворачивали барашки и откидывали крышки Шарфюрер заглядывал в термоса, давал нам некоторое время для того, чтобы мы могли вернуть их на место, и командовал:

— Ап!

Это было похоже на лотерею. Но нам везло в девя­носта девяти случаях из ста. А если не везло, то всю команду, включая капо, пороли. Отпускали каждому по двадцать пять ударов хлыстом при всем лагере, со­бравшемся на вечернюю поверку. Тех, кто не умел счи­тать удары и вопил от боли, отчисляли из команды в штрафную роту. Но таких среди нас не было. Да и поро­ли нас не часто: мы «засыпались» всего два или три раза... К тому же попадались мы на пустяках: один раз у нас обнаружили литровую банку лака, а другой кастрюлю с кормом для служебных собак...

Самым отчаянным среди нас был Адам. Этот круг­лолицый широкоплечий парень небольшого роста прочно занимал лидирующее положение в разноязыком конгломерате смелых, изобретательных, а подчас склон­ных к авантюризму людей, каким была команда «Кюхенваген-I».

Перед тем как попасть в лагерь, Адам провел два _года в каторжной тюрьме, потолкался среди немцев- уголовников, научился их жаргону, перенял различные хитрости и уловки, помогающие выжить. Поэтому и в Гузене он чувствовал себя как рыба в воде: смело шел на любой риск и был непревзойденным мастером по части «организации». Определенную роль в его удачли­вости играла и слава, которая окружала его после пре­бывания в канализационном колодце. Немцы-уголовники привыкшие уважать только силу, с восхищением смотрели на крепыша, пережившего и страшную пытку, (I шесть месяцев штрафной роты.

...Собака лагерфюрера мирно лежала у южной сте­ны журхауза и грелась на солнце. Она даже не подня­ла головы, когда наша повозка поравнялась с ней. Она уже привыкла к тому, что колесницы с запряженными в них людьми целыми днями то въезжают в главные ворота, то выезжают из них.

Адам уже издалека заприметил овчарку. Он быстро огляделся по сторонам и незаметно бросил Анмут ку­рочек сахара. Собака, воспитанная в строгих правилах, обнюхала сахар, но в пасть его не взяла. Однако, ког­да мы в очередной раз возвращались в жилой лагерь с пустыми котлами из-под баланды, сахара рядом с со­бакой не оказалось.

— Клюнула! —сказал Адам.

После этого он почти месяц каждый раз, когда мы тянули повозку мимо овчарки, бросал ей либо кусочек сахара, либо ломтик колбасы. Сахар и колбасу он вы­менивал на хлеб, украденный во время транспорти­ровки.

По вечерам Адам засовывал за пазуху полбуханки хлеба и шел на рынок, размещавшийся между первым и вторым рядами бараков, у входа в умывальник девя­того и десятого блоков. Здесь, на тускло освещенном пятачке, до самого отбоя толпились сотни узников. Какой-то старый еврей предлагал покупателям единст­венное оставшееся у него богатство — золотой зуб, вы­рванный из собственного рта. Изможденный русский размахивал бумажным мешком из-под цемента. Кста­ти, такие мешки ценились довольно высоко. Из мешка можно было сделать записную книжку, а в зимнее вре­мя — прорезать в нем дыры и приспособить для наде­вания поверх белья.

Еще один русский держал в руках несколько сырых картофелин, а поляк, получивший посылку из дому, —_ нарядный шарфик. Два испанца торговали сахаром, похищенным на эсэсовской кухне.

Однако большинство составляли те, кто пришел сюда обменять свою порцию колбасы на миску баланды, кусок хлеба или сигарету.

Короче говоря, на лагерном рынке можно было ку­пить все, начиная с золота и спирта и кончая сырой картошкой или потрепанными полосатыми штанами.

— Пойду-ка куплю что-нибудь для своей собачки, говорил обычно перед уходом на рынок Адам.

Кое-кто из поляков постарше не выдерживал:

— Кончай ты эти шутки, парень! Отдал бы лучше свой хлеб кому-нибудь из «мусульман»...

Но Адама было трудно пронять нотациями. Он m лез за словом в карман:

— Во-первых, всех ваших «мусульман» я одной порцией не спасу. А во-вторых, я хочу подружиться Зайдлером. И что мне делать, если путь к сердцу лагерфюрера лежит через брюхо его собаки?

Между тем Анмут привыкла к подачкам Адама. И всякий раз, когда мы проезжали мимо, она вставала, обнюхивала наши брюки, безошибочно находила среди нас своего любимца и не сводила с него глаз. Адам медленно доставал из кармана кусочек сахара или кол­басу и небрежно совал в пасть страшному зверю, о ко­тором на каменоломне ходили легенды. Теперь он кор­мил овчарку лагерфюрера прямо с руки.

А потом началось вообще нечто несусветное. Через главные ворота туда и обратно ежедневно курсировало пять или шесть повозок, запряженных людьми. Но Ан­мут то ли по скрипу колес, то ли по голосам заключенных всегда заранее знала, что приближается наша команда. Она пулей срывалась с места, выбегала на 50—60 метров вперед и, радостно виляя хвостом, встре­чала Адама.

Наши старички — капо Роберт и бывший капитан югославской армии Петрик — недовольно ворчали, а молодежь была рада лишнему развлечению. Некоторые даже осмеливались почесать «милую» собачку за уша­ми...

И вот однажды наш капо Роберт заболел. Он хва­тил лишнего «бомберу» (так назывался самогон, кото­рый изготавливали в ревире) и маялся животом. Командование экипажем нашей повозки он передал Адаму. А тот, как показали дальнейшие события, только и ждал этого момента.

Стояла поздняя осень, и овчарка лагерфюрера уже не грелась на солнце, а перебралась в приемную Зайдлера — на второй этаж журхауза. Но поведение ее не изменилось: уловив среди тысячи других звуков скрип колес нашей повозки, она скреблась в дверь, просилась на улицу, и адъютант лагерфюрера Отто Шульц выпус­кал ее.

Было около трех часов дня, когда мы с пустыми котлами из-под баланды возвращались на лагерную кухню. И тут Адам неожиданно для всех остальных распорядился остановить повозку Место для остановки он выбрал там, где стены лагеря, сходясь под прямым углом, загораживали нас от пулеметчика, торчавшего над аркой главных ворот. Затем по указанию Адама мы сняли с повозки котел и отвинтили крышку.

Анмут тем временем успела выбежать из журхауза. Она прыгала вокруг Адама и всем своим видом пока­зывала, что ей чего-то недостает...

Адам не обманул ожиданий собаки. Он сунул ей кусок колбасы и тут же, схватив ее за ошейник и осно­вание хвоста, приподнял на уровень плеч и бросил вниз головой в котел.

Собака повела себя странно. Возможно, она была оглушена или вообразила, что с ней играют. Как бы там ни было, она опомнилась и взвизгнула раз-другой толь­ко тогда, когда ее начали с силой впихивать в котел. Однако было уже поздно — Адам ловко засунул ее зад­ние лапы в котел, прижал крышку, и мы в три руки за­винтили барашки. Доступ воздуха в термос прекра­тился, а двойные стенки приглушили собачий вой...

У меня до сих пор мерзнет спина, когда я вспоми­наю, как мы проезжали через главные ворота. Нам ка­залось, что нас выдает предательски учащенный стук сердец, что сейчас палец эсэсовца укажет именно на тот котел, где лежит задохнувшаяся собака. И каждый из нас знал, что на этот раз дело простой поркой не закончится.

Но дежурный по главным воротам, опухший после бурной ночи в «фюрерхайме», не проявил служебного рвения. Он лениво заглянул в снятые с повозки котлы, зевнул и скомандовал:

— Ап!

Добычу мы делили на нашем, двадцатом блоке В своей половине барака мы застали только одного че­ловека. Это был парикмахер Зепп, который тут же поспешил уйти. Он не знал, что мы привезли в кухонном котле, но неписаный кодекс лагерной чести не позволял ему интересоваться чужой добычей. Он наверняка думал, что «организовали» мы какую-нибудь мелочь, вро­де десятка литров баланды или двух-трех одеял. Но чем меньше знаешь, тем меньше отвечаешь. И при всем желании никого не продашь...

Мясо мы разделили на пятнадцать частей: по одной доле — каждому члену команды и две — Адаму. Его инициатива и активное участие в деле все-таки стоили двух порций собачьего мяса.

Дележка проходила так. Адам отвернулся, а я спра­шивал:

— Кому?

Адам отвечал, не видя той порции, на которую я указывал:

— Французу! Испанцу! Русскому Борису! Стефану!

В результате этой нехитрой лотереи мне выпал круп­ный выигрыш. Мне достался огузок, а иными слова­ми — ляжка задней ноги. Из этой ляжки мы с Борисом сварганили нечто вроде рагу. А его долю продали капо ревира Соммеру за сто сигарет.

Однако все эти лагерные радости были пустяком по сравнению с главным итогом операции по похищению собаки лагерфюрера. Было навсегда покончено с уро­ками кровавой дрессировки. Зайдлер до конца войны так и не завел новой овчарки.

И кто знает, сколько людей избежало мучительной смерти при инспирированной попытке к бегству...