От Советского информбюро.

Август. Полдень. В небе — ни облачка. Солнце, за­бравшееся в зенит, нещадно палит высохшую и потрес­кавшуюся землю.

В лагере — обычный трудовой день. День, после ко­торого сотни людей уже не вернутся в бараки. Их, еще теплых от августовского зноя, свезут в мертвецкую и свалят на прохладный цементный пол. А за стеной, под­жидая добычу, будут жадно дышать жаром печи кре­матория.

День идет своим чередом. Над трубой крематория вьется коричневый, пахнущий жжеными костями ды­мок. Красноватое облако пыли висит над каменоломней. В неподвижном воздухе отчетливо слышны дробь от­бойных молотков, натужное пыхтение компрессоров, лязг буферов и сигналы мотовозов.

А тут, внизу, на лагерном плацу, медленно движется трамбовочный каток. В него впряжены два десятка из­можденных, дочерна обожженных солнцем людей. Обливаясь потом, выбиваясь из последних сил, они тя­нут каток от ворот до кухни, затем разворачиваются и тянут многотонную махину назад.

И стоит только людям, измотанным бесцельной, ни­кому не нужной работой, сбавить темп, как откуда-то издали доносится хриплый бас:

— Шнеллер! Лус!

Это капо лагерной команды Ван-Лозен. Он удобно расположился на травке в тени барака. В зубах у него сигарета, в руке — тяжелая плеть.

Дежурному эсэсовцу, сидящему в каменной будке главных ворот, уже давно наскучила вся эта картина. Его клонит ко сну, он зевает...

На асфальт перед окошком, за которым сидит эсэ­совец, падает тень.

Обершарфюрер поднимает глаза. Перед ним оста­навливается низкорослый плотный заключенный. На полосатой куртке узника красный треугольник с буквой «Р».

Заключенный не торопясь снимает бескозырку, назы­вает свой номер и говорит:

— Мне надо вернуться в барак...

— Зачем?

— Я забыл наперсток...

Эсэсовец несколько секунд угрюмо молчит, потом бросает:

— Ап! Убирайся!

Этот угрожающий окрик не производит на маленько­го толстяка никакого впечатления. Он по-прежнему не торопится. Не спеша прилаживает к лысой голове поло­сатую бескозырку, спокойно говорит «данке» и бредет в сторону бараков.

Любому другому дорого обошлась бы и возмути­тельная забывчивость, и показная неторопливость. В лучшем случае любой другой отделался бы изрядной взбучкой. Но с Шимоном Черкавским у эсэсовцев осо­бый разговор.

Шимон родился и вырос в небольшом местечке Верхней Силезии. Он в совершенстве владеет немецким языком. Но не в этом дело. Шимон искусный закройщик. И в лагере он работает по своей специальности в эсэ­совской портняжной мастерской. У него шьют парад­ные мундиры и господин лагерфюрер, и его заместители, и некоторые избранные офицеры, и унтер-офицеры. Те, у кого чин поменьше, предпочитают не связываться с «обнаглевшим» портняжкой.

И никто, за исключением десятка верных друзей, не Догадывается, что Шимон Черкавский — член Интерна­ционального лагерного комитета, ведущий большую ра­боту по связям между отдельными подпольными груп­пами.

А впрочем, если внимательно приглядеться...

В течение рабочего дня маленького крепыша можно встретить где угодно: и на каменоломне, и в слесарной мастерской, и у эсэсовской столовой, и во многих дру­гих местах...

Иногда кое-кто из патрулирующих в лагерной зоне эсэсовцев останавливает Шимона и подзывает к себе. Однако портной, профессия которого обозначена лен точкой с надписью на рукаве, всегда идет куда-то по неотложному делу. Если его задерживают в районе казарм, то оказывается, что он идет на очередную пример­ку к самому лагерфюреру. В слесарную мастерскую он пришел договориться насчет ремонта швейной машин­ки. А в каменоломне он ищет известного парижского портного, которого следует привлечь к работе в мастер­ской...

Таких объяснений на все случаи жизни у Шимона — неисчерпаемый запас.

...Однажды после ужина ко мне подошел сосед по ба­раку — молодой поляк Чесек.

— С тобой, — сказал он. — хочет познакомиться один человек. Этот человек желает изучить русский язык.

— Кто он?

— Поляк. Портной из эсэсовской мастерской. Ком­мунист. Я его давно знаю... Еще по Дахау...

Я согласился. На следующий вечер мы с Шимоном уже шагали рядом полагерному плацу. Багровыми свет­лячками горели сигнальные лампочки ограждения. В их неверном, дрожащем свете плац во всех направлениях пересекали группы из двух-трех человек. Это были лю­ди, которых еще не свалила усталость и которые вы шли подышать свежим воздухом перед сном.

Шимон оказался интересным собеседником, и мы стали встречаться каждый вечер. Сначала мы говорили обо всем, потом тема наших бесед с каждым «уроком» становилась все уже, все конкретнее. И я узнал, что в лагере действует строго законспирированное подполье.

До этого русских в нашей половине барака было все­го двое: я и Борис. Теперь появился третий — долговя­зый и сутулый парень лет двадцати пяти.

Место ему определили рядом со мной и Борисом.

— Вам втроем будет веселее, — сказал штубовой Зепп.

Однако веселее нам не стало. Парень оказался на редкость замкнутым и неразговорчивым. Единственное, что нам удалось выжать из него, это имя и фамилию. Звали его Виктор Вильяминов.

О том, что наш новый сосед работает в команде электриков, мы узнали от Зеппа. Больше ничего уточ­нить не удалось. И Борис сказал:

— Смотри в оба! Может быть, он здесь молчит, а где-нибудь напевает...

После этого мы вообще перестали заговаривать с но­вичком и замолкали, если он оказывался поблизости. Другой бы на его месте обиделся. Но Виктор не прида­вал нашему недоверию никакого значения.

После ужина он молча шел на лагерный базар (был у нас и такой!), выменивал свою порцию колбасы на сигарету и возвращался назад. Перед отбоем он выкури­вал половину сигареты, аккуратно гасил ее о каблук и осторожно заворачивал оставшийся окурок в клочок бу­маги. Вторую половину сигареты он выкуривал утром, после завтрака.

— Слабак! — глядя на него, говорил некурящий Бо­рис.

Новичок так бы и остался для меня загадкой, если бы не Шимон Черкавский.

— Послушай, Владимир, — сказал он как-то вече­ром, — у вас в бараке есть один русский. Зовут его Вик­тор Вильяминов...

— Знаю, — ответил я.— Наши постели рядом.

— Вот и хорошо! Этот человек интересует нас...

— В каком смысле?

— Не перебивай! Ты знаешь, что мы время от вре­мени слушаем Лондон. Однако этого для нас мало. Би- би-си дает далеко не полную информацию о положении на Восточном фронте. И поэтому нам хотелось бы слу­шать Москву или получать хотя бы сводки Совинформбюро...

— А при чем тут Виктор? Какое он имеет отношение к сводкам?

— Прямое. Ваш Виктор — инженер, специалист по радио. По крайней мере так записано в его учетной карточке.

— Может быть, — сказал я, уже догадываясь, к че­му клонит Шимон. — Но вряд ли это тот человек...

— По-моему, тот, — мягко перебил меня Шимон. — на фронте был начальником связи танкового полка.

В плен попал под Тихвином. Трижды бежал, пока не уго­дил к нам...

— И все же к нему надо присмотреться.

— Вот и присматривайся. Только побыстрее. Немец-уголовник, работавший в эсэсовской радиомастерской, раздобыл спирт, напился и вылетел на каменоломню Теперь вакансия свободна, и нам надо сунуть на это место своего парня... Второй такой случай представит­ся не скоро...

Времени было в обрез, и я решил рискнуть. На сле­дующий вечер я вызвал Виктора из барака и сказал:

— Мне надо с вами поговорить.

— О чем?

— О боях под Тихвином. О начальнике связи танко­вого полка. О его настоящем и будущем...

Виктор долго и испытующе смотрел мне в глаза. Я понимал его: он боялся провокации. А потом, видимо, решил: будь что будет. И, вздернув вверх подбородок, спокойно сказал:

— Хорошо! Поговорим...

Дальше все пошло как по маслу. Когда командофюрер электриков пришел в лагерную канцелярию, его уже ждали. Поляки-писари вывалили перед унтершарфюрером груду учетных карточек. Но все было не то: монтеры, телефонисты, радисты низкой квалификации. Тогда гос­подин унтершарфюрер решил порыться в карточках сам и тут же наткнулся на карточку русского радиоинжене­ра из Ленинграда.

— Ну и порядок у вас! Черт ногу сломит! — рассви­репел командофюрер. — Почему вы не сказали мне об этом русском сразу?

— Так ведь он работает в вашей команде, — вино­вато оправдывались писари. — Мы думали, что вы знаете...

А спустя несколько дней Виктор Вильяминов уже сидел в небольшой каморке, примыкавшей к электро­мастерской, и «колдовал» над неисправными радио­приемниками... На первых порах ему посоветовали не торопиться. И мы не ошиблись. Командофюрер не спускал глаз с нового радиомастера. Он запретил Виктору закрывать дверь, отделяющую каморку от общей мае терской, по нескольку раз в день интересовался, как идет работа у новичка, а каждый починенный радио­приемник тут же прятал под замок. И все же...

И все же однажды вечером Виктор незаметно сунул мне в руку бумажную трубочку размером в сигарету. Я вышел из барака, пробрался в умывальник, дрожа­щими руками развернул трубочку и при свете одинокой тусклой лампочки прочел: «От Советского информ­бюро»

В СЕМЬЕ НЕ БЕЗ УРОДА

Временами мне кажется, что я окончательно одичал. Мне просто не верится, что когда-то на земле жили Пуш­кин и Байрон, Бетховен и Чайковский, Рафаэль и Ре­пин. Не верится, что на земном шаре есть города, где лю­ди читают стихи, слушают чарующую музыку, любуются бессмертными произведениями мастеров кисти и резца.

Мне кажется, что мир с первых дней своего сущест­вования поделен на квадраты, огороженные колючей проволокой, по которой пропущен ток высокого напря­жения. Внутри этих квадратов как тени бродят полоса­тые призраки. Их худые обескровленные руки бессиль­но висят вдоль тела...

Но такое кажется только временами. Каждый раз, когда мне очень трудно, я вспоминаю Россию, Москву, сопки и пади родного Владивостока и, конечно, свою старую маму, должно быть давным-давно получившую извещение из военкомата со словами: «Пропал без вес­ти...»

Эти милые сердцу образы я вспоминаю, садясь за шахматную доску. У меня после десяти часов работы в каменоломне дрожат руки, слипаются веки, но я твер­жу: «Я должен победить...»

Староста лагеря Карл Рорбахер, взломщик несгора­емых шкафов, «медвежатник» с мировым именем, решил провести «международный» шахматный турнир. В тур­нире играют немцы, чехи, поляки, югославы. Русских заключенных представляю я.

Впрочем, сам я до этого бы не додумался. Шимон Черкавский, видевший однажды, как я играю в шахма­ты, сумел намекнуть Рорбахеру, что в лагере находится Русский мастер. Устроитель «международного» чемпио­ната тут же вызвал меня к себе и обязал принять уча­стие в турнире. Однако освободить меня от работы он не Догадался.

— Зачем мне все это? — сказал я Шимону. — И при­том я не мастер, а всего-навсего перворазрядник...

— Неважно! — ответил Шимон. — Поживем — уви­дим...

Мои противники — откормленные заключенные из чинов лагерной администрации: инженеры, чертежники, писари. Каждый избавлен от физического труда, вдо­воль обеспечен едой. А я...

Мы играем по вечерам в первом бараке, где живут избранные заключенные: повара, портные, сапожники, официанты из эсэсовской столовой. Шумная толпа окружает столы. Наиболее темпераментные болельщики доходят до того, что суют мне под нос кулаки, больно толкают в спину.

Мы играем без часов. Мои противники могут думать над ходом сколько им влезет. Но стоит задуматься мне, как над ухом раздается дружный рев уголовников:

— Ход! Ход! Ход!

Иногда меня выручает Карл Рорбахер. Он орет:

— Тихо! Это нечестно!

На какое-то время шум смолкает, потом все начи­нается снова.

Некоторые из участников «международного» турни­ра нечисты на руку. Их кони против всяких правил со­вершают гигантские прыжки по прямой, слоны кочуют с белых полей на черные, сбитые пешки снова, как гри­бы, вырастают на доске. В таких случаях я молча беру фигуру и ставлю ее на прежнее место. Иногда мои парт­неры признают «ошибку», иногда — нет.

...Час ночи. Окончен очередной тур. Я иду в свой ба­рак, стараясь держаться в тени. Не дай бог кому-ни­будь из часовых на вышке захочется позабавиться...

Я снова выиграл, но особого восторга не испытываю. У меня одно желание: спать! Ведь завтра снова подъем в шесть часов утра, снова адский труд в каменоломне.

На финише турнира четко определяются три лиде­ра: польский профессор Матчинский, бывший немецкий генерал фон Путлиц и я. В последнем туре Путлиц проигрывает. Вперед вырываемся я и Матчинский. Мы делим первое и второе места.

Нет, не зря когда-то я играл в сборной юношеской команде Приморского края!

В качестве приза я получаю двадцать сигарет. Я не курю, но я очень рад. Двадцать сигарет — это целое со­стояние. На лагерном рынке за три сигареты можно ку­пить буханку хлеба.

Но еще больше удивляют меня слова Карла Рорбахера. Староста лагеря кладет мне на плечо белую холе­ную руку и говорит:

— Хорошо, русский! Я о тебе позабочусь...

Плоды заботы я ощущаю на следующий день. Меня зачисляют в команду штопальщиков.

Узнав об этом, Шимон удовлетворенно говорит:

— Вот видишь, как хорошо получилось! Теперь тебе будет гораздо легче...

— Не понимаю, — сержусь я, — Почему это именно мне должно быть легче, чем остальным?

— Чудак! — удивляется Шимон. — Неужели ты не понимаешь, что все эти остальные — очень разные... Среди них есть и проштрафившиеся эсэсовцы, и прово­ровавшиеся власовцы, и профессиональные преступни­ки, и закоренелые развратники. Значит, ты хочешь, что­бы кто-нибудь из этих типов занял твое место в команде штопальщиков, а ты погиб в каменоломне?

— Но ведь не все заключенные — подлецы!

— Правильно! Погибает очень много хороших лю­дей. Но мы используем каждую возможность, каждую лазейку, чтобы спасти хотя бы одного. Каждая спасен­ная жизнь — это уже большая победа над самой идеей создания «фабрик смерти»... И еще одно, — говорит, уже прощаясь, мой друг.— Тебя заприметил староста лаге­ря. Это хорошо. Постарайся время от времени попадать­ся ему на глаза. Это когда-нибудь пригодится...

...Команда штопальщиков, куда я попал не без помо­щи Шимона, состояла из восьми польских ксендзов. Влиятельные поляки, работавшие в лагерной канцеля­рии, сумели позаботиться о «святых» отцах и пристрои­ли их на теплое местечко. Девятым членом этой бригады святых неожиданно стал я.

После ада каменоломни жизнь в команде штопаль­щиков показалась мне сущим раем. Мы сидели за длин­ным столом в небольшой комнатке, расположенной в Углу вещевого склада. Уже одно то, что у нас была кры­ша над головой, считалось верхом блаженства. Мы были надежно защищены от мороза и ветра, от дождя и снега.

А работа? Да разве можно желать чего-нибудь луч­шего! Мы не спеша штопали носки, и никто не торопил, не подгонял нас. Каждый делал столько, сколько мог: никакой нормы не существовало.

Еще большее сходство с раем придавало каморке штопальщиков присутствие ксендзов. Они вели себя как святые. От них веяло мудростью и спокойствием. Они вполголоса вели душеспасительные беседы, ни единое грубое слово не срывалось с их уст.

Руководил командой штопальщиков бывший кано­ник Ян Пружинский — высокий благообразный старик. Он пользовался в команде непререкаемым авторитетом, каждое его слово было законом для остальных.

Мое появление в команде Пружинский встретил как величайшее бедствие. Настороженно отнеслись ко мне и остальные. В первые дни никто не разговаривал со мной. Лишь изредка ловил я на себе косые, изучающие взгляды.

А потом все переменилось. Как по мановению вол­шебной палочки, ксендзы стали общительнее. Видимо, святые отцы решили наставить «еретика» на путь истин­ный. В «спасении» моей души принимала участие вся команда. Некоторые из ксендзов прилично говорили по-русски, другие действовали через переводчиков.

Разговор развернулся вокруг главного вопроса: «Есть ли бог?»

И тут я впервые убедился, что спорить с учеными богословами непросто. Иезуиты были мастерами схола­стики, а я мог противопоставить им только одно отрица­ние: «Нет». Я не хотел соглашаться, но и не располагал убедительными доказательствами.

— Вот в Библии сказано, что бог создал весь мир за семь дней, — горячился я.— Но ведь вы-то уверены, что это абсурд. Наукой доказано...

— Это знает у нас каждый школьник, — мягко пере­бивал меня Пружинский. — Нельзя же принимать Биб­лию дословно. То, что в Библии названо днем, в действительности может занимать отрезок времени в мил­лиарды лет...

— Хорошо! — возражал я.— Но я верю только в то, что вижу, ощущаю, держу в руках...

— Вы не правы, — улыбался Пружинский. — Ска­жите, у вас есть чувство любви к матери?

— Конечно!

— Тогда покажите мне это чувство, дайте дотро­нуться до него пальцами...

Команда богословов торжествовала победу. В конце концов я решился на отчаянный шаг. Я был тогда очень молод и очень горяч. А от горячности до глупости — один шаг.

Ждать пришлось недолго. Через несколько дней раз­разилась гроза. На мутных окнах барака вспыхивали зигзаги молний, оглушительно рокотал гром. Ксенд­зы притихли, замолкли. Тогда я поднялся из-за стола.

— И все же я вам не верю, — громко сказал я.— Если есть бог, то пусть он поразит меня молнией.

Глупый вызов всевышнему был встречен гробовым молчанием. Только Пружинский, ни к кому не обраща­ясь, тихо произнес:

— Бог милостив! Но он воздает каждому...

Возмездие свершилось на следующий день. На же­лезнодорожную станцию, находившуюся в рабочей зоне лагеря, прибыл вагон с шерстяными носками для эсэсов­цев. Разгрузить вагон и доставить груз на склад пору­чили нашей команде. Мы вшестером впряглись в повоз­ку и под наблюдением командофюрера Унтерштаба на­правились на станцию.

Разгрузка подвигалась споро. Носки были упакова­ны в аккуратные пакеты. Судя по этикетке, в каждом пакете находилось десять пар носков. Выстроившись в две цепочки, мы быстро перебрасывали пакеты из ваго­на в повозку.

В разгар погрузки у меня появилась соблазнитель­ная мысль. «А что, — подумал я, — если мне «организо­вать» пакет носков?»

Я уже представлял себя обладателем десяти пар носков. Половину можно было бы передать в Интерна­циональный комитет, а другую... Что ни говори, а пять пар носков — это пять буханок хлеба, это полмесяца сытой жизни.

Я сунул пакет носков за пояс... Он легко скользнул вниз, в застегнутую наглухо внизу штанину.

Совершив вторую в своей жизни кражу, я оглянулся и - встретился взглядом с Пружинским. Пружинский тут же опустил глаза и отошел в сторону.

По окончании разгрузки я выпрыгнул из вагона последим. Я задержался для того, чтобы поправить брю­ки» получше замаскировать похищенный пакет с носка­ми. Но маскировка была ни к чему.

Когда мы взялись было за оглобли, Унтерштаб сви­репо нахмурил брови и скомандовал:

— Внимание! Построиться для обыска...

Около командофюрера услужливо топтался Пружинский. Неужели донес! Неужели продал?!

Но раздумывать было некогда. К шеренге заключен­ных подходили командофюрер и Пружинский. Я стал в строй.

Обыскивал Пружинский. Он провел руками по одеж­де одного из своих коллег, потом перешел к другому, затем — к третьему.

Обшаривать меня Пружинский начал с ног. Нащу­пав носки, он замер как собака, сделавшая стойку, и вопросительно посмотрел на командофюрера.

— В чем дело? — нетерпеливо рявкнул Унтерштаб.

— Что-то есть...

Злополучные носки были извлечены на белый свет.

Не буду подробно описывать, как надо мной потру­дились помощник капо Леопольд и сам Унтерштаб, как командофюрер запустил мне в голову табуреткой.

Друзья помогли мне попасть в лагерный лазарет. Здесь я долго отлеживался в дизентерийном бараке. А когда на моем теле уже не осталось следов побоев, я покинул этот барак, благодаря судьбу за то, что не успел заразиться.

...Как-то вечером я мылся в умывальнике восемнад­цатого барака. Света не было. Рядом со мной долго и старательно плескался какой-то рослый человек. При выходе мы столкнулись лицом к лицу, и я узнал Пружинского. Увидев меня, он ничуть не смутился и сказал:

— A-а, Владимир! Ну вот видишь... Господь бог все же наказал тебя...

Я хотел ударить его. Но потом раздумал. Так было лучше.

А он? Он повернулся ко мне спиной, трусливо съежился и торопливо зашагал в темноту...

Я долго колебался: стоит ли упоминать об обыске и роли, которую сыграл в нем польский священник? По сути дела это был редкий, исключительный случай.

С первых дней второй мировой войны католическая церковь Польши вступила в неравную и отчаянную схватку с фашизмом. Служители культа с амвонов ко­стелов произносили смелые проповеди, призывающие к борьбе с оккупантами, открыто демонстрировали свое «резрение» к ним. Многие из них помогали скрываться от гестапо подпольщикам, создавали явки и склады ору­дия, распространяли листовки.

Роль духовенства в борьбе против «нового порядка» не осталась не замеченной Гиммлером и его подручны­ми. Почти поголовно польские священники были арестованны и брошены в Освенцим, Дахау, Гузен и другие концлагеря. И здесь они вели себя мужественно и дос­тойно: поддерживали словом и делом соотечественни­ков, являли собой пример несгибаемой веры в победу. Лишь единицы из них выжили. И я склоняю голову перед их подвигом.

Однако эпизод с обыском я решил не выбрасывать. Один частный случай нельзя рассматривать как пятно на репутации польской католической церкви в целом. А без истории с «организацией» носков возникал изряд­ный пробел в повествовании о моей лагерной судьбе. Это во-первых. А во-вторых, что было — то было. Как говорят, из песни слова не выкинешь...