ХОРТИЦА 6 страница

Но Синькин собственной персоной уже выходил из кустов. Свою винтовку он бросил в плавнях и даже поза­ботился о том, чтобы снять поясной ремень с подсумка ми. И теперь он шел к немцам с высоко поднятыми рука­ми, а неподпоясанная гимнастерка колыхалась на нем как на огородном чучеле.

Один из немцев подождал, когда Синькин подойдет поближе, шагнул вперед и уперся дулом автомата в его грудь. А другой — ловко подбежал сзади и привычным движением провел обеими руками вдоль тела перебеж­чика. Затем тот, что держал Синькина на прицеле, поло­жил ему руку на плечо, с силой развернул его вокруг оси и толкнул дулом автомата между лопаток:

— Форвартс!

Но Синькину не хотелось уходить в плен одному. Он остановился и, тыкая пальцем в мою сторону, скорого­воркой забормотал:

— Там наш лейтенант!.. Понимаешь: лейтенант! Лейтенант-юде... Лейтенант раненый... Пиф-паф лейтенант-юде...

Он прекрасно знал, что я не еврей, но надеялся, что автоматчики, как натасканные овчарки, немедленно возьмут след. И в то же время он не мог не сознавать, что совершает подлость. Говорил он запинаясь, с трудом выдавливая из себя слова, хриплым полушепотом. Но немцы не придали значения его лепету. Они не поняли Синькина. А вернее всего, сделали вид, что не поняли.

Кому охота соваться в плавни на ночь глядя?

И тот же немец снова толкнул Синькина автоматом _в спину, да так, что он еле удержался на ногах:

— Хальте мауль! Форвартс!

Сгоряча я хотел влепить все семь пуль из своего на­гана вдогонку уходящему Синькину. Но тут же сказал сам себе:

— Отставить! Слишком дорогое удовольствие: рас­плачиваться головой за такого мерзавца!

Немцы, видимо, на скорую руку допросили Синьки­на и разобрались, что к чему. Во всяком случае, они по­няли: угроза миновала, построились в колонну по три тут же на лугу и быстрым шагом ушли к насыпи. Было их около полуроты...

А я лежал в кустах, и мне становилось все хуже. Как больной зуб, ныла ступня правой ноги, перед глазами расплывались красные круги, а в голове гудело так, буд­то я прислонился ухом к телеграфному столбу. По все­му телу волнами прокатывался озноб. Должно быть, я потерял слишком много крови...

Что делать дальше? Выход был один: ползти к на­сыпи, перебраться через нее, доползти до ближайшей хаты и постучать в окно. А там мне должны помочь. Свои же, советские люди...

И я пополз. Иногда я куда-то проваливался, потом приходил в себя и снова полз. В книгах я не раз читал о том, что перед мысленным взором умирающего проно­сится вся его жизнь, во всех ее деталях и подробностях. Чепуха все это! Передо мной ничего не проносилось! Я даже начисто забыл о том, что через двадцать дней мне исполнится двадцать лет. В моей гудящей, как ко­локол, голове тяжело ворочались мысли о событиях последних нескольких часов. И я чувствовал себя не столько умирающим, сколько виноватым. Четыре хол­мика лежали на лугу, как безмолвный упрек моей ко­мандирской несостоятельности. Четверо убитых! А ско­лько раненых?

Где же я прошляпил? Может быть, сама идея проры­ва была ошибочной? Может быть, надо было отсидеться в плавнях, как говорят, до лучших времен? Но сколько можно сидеть сложа руки? И что высидишь, чего дож­дешься? А может быть, надо было разбить команду на группы по два-три бойца и приказать каждой из них вы­ходить из окружения на свой страх и риск? Тогда наверняка хоть кто-нибудь уцелел бы и добрался до своих...

Но имел ли я право на такой приказ? Кто я такой? Нарком обороны? Начальник Генерального штаба? Командующий армией? Я простой лейтенант и без приказа сверху не имел права распускать боевую единицу Крас­ной Армии! Не я ее создавал и не мне распускать! Здравый смысл подсказывал, что моя задача была прямо противоположной. Я был обязан сохранить команду минеров и вывести ее из вражеского тыла. И если бы я встретил бойцов-одиночек или мелкие группы, отбив­шиеся от своих частей, я должен был — пусть даже с применением силы! — подчинить их себе...

А ногу ломит все сильнее. Уже болит не только ступ­ня. Отдает и в голень, и в бедро. Все чаще вспыхивают перед глазами разноцветные круги, а по лбу течет холод­ный пот. Я ползу, цепляясь за траву обеими руками, и отталкиваюсь здоровой ногой. Правую, неимоверно тя­желую и ноющую от боли, я волочу за собой как нечто уже не принадлежащее моему телу.

Гимнастерка насквозь промокла на груди и животе, потяжелели от влаги брюки, и все сильнее бьет озноб. А до насыпи еще далеко...

По всей видимости, потери у немцев оказались не слишком велики. Я помню, что попал во второго номера пулеметного расчета. Я видел, как к нему бросился са­нитар. О том, что это санитар, я догадался по большой сумке с красным крестом, висевшей у него на животе. Второго немца подстрелил я или кто-то из моих бойцов. Этот повалился на спину, а потом сам уполз под мостик.

И это все? Да, счет явно в пользу немцев!

И я снова спрашиваю себя: правильно ли я посту­пил? Ведь был еще один вариант. Можно было дви­гаться по плавням на юг, вдоль течения Днепра. Но ку­да и зачем? Рано или поздно нам пришлось бы пересе­кать железную дорогу Запорожье — Симферополь. А ее-то немцы наверняка усиленно охраняют.

К сожалению, в училище нас не учили, как действо­вать в окружении. Полковник Жидков, преподававший тактику, даже не заикался об этом. Правда, его вина тут невелика. Официальная установка гласила, что мы покончим с любым противником за несколько дней. Как в залихватской песне: «И на вражьей земле мы врага ₀азобьем малой кровью, могучим ударом!» А в боевом уставе даже не рассматривались действия войск в слу­чае отступления. И бывший капитан императорской ар­мии Жидков вряд ли рискнул бы заняться самодеятельностью...

Последние сто метров, отделяющие меня от насыпи, я преодолеваю с четырьмя остановками. Делаю я эти остановки помимо своей воли: просто-напросто теряю сознание. А потом через некоторое время прихожу в се­бя и снова, сцепив зубы, чтобы не закричать от боли, ползу вперед.

Наконец мои локти упираются в гальку, которой по­крыт склон железнодорожной насыпи. Я оглядываюсь, рядом с тропинкой, проложенной пешеходами у основа­ния насыпи, темнеет густой куст. Я забираюсь в его тень и решаю отдышаться, набраться сил перед броском че­рез железную дорогу.

А сверху все ближе и ближе звучат шаги. Кто-то, не особенно заботясь о безопасности, топает тяжелыми сапогами по шпалам. А затем улавливаю звуки немец­кой речи и вижу два силуэта. Парный патруль автомат­чиков, время от времени освещая дорогу синим лучом замаскированного фонарика, проходит надо мной и уда­ляется в сторону мостика.

Когда шаги стихают вдали, я, обдирая в кровь лок­ти, карабкаюсь на насыпь, переползаю через рельсы и кубарем качусь вниз. Мягкий шорох осыпающейся за мной гальки кажется мне громом. Я падаю вниз лицом в траву и жду, когда патруль выпустит в мою сторону осветительную ракету.

Но все обходится.

Спустя три минуты я переползаю неглубокую поло­гую канаву и оказываюсь в густом саду.

Все! Главное сделано! Теперь можно передохнуть и подумать...

Лишь много лет спустя я узнал о том, что в ту ночь, когда я из последних сил полз в Балабино, штаб 274-й стрелковой дивизии соединился с частями Резервной армии в районе Гуляй-Поля. Вместе со штабом и его комендантским взводом из вражеского кольца выскольз­нули комиссар дивизии Расников, начальник политотде­ла Кочетков, комиссар разведбатальона Пересыпко и около десятка врачей и медсестер из медсанбата. Зам командира дивизии по тылу подполковник Леонтович взявший командование на себя, послал лейтенантов Beрезубчака, Каракчаева, Поленева и некоторых других штабных работников на развилки дорог с заданием останавливать и направлять на сборный пункт всех бойцов и командиров, вышедших из окружения.

А двое суток спустя в район крупного села Куйбышево, где находился штаб 18-й армии, вышли остатки 963-го полка — около 150 человек. Командовал ими вместо убитого полковника Никитина лейтенант Воронюк...

Всех бойцов и командиров 274-й дивизии направили в станицу Чернышковскую Сталинградской области Здесь они были включены в состав 4-й стрелковой ди­визии.

А 274-я дивизия была сформирована вторично ле­том 1942 года в Клинском районе Подмосковья. Она вступила в первый бой подо Ржевом, отличилась в сражении под Ярцевом, принимала участие в операции «Багратион» на территории Белоруссии, а затем была переброшена южнее — в Польшу. Победной весной 1945-го дивизия вела бои юго-западнее осажденного Берлина против группы войск генерала Венка, рвавшей­ся на выручку Гитлеру. К этому моменту она была отмечена двумя высокими наградами — орденом Красного Знамени и орденом Кутузова — и носила название Ярцевской.

А 545-му Отдельному саперному батальону, в соста­ве которого уже не было ни одного солдата, ни одного офицера из тех, кто оборонял Запорожье, было присвое­но название «Бранденбургский».

До самой смерти хранила моя мать пожелтевший листок бумаги, полученный ею из райвоенкомата на второй год войны. В нем говорилось, что ее сын пропал без вести в октябре 1941 года.

Этот клочок бумаги был дорог матери как напоми­нание о бессонных ночах, проведенных в ожидании сы­на, как доказательство того, что материнское чутье точнее официальных сообщений. И она свято берегла его даже тогда, когда я вернулся...