Остров песчанный

Батальон возвращается в Запорожье.

Колонна повозок и двуколок растянулась на добрый километр. Бодро шагают отдохнувшие и отоспавшиеся люди, то и дело норовят перейти на рысь сытые и застоявшиеся кони. Ночью прошел небольшой дождь, но уже подсохло, и над колонной висит пыль, поднятая сотнями сапог, колес и копыт...

Всего восемь дней простояли мы в посадке под Новониколаевкой, и за это время вновь возродился наш са­перный батальон. Он не только пополнился личным сос­тавом, но и получил новое оружие, снаряжение, шанце­вый инструмент и транспортные средства. Сначала при­была маршевая рота из Донбасса — полторы сотни веселых, острых на язык шахтеров. За ней — около сот­ни хмурых мужичков 1895 года рождения и старше, мобилизованных в хуторах вокруг Гуляй-Поля. А затем пограничники из загранотряда привезли три десятка бойцов из прежнего состава батальона. Эти после боя в Кичкасе разбрелись по степи и шагали куда глаза глядят, пока их не остановили...

Теперь мы не испытываем недостатка в оружии. Всему комсоставу выдали пистолеты ТТ или новенькие офицерские наганы. Кроме того, все командиры рот, ко­мандиры взводов и некоторые сержанты получили авто­маты ППШ. Весь рядовой состав вооружен либо трех­линейками, либо самозарядными винтовками Тока­рева.

Правда, мне уже приходилось слышать, что в пехоте «токаревку», имеющую красивый кинжальный штык, называют оружием для парадов. И мы с новым ротным Сергеевым решили сами разобраться в этом, ознако­миться с новым стрелковым оружием поближе. Пошли в степь и выпустили по мятому котелку четыре обоймы.

СВТ (самозарядная винтовка Токарева) разочаро­вала нас. Из-за слабости возвратной пружины затвор перемещался в крайнее заднее положение очень резко. А недоработка в конструкции извлекающего механизма приводила к тому, что извлекатель срывал шляпку гильзы. Таким образом, сама гильза, раздавшаяся пос­ле выстрела, оставалась в патроннике. И тогда — а таких случаев в наших пробных стрельбах было три или четыре! — приходилось шомполом, через ствол, выкола­чивать стреляную гильзу...

Пополнилась и материальная часть батальона. Мы получили двадцать новых лошадей, два десятка пово­зок и двуколок, две походные кухни, сотни лопат, кирок, топоров и другой инструмент.

Впереди в степи маячит пара всадников. Это — па­ре походное охранение. Во главе колонны на отобран­ной у меня кобылке едет комбат. Ворон вернулся в батальон на третий день после боя в Кичкасе. Говорят, что он два дня писал объяснения не то в штабе диви­зии, не то в особом отделе. Я думаю, что это просто слухи. Вернее всего, комбат «выбивал» в штабе людское пополнение и матчасть.

Теперь при встречах со мной комбат больше не за­икается о трибунале и оставленных врагу минах. Да и что значат полторы тысячи мин в сравнении с теми потерями, которые понес батальон? Ворон оставил на правом берегу Днепра пять шестых личного состава.

До сих пор ничего не известно о комиссаре. Не по­кинула тяжелораненых и не ушла из овощехранилища батальонный врач Анна Федоровна. Сложили головы или попали в плен мои однокашники Бессаев и Осипов. Не успели переправиться на левый берег Днепра начхим Костя Рыбкин, помощник начальника штаба очкас­тый Вассерманн, политрук Рыбальченко и многие дру­гие командиры.

Из командного состава уцелели только Ворон, на­чальник штаба Ситников, начальник боеснабжения За­харович, шустрый толстячок начфин, лошадиный док­тор Володя, я и Брезнер.

Борису Брезнеру, как и мне, пришлось здорово по­бегать. В ночь на 18 августа он с одним из своих взво­дов оборудовал командный пункт 963-го полка. А на рассвете, когда немцы атаковали позиции полка, о возвращении в Кичкас, в расположение своего баталь­она, нечего было и думать. Любой отход в тыл был бы расценен как малодушие, как проявление паникерства.

И Борис разместил своих саперов, вооруженных одними лопатами, в траншеях обороняющегося полка.

А потом, когда полк дрогнул и начал откатываться под напором гитлеровских танков, вместе со всеми по­бежал и Борис.

— А что оставалось делать? — прямо глядя мне в глаза, спрашивает Брезнер. — У меня в кобуре был фла­кон «Тройного» одеколона. С таким оружием на танк не бросишься...

К концу дня, незадолго до того, как была взорвана плотина Днепрогэса, Борис оказался на южной оконеч­ности острова Хортица. Вокруг него, ожидая решений, стояли пять или шесть бойцов саперного взвода. И тут Борису повезло. Выручили, спасли от неминуемого пле­на запорожские мальчишки из секции «Юный моряк» при лодочной станции «Динамо». Отважные ребята, рискуя жизнью, сели на весла учебных шлюпок и ялов и начали перевозить в Запорожье бойцов и команди­ров, скопившихся на южном мысу острова Хортица.

Бориса уже вызывали в особый отдел. Там ему за­дали всего два вопроса:

— Почему бежал сам? Почему не остановил бегу­щих?

Однако Бориса, как я понял, гнетет не страх нака­зания, не перспектива предстать перед трибуналом. Его мучает другое: а может быть, действительно можно было остановить необстрелянных и безоружных людей, захваченных вихрем всеобщей паники? Может быть, ему просто не хватило командирских качеств? А если бы ему удалось остановить своих саперов? Что бы это дало? А вдруг опомнились бы пехотинцы, в руках у которых все же были винтовки?..

— Плюнь ты на все это, — говорю я.— Не ты один бежал...

Надо же как-то успокоить человека, в честности и смелости которого я не сомневаюсь.

Есть еще одна новость. Из отдела кадров штаба армии прибыло три новых ротных командира: два стар­ших лейтенанта из запаса и младший лейтенант — кадровик. А нас с Брезнером потеснили: мы, как и по­ложено выпускникам училища, стали командирами взводов.

Но я, в общем, доволен. Моим ротным назначен младший лейтенант Сергеев — добродушный, похожий на штангиста-тяжеловеса парень лет двадцати восьми. У него уже есть боевой опыт. Будучи старшиной-сверхсрочником, он воевал под Халхин-Голом. И воевал, должно быть, неплохо: на мощной груди младшего лейтенанта матово поблескивает медаль «За отвагу».

С таким я быстрее найду общий язык, чем с каким-нибудь инженером-строителем, призванным из запаса.

Сейчас мы вдвоем едем впереди ротной колонны. Подо мной крупный гнедой жеребец по кличке Бедуин. Вы видали когда-нибудь в цирке лошадей, на спину ко­торых, как на платформу, вскакивает по шесть—восемь гимнастов? Так вот у Бедуина спина ничуть не меньше. По-лошадиному жеребец — не первой молодости. Ему около десяти лет. Но это заслуженный боевой конь, прежде он ходил в уносе артиллерийского орудия, был ранен в круп, вылечен и возвращен в строй. Лошадиный доктор Володя специально подобрал Бедуина для меня.

— Этому ты спину не повредишь, — сказал он. — Будешь ездить как на кровати...

Он никак не хочет простить мне неумелое обраще­ние с изящной, тонконогой кобылкой, которой теперь завладел Ворон.

Запорожье просто не узнать! Оно ничем не напоми­нает тот вымерший и погруженный в темноту город, который я дважды пересек в ночь с 18 на 19 августа.

Тротуары заполнены прохожими. Спешат куда-то по своим делам пожилые мужчины в спецовках, дородные украинские матроны с кошелками в руках, шустрые де­вушки в ярких летних платьях. По проезжей части время от времени проскакивают «эмки», полуторки и «ЗИСы». Работают столовые, палатки и ларьки.

На улице Карла Либкнехта за оградой детского са­да звонко звучат голоса ребят. Напротив, у кассы кинотеатра «Гигант», выстроилась жиденькая очередь. А на дверях фотографии, что наискосок от кинотеатра, седой старик навешивает табличку с мирной, будничной надписью «Обеденный перерыв».

И даже не верится, что рядом, на том берегу Днепра и на острове Хортица, стоит враг. Но о присутствии немцев напоминает артиллерийский обстрел. Не знаю уж, из каких орудий гитлеровцы ведут огонь, но через равные интервалы в десять—двенадцать минут над го­родом повисает очередной «чемодан». Тяжелый сна­ряд, буравя воздух, не визжит, не воет, а басовито сто­нет:

«О-ох! О-ох! О-ох!»

Потом ветер приносит отдаленный звук разрыва.

Немцы не обстреливают жилые кварталы Старого города. Они сосредоточили огонь на северо-восточной части Запорожья, где расположен крупнейший метал­лургический завод. Ежедневно десятки тяжелых снаря­дов падают на территорию «Запорожстали», а там круг­лые сутки идет демонтаж оборудования и отправка его на восток. Железнодорожный батальон еле успевает ла­тать подъездные пути, разрушаемые артобстрелом. А взвод Бориса Брезнера обезвреживает неразорвавшиеся фугасные снаряды. К счастью, взрываются не все «чемоданы». То ли угол падения слишком тупой и часть снарядов приземляется плашмя, то ли качество голо­вок у них не ахти...

По ночам в затемненных домах запорожцев ярко горят электрические лампочки. Несколько дней назад начали подавать ток из Донбасса.

Многое в городе напоминает о взрыве плотины Днеп­рогэса. Особенно в прибрежной части, там, где прокати­лась волна внезапного половодья, вызванного взрывом. Повсюду можно встретить вырванные с корнем деревья, поваленные заборы, остатки развороченных сараев, за­топленные погреба и подвалы.

А рядом с Дубовой Рощей прямо на трамвайных путях лежит на боку катер. И не какой-нибудь прогу­лочный катерок, а настоящее речное судно водоизмещением двести — двести пятьдесят тонн! На прибрежных улицах и в садах можно видеть лодки: рыбачьи бар­касы, самодельные плоскодонки, изящные ялики и шлюпки со спасательной станции. То ли занесло их сюда лихим половодьем, то ли прямо здесь, почти в центре города, высаживались с них бойцы, успевшие переправиться с острова Хортица.

Я ежедневно езжу через Старый город в инженер­ную разведку. Иногда делаю короткие остановки. Вот и сегодня, поравнявшись со зданием телеграфа на ули­це Михайловича, соскакиваю с Бедуина, небрежно бро­саю повод на седло и взбегаю на крыльцо. За жеребца- ветерана я спокоен: он не убежит и не будет метаться, как собака, потерявшая хозяина. Он будет стоят не­подвижно, как афишная тумба, как монумент. И только когда я снова появлюсь на крыльце, он насторожит уши, пожует круглыми, мшистыми губами и вяло махнет хвостом...

В пустом зале телеграфа я быстро заполняю бланк, протягиваю его девушке по ту сторону барьера. Она прочитывает текст телеграммы, поднимает на меня покрасневшие от бессонницы глаза и вдруг тоненько смеется. «Чего тут смешного?» — думаю я и строго сдвигаю брови.

Текст телеграммы гласит:

«ЖИВ НЕВРЕДИМ УЧАСТВУЮ БОЯХ ЛЕЙТЕ­НАНТ ОСИН».

Семь лет спустя я приеду в отпуск во Владиво­сток, найду в шкатулке у матери рядом с похоронкой _семь или восемь телеграмм, посланных из Запорожья, и буду хохотать и кататься по дивану. Неужели я когда- то был таким важным и наивным?

Если меня спросить, что больше всего угнетает меня в эти дни, то я отвечу двумя словами: «Вынужден­ная бессоница».

Я катастрофически не высыпаюсь.

Наш батальон стоит в поселке Димитрова. По су­ществу, никакого поселка нет, а есть одна довольно длинная улица, состоящая из одинаковых домиков-коттеджей. Вокруг каждого домика — небольшой фрукто­вый сад. Здесь во времена строительства «Запорож­стали» жили иностранные специалисты. А сейчас в поселке проживает заводская интеллигенция: начальни­ки цехов, инженеры, конструкторы, мастера...

Впрочем, мужчин в эти дни здесь почти не видно. Од­ни круглыми сутками пропадают на заводе, а другие уже уехали на восток в эшелонах с демонтированным оборудованием.

От поселка Димитрова до берега Днепра, до передо­вой линии нашей обороны, — путь неблизкий. Особенно если надо ехать на фланги. А я ежедневно четырежды преодолеваю это расстояние.

Вот как обычно проходит мой день.

В седьмом-восьмом часу утра мой взвод возвра­щается в поселок с ночного минирования. Я даю коман­ду почистить оружие, запотевшее от росы, и помыться до пояса. Затем веду взвод завтракать и завтра­каю сам. После этого бойцы вповалку ложатся на пол в двух коттеджах, занятых взводом, и почти тут же помещение наполняет дружный и сокрушительный сол­датский храп.

А я сажусь за письменный стол владельца коттеджа и начинаю колдовать над кроками. Так в инженерных войсках называют глазомерные чертежи местности. На своих кроках я рисую минное поле, обозначаю его раз­меры и стрелками «привязываю» поле к ориентирам: «на юго-восток — одинокое дерево — 250 метров, на за­пад — берег Днепра — 60 метров, на северо-восток — заброшенный сарай — 130 метров».

Беда в том, что эти простенькие чертежи отнимают у меня уйму времени. Их надо готовить в трех экзем­плярах. Один из них уйдет в штаб дивизии, другой — в штаб полка, на участке которого поставлены мины, а третий останется у нашего начштаба. Иначе нельзя! Командование должно точно знать расположение мин­ных полей.

Хорошо еще, что в доме инженера Брусько, где я по­селился, сохранилась готовальня, запас мягких каран­дашей и плотной бумаги, похожей на ватман. Это облег­чает мою работу. Хозяин готовальни уже на Урале, откуда шлет телеграммы, а всем необходимым для ра­боты меня снабдила его дочь Женечка — миловидная двадцатилетняя студентка. Женечка часто порхает вокруг меня и строит глазки. Но мне не до любовных интрижек. Мне бы поспать!

В одиннадцать утра я укладываю кроки в планшет­ку и шагаю в штаб батальона. Здесь уже собрались командиры рот и командиры взводов, выполнявших ноч­ные задания. Они поочередно докладывают начальнику штаба о сделанном. Доходит очередь и до меня. Я го­ворю о месторасположении минного поля, о количестве поставленных мин, о потерях в личном составе и вру­чаю капитану Ситникову свои кроки. Он с удовольстви­ем щелкает пальцем по бумаге и говорит:

— Молодец! Аккуратист! Такие кроки не стыдно послать и в Генеральный штаб!

У меня от похвалы вспыхивают уши.

А капитан Ситников уже дает задание на следую­щую ночь. Он тычет пальцем, перемазанным чернила­ми, в разостланную на столе карту и скороговоркой бубнит:

— Третья рота — в распоряжение командира 961-го полка! Будете оборудовать пулеметные гнезда, КП и НИ! Детали согласуйте на месте с начальником штаба полка. Вторая рота — в распоряжение командира 963-го полка. Будете удлинять ход сообщения, ведущий _от берега Днепра к плавням западнее Николаевки. Детали согласуйте с командиром батальона. Первая рота — в распоряжение начальника инженерной служ­бы дивизии. Продолжите отрывку щелей-укрытий для личного состава штаба...

Батальон в основном занят отрывкой и оборудова­нием различных фортификационных сооружений: пулеметных точек, командных и наблюдательных пунк­тов. И только два взвода — мой и Брезнера — ведут установку мин на самых опасных участках, там, где немцам легче переправиться через Днепр. Или там, где берег не имеет сплошной линии окопов и перекрывается лишь фланговым огнем. Полоса обороны дивизии рас­тянулась на двадцать с лишним километров, и таких «прорех» в ней хоть отбавляй!

Работы минерам хватает.

После короткого инструктажа в штабе я отправля­юсь в инженерную разведку. Если предстоят работы в черте города, то я беру с собой ординарца, и мы идем пешком. На дальние расстояния езжу верхом. Но мой Бедуин на редкость упрям и нетороплив. Его с трудом можно заставить бежать рысью. А о галопе и мечтать нечего! Только один раз мой ветеран проявил резвость. Несколько дней назад мы пересекали боль­шую, покрытую песком поляну в плавнях. Немцы засек­ли нас и бросили наугад три или четыре мины. Вот тут- то жеребец прижал уши, закусил удила и яростно заработал всеми четырьмя...

Теперь моя задача состоит в том, чтобы добраться до передовой, найти нужного пехотного командира и согласовать с ним расположение будущего минного поля. Иногда командиры стрелковых батальонов не ос­меливаются принять самостоятельное решение, и тогда приходится ехать в штаб полка.

Закончив формальности, я осматриваю будущее минное поле, определяю его границы, конфигурацию и количество потребных мин, шагами измеряю расстояние до одиноких деревьев, телеграфных столбов, разру­шенных сараев и других ориентиров. Ведь это можно сделать только при дневном свете. И я хожу по голому, как пляж, берегу, перед окопами пехоты и на виду у противника. С той стороны иногда лениво пострели­вают.

Зачастую я отчетливо слышу свист пуль. А вот вздыбленных фонтанчиков песка, которые так часто можно видеть ныне в кино, я не вижу. И я твердо убежден, что это — эффектная выдумка киношных пиротех­ников.

Перед заходом солнца возвращаюсь в поселок и наскоро ужинаю. А если меня не накормили в пехоте, то заодно и обедаю. Тем временем мои бойцы под наблюдением сержанта Коляды грузят на повозки мины, взрыватели, капсюли-детонаторы, лопаты и трассиро­вочные шнуры.

Порой, если в запасе есть двадцать—тридцать ми­нут, мне удается вздремнуть, но такая удача выпадает очень редко. Наконец все приготовления закончены — и взводная колонна трогается в путь. Дорога к берегу Днепра занимает иногда час-полтора, чаще всего око­ло четырех часов. Ведь оголены, как правило, фланги нашей обороны.

О том, как работают минеры ночью, я уже расска­зывал. Поэтому повторяться не буду. Добавлю только, что редкая ночь обходится без потерь. Противник, заме­тив какое-то подозрительное движение на нашем берегу, устраивает короткий артналет по заранее пристрелянно­му квадрату. 13 течение пяти, а зачастую и десяти минут вокруг нас, уткнувших лица в песок, рвутся мины или снаряды. В таких случаях у нашего санинструктора Маши появляется срочная работа.

Бывает — чего греха таить, — что саперы сами под­рываются на собственных минах. А причины тут разные: и слабая специальная подготовка, и излишняя само­уверенность, и, наоборот, трусость и нерешительность. Если в руках у человека взрывается противопехотная мина, то он остается обычно без кистей рук и без глаз, если только взрыватель — то без пальцев...

Перед рассветом над Днепром поднимается густой туман. Я еще раз обхожу границы минного поля, про­веряю, насколько хорошо замаскированы и упрятаны в песок сотни коварных деревянных коробочек, начи­ненных толом. А бойцы снаряжают повозки в обратный путь: на одну из них грузят инструмент и неиспользо­ванные мины, на другую Маша укладывает раненых. Если есть убитые, то я сдаю их медикам стрелковых частей, а документы забираю с собой...

А в поселке все повторяется: чистка оружия, утрен­ний туалет, завтрак — и я снова сажусь за осточертев­шие кроки.

Когда же наконец я высплюсь?

Сегодня что-то новое. Сегодня вместе со мной на разведку едет майор Лобанов.

Теперь майор Лобанов потеснил в моем сердце Во­рона, готового при любых обстоятельствах свалить свою вину на подчиненных. Моим кумиром стал начальник инженерной службы дивизии.

Майор Лобанов довольно часто бывает на инструк­тажах командного состава в нашем батальоне. Обычно он скромно сидит в углу, предоставив полную свободу действий комбату или начальнику штаба. В конце со­вещания он встает и говорит самое большее пять минут. И все точно, все кратко, все умно. Ни одного лишнего слова!

Я любуюсь им. Сразу видно, что перед вами не только отличный специалист и знаток инженерного де­ла, но и широко образованный, эрудированный, хо­рошо воспитанный человек. Он не бубнит себе под нос, как капитан Ситников, и не дергается, не мечется по комнате, как наш комбат. Говорит он, пожалуй, даже тихо, но от него исходит сила и уверенность.

Может быть, сказывается порода или семейные тра­диции. Отец майора — бывший полковник царской рус­ской армии — сейчас преподает в военной академии. Да и сам майор готовился к экзаменам в академию Гене­рального штаба, но помешала война.

К самым младшим в батальоне — ко мне и Брезнеру — Лобанов относится с нескрываемой симпатией, по- отцовски. Мы к нему — с восхищением и сыновней пре­данностью. А в общем-то по возрасту Лобанов нам в отцы не годится: ему всего тридцать один год.

...Его убьют в полдень 6 сентября во время перепра­вы на остров Хортица. Десятикилограммовая бомба, сброшенная со «штукаса», угодит прямо в лодку, и взрыв отбросит майора, сидящего на корме, далеко назад. Его подберут бойцы с лодки, идущей следом. И тогда окажется, что у Лобанова нет правой ноги. Он Умрет на хортицком берегу в тени Дурной Скалы. Умрет от потери крови. О его смерти мне сообщат несколько часов спустя. Но мне будет некогда грустить и печалиться, некогда оплакивать старшего друга. Я буду на брюхе ползать из воронки в воронку и искать лучшие подходы к мосту, который надо взорвать. И ничего, кроме этого проклятого моста, меня интересовать не будет...

Но пока ни я, ни майор Лобанов не знаем, что ждет нас впереди. В пятнистых плащ-палатках и касках, с ав­томатами на груди мы стоим в помещении штаба и смотрим на мутные оконные стекла. С утра зарядил мел­кий нудный дождь.

— Это хорошо! — говорит майор. — Это нам на ру­ку. Хуже будет, если дождь перестанет...

В плавнях мы привязываем лошадей к деревьям, находим командира стрелковой роты и вместе с ним идем к берегу. Там, где к Днепру почти вплотную при­мыкают низкорослые ивы, останавливаемся.

— Смотри, Володя! — говорит майор. — Видишь?

Я смотрю. Сквозь густую пелену дождя еле просту­пают очертания небольшого островка. Больше ничего примечательного нет.

— Это остров Песчаный, — продолжает Лобанов. — Длиной он около ста пятидесяти метров, шириной — не больше пятидесяти. Посреди острова проходит дюна высотой полтора-два метра. Но не это главное. От острова до правого берега всего сорок метров. И здесь находится то ли природная, то ли сооруженная давным-давно гребля. Так по-местному называется каменная гряда, соединяющая остров с берегом. Здесь глубина не превышает шестидесяти сантиметров, и по гребле легко перебраться на остров вброд. А немцы, представь себе, совсем обнаглели. Они раздеваются до трусов, перехо­дят на остров и, прячась за гребнем дюны, загорают, как на курорте...

— А позавчера, — включается в разговор командир стрелковой роты, — два ганса улеглись на ближнем к нам берегу, по эту сторону дюны. И надо же, как раз в это время в расположение роты прибыл комдив и увидел такую картину. Он приказал обстрелять остров из ручных пулеметов, поскольку «станкачей» у меня нет. Но мы зря потратили патроны. Немцы улизнули за дюну и продолжали загорать...

Молоденький лейтенант ладонью отирает с лица капли дождя и замолкает. В глазах у майора вспыхивают искорки интереса, он понимает, что ротный замолк не случайно, и спрашивает:

^- А дальше?

- А дальше полковник окончательно рассвирепел. Яговорит, не могу снимать артиллерию с более важных участков. Но я проучу этих самоуверенных нахалов! Я приготовлю им хорошенький сюрприз!

__ Теперь ты все понял, — говорит Лобанов. — Это, личное задание комдива. Сегодня же ночью, если не перестанет дождь, ты переправишься на остров и поставишь перед греблей несколько десятков мин. Надо только, чтобы немцы ничего не засекли. Сюрприз дол­жен остаться сюрпризом!

Майор оборачивается к ротному и спрашивает:

— Лодки у вас есть?

— Есть, — отвечает лейтенант. — Стоят в кустах две старые лайбы. Боюсь, что рассохлись...

— А вы их подлатайте. Проконопатьте, — тоном, не терпящим возражений, говорит Лобанов. — Найдите весла. И к двадцати ноль-ноль выделите отделение стрелков с ручным пулеметом. Пусть переправятся на остров и прикроют саперов во время работы. Так будет спокойнее. Ответственный за операцию — лейтенант Осин!

Мы возвращаемся к лошадям. Дымящийся паром Бедуин на этот раз энергично машет хвостом. Он пони­мает, что мы возвращаемся домой, где его ждет крыша над головой и полная кормушка овса.

А у меня на душе муторно. Конечно, личное задание комдива — большая честь. Но... Если немцы обнаружат нас у себя под носом, то ни один не уйдет живым!

К ночи дождь усиливается. Крупные холодные кап­ли барабанят по кустам и деревьям, по моей плащ-па- латке, по днищам двух перевернутых лодок. Это боль­шие четырехвесельные баркасы, которыми до войны пользовались местные рыбаки.

— Сейчас подойдут, — говорит, поеживаясь от сы­рости, командир стрелковой роты Кристич. — Я вернул их и приказал сдать документы, письма и фотографии старшине...

Мы терпеливо ждем стрелков, выделенных в прикры­тие. Монотонное шуршание дождя по листве нарушает лишь покашливание за моей спиной. Там в кустах устро­или перекур мои саперы.

Наконец где-то рядом раздается звук шагов, и из темноты появляется грузная фигура. Плотный, коренастый человек подносит руку к капюшону плащ-палатки и докладывает:

— Первое отделение второго взвода прибыло в ваше распоряжение! Командир отделения сержант Вахненко.

Я подхожу поближе и вижу круглое бабье лицо, на котором тревожно бегают маленькие плутоватые глазки Лицо мне не нравится.

— Хорошо! — говорю я сержанту. — Постройте сво­их людей вон там.

Потом оборачиваюсь к кустам и кричу:

— Коляда! Выводи людей строиться!

Раздается топот, треск ветвей, шорох задубевших от дождя плащ-палаток, и в двадцати шагах от меня выстраиваются две шеренги. В первой — стрелки, во второй — мои саперы. Я обхожу строй. Мне не нравится экипировка охранения. Если мои саперы сплошь облачены в плащ-палатки и сапоги, то пехо­тинцы стоят передо мной в насквозь промокших гим­настерках, в ботинках с обмотками. Выделяется только сержант Вахненко: на нем плащ-палатка и добротные яловые сапоги. Сразу видно, что сержант из тех, кто умеет устраиваться. И снова во мне вспыхивает не­приязнь к этой сытой бабьей роже. Усилием воли я подавляю раздражение и обращаюсь к Кристичу:

— Лейтенант! А нельзя ли послать кого-нибудь за плащ-палатками или — на худой конец — за шине­лями?

— Чего нет, того нет! — разводит руками ротный. — Пока не подвезли. Совсем забыли о нас интенданты!

Мда! Мои люди вернутся с задания под крышу, ус­пеют отогреться и обсушиться, а пехотинцы снова воз­вратятся в сырые, вырытые в песке окопы. Стихотворцы любят расписывать удаль русского солдата. А по-моему, его главное качество — это безграничное терпение, ко­торым не обладает никто другой...

Я взял с собой восемь человек. Столько же отбираю из пехоты, а троих — самых высоких и тяжелых — от­правляю в расположение роты. С крупными людьми всегда больше шуму, да и лишний груз в лодке ни к чему. Чем глубже сидит лодка в воде, тем меньше ее скорость.

Теперь надо провести инструктаж, и я еще раз повторяю то, что говорил саперам в поселке:

^___ В пути и на острове никакого шума! Не разговаривать, не кашлять, не чихать и не щелкать затворами! Не курить! В случае ранения — не кричать, не стонать! Ни одного раненого я на острове не оставлю. Вопросы есть?

Вопросов нет. Мы переворачиваем лодки, сталкива­ем их в воду. Затем вставляем обмотанные мешковиной _весла в уключины, смазанные постным маслом, которое я выпросил у повара.

На передней лодке иду я с отделением стрелков. С кормы с трудом различаю сержанта Вахненко, кото­рый пристроился на носу с ручным пулеметом. На второй лодке — сержант Коляда с саперами. Там же два мешка с минами и цинки из-под патронов с заранее подготовленными взрывателями. Все это надежно прикрыто брезентом.

— Берите правее, — командую я гребцам.— Иначе мы выскочим не на остров, а прямо в лапы к немцам!

Погода — хуже не придумаешь! По Днепру идет рябь, и маленькие злые волны свирепо лижут борта лодки. Ветер бьет прямо в лицо, и по моей груди, несмотря на плащ-палатку, уже скользит холодная струйка. Стрелки, сидящие спиной к ветру, отогревают дыханием застывшие руки, растирают озябшие лица. Тепло только гребцам: от их спин поднимается пар.

Наконец лодка с протяжным скрипом врезается в прибрежный песок. Я веду охранение к гребле. Пере­кат в кромешной тьме нахожу только по слуху. Вода в этом месте журчит и всплескивает погромче.

Еще раз шепотом предупреждаю пехотинцев:

— Стрелять только в том случае, когда отчетливо увидите человеческие фигуры. И соблюдать полную ти­шину!

Располагаю стрелков полукругом в пяти-шести ша­гах от воды, в том месте, где гребля выходит на берег. Прямо в створе переката устанавливаю ручной пуле­мет. Бойцы неохотно ложатся на мокрый песок, а я иду ^к своим.

Расторопный сержант Коляда уже организовал от­рывку лунок для мин. И место выбрал правильно: мины в четыре ряда лягут под западным склоном дюны — именно там, где привыкли загорать непрошеные любители солнечных ванн.

Для того чтобы поставить восемьдесят мин, у нас уходит около часа. Я приказываю своим «старичкам» собрать инструмент и двигаться к лодкам, а сам иду снимать прикрытие.

Но что это? Там, где я всего час назад оставил охранение, нет ни души. Кричать нельзя, и я осторожно об хожу весь берег. Повсюду пусто и тихо. Неужели немецкие разведчики отважились на поиск и захватили охранение? Но бесшумно можно взять одного, от силы двух «языков». А тут целое отделение с ручным пуле метом в придачу... В данном случае без шума и без паль бы не обойтись!

Иду к кустам, расположенным на южном мысу острова, и вдруг слышу прерывистый шепот. Вытаскиваю из-под плащ-палатки автомат, нащупываю пальцем спусковой крючок и раздвигаю кусты. Передо мной — четверо насмерть перепуганных стрелков из охране­ния.

— В чем дело? Почему бросили позиции? — злым шепотом спрашиваю я.

С земли поднимается низкорослый боец-армянин в гимнастерке без петлиц. Он оглядывается по сторонам и шепчет:

— Они ушли...

— Кто ушел?

— Сержант Вахненко и с ним еще трое...

— Куда ушли?

— К немцам... Туда... Прямо по воде...

— А оружие?

— Бросили... Мы подобрали... Вот тут три винтовки и пулемет...

Армянин раздвигает кусты, и я вижу винтовки, пулемет и две коробки с пулеметными дисками.

Мне все ясно! Раздумывать тут нечего. И я командую:

— Взять с собой все оружие! И за мной — бегом марш!

Молодец все-таки сержант Коляда! Маленький, не­взрачный, но всегда знает, что надо сделать в данный момент. Он уже успел спустить лодки на воду, развернуть их и рассадить по местам гребцов. Теперь Лесовик и Непейвода, стоя по пояс в воде, удерживают баркасы на плаву. Остается только вскочить в лодку.

Я плюхаюсь на корму и командую гребцам:

^__ А ну, братцы, навались на весла! Иначе нас сейчас накроют...

Баркасы срываются с места, и тут же мои последние снова заглушает грохот разрыва. За первой миной следует вторая, третья... По острову прокатывается гул, похожий на раскат грома: рвутся мины, выпущенные противником, детонируют наши «противопехотки». За моей спиной то вспыхивает, то гаснет зарево, справа от лодок — метрах в пятидесяти — вздыбливаются не­сколько фонтанов.

Гребцы что есть силы налегают на весла, и мы быстро выходим из зоны минометного обстрела. Но тут, отсекая нас от своих, с того берега, справа и сле­ва, начинают бить два крупнокалиберных пулемета. Однако пули свистят где-то над нашими головами.

На берегу меня радостно встречает молоденький рот­ный:

— Ну как? Все в порядке?

— В порядке, да не совсем, — хмуро отвечаю я, — Четверо твоих ушли к немцам...

— Как это ушли?

— Очень просто! По гребле!

У лейтенанта Кристича отваливается челюсть. Но надо отдать ему должное: он быстро приходит в себя и обрушивается на армянина, оказавшегося рядом:

— Амбарцумян? А вы? Вы почему не стреляли по предателям? Вы же видели?

Амбарцумян вздыхает, смотрит на меня, мнется и вдруг выпаливает:

— Нельзя было! Этот лейтенант приказал, чтобы тихо...

Кристич явно раздосадован. Он убежден, что я под­вел его своим дурацким приказом о звукомаскировке. Но при чем тут я? Разве я мог предвидеть такой поворот событий?

Лейтенант поворачивается ко мне спиной и спраши­вает у оторопевшего Амбарцумяна:

— А оружие?

— Оружие они оставили... Мы привезли...

— И то хорошо, — говорит Кристич.

«Хорошего тут мало, — думаю я.— Пойдешь под трибунал! Как пить дать! Надо же знать, кого посылать на такие дела».

Я трижды перетряс свой взвод, прежде чем подобрал, восьмерых самых надежных. А он? И я невольно вспомнил сержанта Вахненко, его наглую морду и бегающие глазки...

Слава богу! Наконец-то нам дали одну ночь для отдыха! Сегодня мы на передовую не идем!

До обеда взвод отсыпался, а я чертил кроки. Поел» обеда старшина повел всю роту в баню, а я реши, отоспаться. Конечно, не мешало бы помыться, но так хочется спать, что глаза слипаются. Ладно, помоюсь как-нибудь потом...

Однако поспал я всего четверть часа. Неугомонны! Ворон и тут нашел мне работу. Он вызвал меня в штаг, и послал в Зеленый Яр, в 709-й автобат. Надо было договориться о том, чтобы нам выделили два «ЗИСа» для подвозки мин с тылового склада 12-й армии. Само собой разумеется, что заявку в автобат мог отнести посыльный, но Ворон считает, что это несолидно, что нужно налаживать контакты на более высоком уровне А я подумал о том, что моя засаленная гимнастерка и по-детски оттопыренные уши вряд ли произведут должное впечатление на командира автобата.

В Зеленый Яр я отправляюсь пешком, налегке. Мне уже надоело обнимать ногами бочкообразную спину Бедуина.

Вопреки ожиданиям, я быстро улаживаю в автобате все дела, оформляю письменную заявку и направляюсь в штаб дивизии, разместившийся в том же поселке. Я очень хочу повидать Лобанова.

Майора я нахожу в небольшой комнатушке за дверью с надписью «Инженерная служба». Он сидит за столом и что-то пишет. Я вытягиваюсь на пороге, под­ношу руку к пилотке и щелкаю каблуками:

— Разрешите войти?

Майор смотрит на меня все еще отрешенным взгля­дом, но тут же широко улыбается:

— А, Володя! Здравствуйте и проходите. Что при­вело вас ко мне?

— Да вот, — мямлю я.— Был рядом, в автобате…

По пути решил заглянуть к вам... Может быть, у вас есть какие-нибудь инструкции, какие-нибудь распоряжения комбату... Я мог бы попутно прихватить...

__ Не хитрите, Осин! — майор откидывается на спинку стула и улыбается еще шире. — У вас это не получается. Хотите, я скажу, зачем вы пришли? Вы пришли разузнать, как расценивает полковник Немерцалов вашу вылазку на остров? Не так ли?

Так!

_ Ну ладно! Только это строго между нами... Ком­див очень недоволен тем, что в дивизии появились перебежчики. Это ЧП, и о нем надо обязательно доло­жить в штаб армии. И приятного для полковника здесь мало. А к саперам, как я понимаю, у него пре­тензий нет...

— Как это нет! Сюрприза-то не получилось! Про­тивник наверняка знает, чем мы занимались на острове. Выходит, что я зря рисковал людьми, а толку не добился...

— Ну, это как посмотреть, — щурится майор. — Цель-то достигнута: любители солнечных ванн больше не сунутся на остров.

— И все равно меня мучает эта история с перебеж­чиками. Никак не пойму: что побудило их к доброволь­ной сдаче в плен?

— Глупость! Скудоумие! — отвечает майор. — Не­сколько дней назад над нашими позициями кружил не­мецкий самолет-разведчик. Он разбрасывал листовки. А в них говорилось о том, что немецкая армия гаранти­рует всем, кто сдастся в плен, жизнь, нормальное пи­тание и медицинскую помощь. Больше того, немцы яко­бы обязуются немедленно отпустить домой всех военно­пленных украинской национальности. Вот дурачки и клюнули...

«Дурачки ли? — думаю я.— Уж сержант Вахненко на дурачка явно не смахивает...»

Между прочим, одну из тех листовок, о которых рас­сказывает майор, я совсем недавно нашел, а точнее снял с куста, в плавнях. Она заканчивалась сло­вами:

«Эта листовка служит ПРОПУСКОМ в располо­жение наших войск. Предъявите ее первому немецкому солдату, которого встретите».

«Хитро задумано!» — подумал я тогда и, скомкав листок ярко-желтой бумаги, отшвырнул его подальше от тропинки.

— А по-моему, — осмеливаюсь возразить я, — предательство не всегда можно объяснить глупостью. Видимо, встречаются также люди, которые сознательно.

— Я вас понял! — перебивает меня майор. — И все, же на такой шаг скорее всего способен тот, кто как животное дрожит за свою шкуру, кому наплевать на собственное достоинство, на свой народ, на его прошлое и будущее. Согласитесь, что все это не от большого ума. Впрочем, хватит философии! Идите, лейтенант Мне надо работать...

На крыльце школы, где размещается штаб, я лицом к лицу сталкиваюсь с недавним знакомым — ротным Кристичем. Он весь сияет. Пухлые девичьи губы лейтенанта расползаются в улыбке. Он обнимает меня за плечи и шепчет на ухо:

— Все! Пронесло! Гроза миновала! Но об это?» в двух словах не расскажешь. Иди-ка сюда...

Он увлекает меня на скамейку, стоящую под густой акацией, и рассказывает такое, чему не сразу поверишь

На следующее утро, после того как мы поставили мины, на острове Песчаный неожиданно появились четыре фигуры в белом. Они размахивали руками и, суд; по всему, призывали на помощь.

Бинокля у Кристича не было, и ему пришлось бежать на командный пункт батальона. Вернувшись с биноклем, он ясно разглядел сержанта Вахненко и троих бойцов из его отделения. Все четверо были в одном белье и босиком.

А ночью двое лихих парней из разведвзвода полка переправились на остров, сняли перебежчиков и доставили их в расположение роты. Здесь их уже ждал представитель особого отдела.

— И чем же эти подонки объясняют свою идиот скую выходку?

— Говорят, что промокли, продрогли и решили уйти домой. Кстати, все четверо из Разумовки, Бабуровки и других сел, лежащих в нескольких километрах западнее Днепра...

— А почему немцы не отослали перебежчиков и свой тыл? Почему погнали их на остров?

— Это надо спросить у немцев, — улыбается Крис­тич. — Может быть, перебежчиков послали снимать мины. А может быть, решили таким вот оригинальным способом отомстить за потерю пляжа. В общем-то история загадочная. Но в особом отделе, надо полагать, разберутся...

Батальон тремя ротными колоннами возвращается в поселок. В строю — небывалая тишина. Не слышно ни соленых шахтерских шуточек, ни разговоров, ни смеха, _ни кашля. Бойцы идут как с похорон, и каждый упорно смотрит себе под ноги. Я кожей чувствую, как между ни­ми и мной возникает незримая стена отчуждения.

Только что на пустыре за поселком перед строем ба­тальона расстреляли четырех перебежчиков. Тех самых, что бросили меня и моих саперов на острове Песча­ном.

Сначала с речью выступил комиссар дивизии Расников. Затем скороговоркой, как бы стараясь быстрее закончить неприятную процедуру, зачитал приговор военного трибунала майор юридической службы.

Приговоренные к смерти стояли в двадцати шагах от комендантского взвода спиной к посадке. Они вели себя по-разному. Сержант Вахненко исподлобья бросал на комиссара и юриста злобные взгляды. Двое других, заложив руки за спину, смотрели в землю. А четвер­тый — паренек лет восемнадцати — растерянно улы­бался. Он, по-видимому, думал, что с ними шутят, что попугают и на этом кончат.

Но вот командир комендантского взвода скомандо­вал:

— К стрельбе залпами приготовиться. Заряжай! Целься!

И взвод, дружно лязгнув затворами, вскинул вин­товки. А паренек упал на колени и пополз навстречу нацеленным на него дулам:

— Дяденьки! Не надо! Я больше не буду!

Но прозвучало «Пли!» — вразнобой грянули выстре­лы, и паренек уткнулся лицом в траву. Командир комен­дантского взвода с обнаженным пистолетом устремил­ся к трупам... Один за другим прозвучали еще четыре пистолетных выстрела. Для пущей верности.

...Колонна вступает в поселок. Меня догоняет за­пыхавшийся Борис Брезнер.

— Черт знает что такое! — возмущается он. — Я понимаю, что предатели заслуживают самой строгой кары. Но ведь можно издать приказ и зачитать его во всех ротах. А зачем так? И почему именно в нашем батальоне? У нас, бог миловал, нет ни перебежчиков, ни дезертиров. Так зачем нас пугать?

— Помолчи! — отвечаю я.— Самурай рядом...

Совсем недавно в нашем батальоне появилось новое должностное лицо — уполномоченный особого отдела. Это широкоскулый темноглазый старший лейтенант лет тридцати пяти по фамилии Сейфулин. Как бы приклеенная улыбка не сходила с его лица. И с легкой руки ротного Сергеева, воевавшего под Халхин-Голом, особиста прозвали «Самураем». Он наверняка уже знает об этом, но продолжает улыбаться...

Из училища я вынес твердое убеждение, что контр разведка должна опережать и обезвреживать разведку противника. Но наши дивизионные особисты, мобилизованные из комсостава милиции и охраны лагерей занимаются совсем другим. Они рьяно собирают обвинительный материал против командиров, допустивших служебные проступки или тактические ошибки, против лиц, ведущих пораженческие разговоры. В первых двух случаях достаточно власти командира части. Ему ре­шать: отдать провинившегося под суд или нет? А жалобы на нехватку обмундирования и боеприпасов, на отсутствие авиации и танков вряд ли назовешь поражен­ческими слухами...

Зато фашистская разведка чувствует себя привольно. Каждый раз, когда на Запорожье налетает немец кая авиация, в воздух взмывают десятки ракет, указывающих объекты для бомбометания...

Больше того, контрразведка подчас затрудняет действия войсковой разведки. Я своими ушами слышал как начальник штаба дивизии полковник Мозолин жаловался генералу, прибывшему из штаба армии:

— Несколько дней назад ночью с острова Хортии; на самодельном плотике к нам переправился венгерский солдат. Мы собирались допросить его. Но где там! На перебежчика наложили лапу работники особого от I дела и увезли его в Харьков. А мы до сих пор не знаем, кто стоит против нас, какими силами располагает про­тивник.

...Я оглядываюсь и вижу, что Сейфулин уже в двух шагах позади. Между прочим, он уже давно проявляет _мне и Борису повышенный интерес. Должно быть, уведомлен о наших «грешках», о наших неудачах во время боя в Кичкасе.

Я беру Бориса под локоть и говорю:

^__ Не кипятись, Борис! Начальству виднее...