Иммануил Кант (1724—1804).

Согдасно Е.И.Басину, интерес Канта к проблеме знаков прослеживается уже в его работах докритического периода. В «Исследовании о степени ясности принципов естественной теологии и морали» (1764) немецкий мыслитель проводит различие между знаками in concreto и знаками in abstracto. Примеры первых он видит в математике, где вместо всеобщих самих вещей рассматриваются их единичные знаки. В геометрии, чтобы познать свойство круга, чертят один круг и в применении к нему рассматривают in concreto всеобщее правило отношений во всех вообще кругах.

Наглядность такого познания, поскольку речь идет о его правильности, выражена весьма определенно, ибо объект рассматривается в чувственно-воспринимаемых знаках, которые в геометрии имеют еще и сходство с обозначаемыми ими вещами. Областью, где всеобщее рассматривается при помощи знаков in abstracto, Кант считает философию, сами же знаки философского познания — это слова, которые помогают лишь припоминанию обозначаемых ими общих понятий. Такое познание менее наглядно, менее ясно и очевидно (Кант И. Сочинения: в 6 т. М., 1964-1966. Т. 2. С. 248-265; цит. по: Басин).

В «Критике способности суждения» (1790) Кант использует понятие «характеристика», т.е. обозначения понятий посредством сопутствующих чувственных знаков, которые не содержат в себе ничего принадлежащего к созерцанию объекта, а только служат для них средством репродуцирования по присущим воображению законам ассоциации, стало быть, в субъективном отношении; таковы или слова, или видимые (алгебраические, даже мимические) знаки только как выражения для понятия.

Проблема знаков специально затрагивается Кантом в «Антропологии с прагматической точки зрения» (1798) — последнем произведении, опубликованном самим Кантом. Выделяя два вида познания: познание посредством понятий — дискурсивное и познание в созерцании — интуитивное, Кант относит знаки к средствам дискурсивного познания. В его понимании знаки сами по себе ничего не значат и сопровождают понятие только как страж, чтобы при случае воспроизвести его. Знаки делятся на произвольные (умения), естественные и знамения. В произведениях немецкого мыслителя — и это вполне в духе философии языка XVII—XVIII вв. — немало критических замечаний в адрес языка. Недостатки последнего он видит в его ошибочном применении, когда знаки принимаются за вещи и наоборот. Смешение знаков с вещами, стремление увидеть в знаках внутреннюю реальность, как если бы предметы должны были сообразовываться со знаками, Кант иронически называет «странной игрой воображения с людьми». С неверным применением языка он связывает двусмысленность в использовании слов и терминов, в частности в области философии. Вместе с тем Кант был убежден, что самый лучший способ обозначения мыслей есть обозначение с помощью языка, этого величайшего средства понять себя и других. Преимущества звуков языка как средства для обозначения понятий немецкий философ видит в их знаковой природе, в том, что сами по себе они ничего не значат и как таковые обозначают не объекты, а разве только внутренние чувства.

Мысль неразрывно связана с языком; мыслить, утверждает Кант, значит говорить с самим собой. Язык, хотя он является средством дискурсивного познания с помощью знаков, прибегает и к символам, которые принадлежат интуитивному познанию. Наш язык, считает Кант, полон таких косвенных изображений по аналогии, благодаря которым выражение содержит в себе не настоящую схему для понятия, а лишь символ для рефлексии. Символический способ выражения понятий в языке имеет свое значение, но тот, кто любит выражаться только символически, имеет еще мало рассудочных понятий. Столь часто приводящая в восхищение живость изображения в речи дикарей — это, по мнению Канта, только признак бедности в отношении понятий, а потому и в отношении слов для выражения понятий.

В исследованиях о философии и семиотике Пирса отмечается большое влияние идей Канта, которого он неоднократно перечитывал и прекрасно знал.

Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770—1831)

Как указывает Е.И. Басин, изучая знаковые аспекты искусства, Гегель подробно исследует три основные вида репрезентации (и коммуникации) значения в искусстве: изобразительную (иногда она называется «образной»), символическую и знаковую.

Изображения стремятся копировать предметы природы в том виде, в каком они действительно существуют; они воспроизводят то, что уже существует во внешнем мире в той форме, в какой оно существует. В этом смысле искусство выступает как формальное, как подражание данным предметам. И хотя Гегель считает, что для искусства существенно то, что оно творит в форме внешних и тем самым естественных явлений, цель искусства состоит в чем-то другом, чем просто формальное подражание, которое заботится лишь о том, чтобы правильно подражать. Изображение льва в искусстве, считает Гегель, не столько показывает, что оно совершенно подобно живому льву, но и что образ побывал в представлении и обрел источник своего существования в человеческом духе и его продуктивной деятельности. Мы получаем теперь уже не представление о некотором предмете, а представление о некотором человеческом представлении.

Интерес искусства и состоит в том, чтобы поставить перед своим взором и передать другим эти исходные созерцания, «всеобщие существенные мысли», а не просто воспроизвести льва, дерево как таковые или какой-нибудь другой единичный предмет.

Подлинному изображению в искусстве присуща полная адекватность, соразмерность его своему значению, смыслу. Нарушения отмеченной адекватности и соразмерности связаны, по Гегелю, уже с другими средствами репрезентации и коммуникации значения и смысла — символами, аллегориями, знаками.

Ближе всего к изображению, по Гегелю, стоит символ. Гегель различает два значения термина «символ». Символ понимается им как законченный тип художественного созерцания, другое значение — это символ, рассматриваемый с «формальной стороны» как одно из средств репрезентации и коммуникации значения. Определяя символ в его втором значении, Гегель пишет: «символ представляет собой непосредственно наличное или данное для созерцания внешнее существование, которое не берется таким, каким оно непосредственно существует ради самого себя, и должно пониматься в более широком и общем смысле. Поэтому в символе мы должны сразу же различать две стороны: во-первых, смысл и, во-вторых, выражение этого смысла. Первый есть представление или предмет безразлично какого содержания, а второе есть чувственное существование или образ какого-либо рода» (Гегель Г.В.Ф. Эстетика. Т. 1. С. 264; цит. по: Басин). В символах чувственно наличные предметы уже в своем существовании в своей внешней форме обладают значением, заключают в себе содержание выявляемого ими представления. Но вместе с тем символ «должен вызывать в нашем сознании не самого себя как данную конкретную вещь, но лишь то всеобщее качество, которое подразумевается в его значении». Например, лев — символ силы, лисица — хитрости, круг — вечности и т.п.

По мере движения от изображения к символу и символическому выражению связь между значением (смыслом) и средством коммуникации приобретает все более условный характер, вследствие чего это средство превращается в знак.

Более полное и развернутое определение знака дано в «Философии духа» (1830). Освободившись от содержания образа, общее представление становится чем-то созерцаемым в произвольно избранном им внешнем материале, оно порождает то самое, что (в определенном различии от символа) следует назвать знаком. Необходимо научиться понимать значение знаков. В особенности это справедливо относительно знаков языка. Знак есть непосредственное созерцание, представляющее совершенно другое содержание, чем то, которое оно имеет само по себе... Знак отличен от символа, последний есть некоторое созерцание, собственная определенность которого по своей сущности и понятию является более или менее тем самым содержанием, которое оно как символ выражает; напротив, когда речь идет о знаке как таковом, то собственное содержание созерцания и то, коего оно является знаком, не имеют между собой ничего общего.

Гегель подчеркивает, что «знак следует рассматривать как нечто весьма важное». Оперируя знаками, познание обнаруживает большую свободу и власть при пользовании созерцанием, чем при оперировании символами. Знаки и язык, их взаимосвязь необходимы в системе познающей деятельности (Гегель Г.В.Ф.

Эстетика. Т. 4. С. 414—415; цит. по: Басин). Вместе с изображениями и символами знаки являются теми средствами, с помощью которых внешняя действительность косвенно (в отличие от непосредственного действия на органы чувств) «проникает» в созерцание и представление. Знаки несут содержание действительности.

Важность учения о знаках у Гегеля связана главным образом с тем, что это учение лежит в основе его понимания языка. Гегель подчеркнул, что обыкновенно не обращают внимания на взаимосвязь знака и языка в системе познающей деятельности. В действительности же в языке средство общения является только знаком. В языках определенные звуки являются знаками определенных представлений, чувств и т.д. Это значит, что преобладающая часть звуков языка связана с выраженными посредством них представлениями лишь случайным для содержания образом, хотя исторически и можно было бы доказать, что эта связь между ними первоначально носила иной характер. Можно поэтому сказать, что эта связь носит произвольный внешний характер.

В языке имеются особые звуковые выражения, подражающие внешним предметам, но принцип подражания ограничен звучащими предметами (шум, жужжание, треск и т.д.), и эти звукоподражания не «должны составлять богатство развитого языка». Иное дело — форма, формальная сторона языка, грамматика. По Гегелю, «логический инстинкт» порождает грамматическую сторону. Последняя есть дело рассудка, который запечатлевает в языке свои категории.

С помощью членораздельного произношения звуков могут быть обозначены не только образы в своих определениях, но и абстрактные представления. «Конкретное представление вообще превращается словом-знаком в нечто безобразное, отождествленное со знаком... Слово заменяет собой образ» (там же: 416).

Речь — это форма объективности для субъективности. Только речь в состоянии вобрать, выразить и поставить перед представлением все то, что сознание задумывает и духовно формирует в своей внутренней деятельности. Именно в языке человек сообщает и делает понятными для других представления как таковые. Слово есть наиболее понятное и соразмерное духу средство сообщения, которое может постигнуть все и возвестить обо всем, что только движется и внутренне присутствует на высотах и в глубинах сознания.

Язык — это существование, непосредственно обладающее самосознанием. В языке реализуется самосознание народа. Овладение языком служит мощным инструментом развития мышления. Через все расширяющееся знание языка дух ребенка все больше возвышается над чувственным, единичным, поднимаясь к всеобщему, к мышлению. Слова становятся для нас как бы формами, по которым мы образуем наши идеи. И соответственно с этими формами мы привыкаем все воспринимать и формируем все, что видим и замечаем. Мысль Гегеля, что в соответствии с языковыми формами люди привыкают воспринимать и формировать все, что видят и замечают, трансформировалась у Гумбольдта в его учение о «внутренней форме».

Людвиг Генрих Якоб (1759-1827)

В начале XIX в., в 1812 г., в России вышла небольшая по объему книжка Л.Г. Якоба «Начертание всеобщей грамматики для гимназий Российской Империи» как вторая часть «Курса философии». Эта книга представляет собой одно из наиболее кратких и систематичных изложений основ универсальной философской грамматики, традиции которой восходит к грамматике Пор-Рояля. Обращает на себя внимание близость формулировок Якоба некоторым положениям лингвистики XX в. — и достаточно последовательное разграничение языка и речи, и определение языка как системы знаков. Эти формулировки, однако, не являются открытиями Якоба. В них отражается взгляд на язык, характерный для всей традиции философской грамматики. Так, разграничение языка и речи в данной традиции является следствием того, что эти понятия различаются в самом языке (ср. соответствующие пары терминов в русском, английском и других языках) (Клубков 1985).

Некоторые вопросы общей теории языка рассматриваются в двух первых небольших, но в высшей степени содержательных главах. Якоб начинает с изложения элементов теории знака. Впервые в языкознании Якоб приходит к выяснению понятия языка через определение понятия знака вообще и его роли в умственной жизни человека. Якоб называет языком «каждую систему таких знаков, которые можно по произволу употреблять для сообщения мыслей», на сотню лет опередив аналогичное определение основоположника современной лингвистики Ф. де Соссюра.

Знаком он называет каждый чувственный предмет, служащий средством к возбуждению другого определенного понятия в душе нашей и притом правильным образом. Знаки делятся на естественные — необходимые и искусственные — произвольные. Хотя Якоб не дает определения естественного знака, из контекста его рассуждения следует, что под естественными знаками он понимал систему несловесных приемов выражения информации — знаки внутренних душевных ощущений, например, телодвижения, взгляды и т.д.

Только совокупность искусственных произвольных знаков употребляется, по мнению Якоба, как средство, служащее к сообщению наших понятий. К таким искусственным знакам относятся и человеческие слова. Языком можно назвать «каждую систему таких знаков, которые можно по произволу употреблять для сообщения мыслей».

Наряду с языком как системой произвольных знаков Якоб выделяет другие значащие системы искусственных знаков, выполняющие коммуникативные функции: это письменность, т.е. письменные знаки, не имеющие никакого сходства с означающим предметом, символы, т.е. иносказательные представления, «срисовка предметов, изображения в собственном смысле».

Искусственные знаки, входящие в словесный язык, обладают рядом преимуществ перед прочими системами: 1) их немного, и разнообразное их расположение позволяет «составить большую разнообразность других знаков»; 2)их немногочисленность дает возможность легче представлять их в памяти; 3)произвольность знака дает возможным их использование в качестве средства общения; 4) возможность их употребления при больших обстоятельствах; 5) их абстрактный характер. Отмеченные особенности знаков делают их пригодными «к мышлению, поскольку без оных не можно никакой мысли в отвлеченности составить, а тем паче удержать» (Березин 1973: 21).

Таким образом, Якобом были определены характеристики эффективной знаковой системы. Он полагал, что «знаки для разумного употребления тем совершеннее: • чем меньше число элементов и чем легче их комбинировать для создания новых знаков, • чем более они подлежат произвольному употреблению, • чем в большем числе обстоятельств они могут употребляться, • чем менее они означают нечто самостоятельное, и только почитаются знаками других понятий (Клубков 1985: 207).

Вильгельм фон Гумбольдт (1767—1835)

По мнению Ф.М. Березина, именно Гумбольдт создал знаковую теорию языка. В труде «О сравнительном изучении языков...» он отмечал, что язык есть одновременно и отражение, и знак. Гумбольдт говорил, что слово — знак отдельного понятия, но нельзя себе представить, чтобы создание языка началось с обозначения словами предметов внешнего мира. Для того чтобы слово стало словом, оно не просто должно быть облечено в звуковую оболочку, а должно представлять собой двоякое единство — единство звука и понятия. Слово не определяет своим звуковым обликом свойство предмета, оно является не эквивалентом чувственно воспринимаемого предмета, а его пониманием. Таким образом, слово как элемент языка мотивировано пониманием предмета, т.е. тем характерным признаком предмета, который лег в основу его наименования и был закреплен языковой практикой; таких характерных признаков может быть много. «Если например — пишет Гумбольдт, — в санскрите слон называется либо дважды пьющим, либо двузубым, либо снабженным рукой, то в данном случае означаются различные понятия, хотя имеется в виду один и тот же предмет» (Березин 1975: 50).

Говоря о возможности соотнесения с одним объектом разных понятий, Гумбольдт дал новое понимание проблемы связи между знаком, представлением и объектом, ставя под вопрос аристотелевскую неразрывную связь между объектом и представлением о нем. Идея всеобщей грамматики, а следовательно и идущего от Аристотеля понимания связи между словом, представлением и предметом таким образом, что мысленные представления, как и вещи, одинаковы для всех людей, и только материальная оболочка слов различна для разных языков, противоречила основному положению Гумбольдта о том, что различия национальных характеров объясняются различиями языков, т.е. мысленные образы отнюдь не одинаковы для всех людей. Для Гумбольдта за разными словами стоит разное видение мира, разные понятия.

Он пошел еще дальше, сформулировав антиномию понимания и непонимания, согласно которой окончательную определенность слова получают только в речи отдельного лица. Но особенность общения состоит, по Гумбольдту, в том, что говорящий и слушающий воспринимают один и тот же предмет с разных сторон и вкладывают различное, индивидуальное содержание в одно и то же слово. Отсюда следует, что «никто не принимает слов совершенно в одном и том же смысле, и мелкие оттенки значений переливаются по всему пространству языка, как круги на воде при падении камня. Поэтому взаимное разумение между разговаривающими в то же время есть и недоразумение, и согласие в мыслях и чувствах в то же время и разногласие» (Березин 1975: 61).

Эстетика Гумбольдта была частью задуманной им всеобщей «Антропологии». По его мнению, наилучшим способом создания последней является изучение систем символов, возникающих в процессе различных человеческих сношений. Идея антропологической науки превратилась у него в идею «всеобщего символизма». Развивая эту идею, Гумбольдт создает свою «всеобщую науку о языке».

Александр Афанасьевич Потебня (1835—1897)

В середине XIX в. знаковой стороной языка заинтересовался Потебня. С точки зрения семиотики интересно в учении Потебни рассмотрение типично семиотической проблемы — связи между знаком, представлением и объектом в ее расширении на использование условных знаков в общении. Вслед за Гумбольдтом Потебня считает, что поскольку у разговаривающих, говоря современным языком, различные фоновые знания — значение каждого слова они понимают, исходя из своего опыта и сложившейся системы представлений, т.е. по-разному — то удивительно, что они понимают друг друга. «Что касается до самого субъективного содержания мысли говорящего и мысли понимающего, то эти содержания до такой степени различны, что хотя это различие обыкновенно замечается только при явных недоразумениях (например, в сказке о набитом дураке, где дурак придает общий смысл советам матери, которые годятся только для частных случаев), но легко может быть сознано и при так называемом полном понимании. Мысли говорящего и понимающего сходятся между собой только в слове. Графически это можно бы выразить двумя треугольниками, в которых углы В, А, С и Д, А, Е, имеющие общую вершину А и образуемые пересечением двух линий В, Е, С, Д, необходимо равны друг другу, но все остальное может быть бесконечно разнообразно.

Говоря словами Гумбольдта, " никто не думает при известном слове именно того, что другой", и это будет понятно, если сообразим, что даже тогда, когда непонимание, по-видимому, невозможно, когда, например, оба собеседника видят перед собой предмет, о котором речь, что даже тогда каждый в буквальном смысле смотрит на предмет со своей точки зрения и видит его своими глазами. Полученное этим путем различие в чувственных образах предмета, зависящее от внешних условий (различия точек зрения и устройства организма), увеличивается в сильнейшей степени от того, что новый образ в каждой душе застает другое сочетание прежних восприятий, другие чувства, и в каждой образует другие комбинации. Поэтому всякое понимание есть вместе непонимание, всякое согласие в мыслях — вместе несогласие» (Потебня 1993: 95).

Развивая в основном взгляды немецкого языковеда Гумбольдта на язык как на деятельность, Потебня рассматривает язык как орган создания мысли, как мощный фактор познания. Анализируя процесс образования слова, Потебня показывает, что первой ступенью образования слова является простое отражение чувства в звуке, затем идет осознание звука и наконец третья ступень — осознание содержания мысли в звуке. С точки зрения Потебни в каждом слове есть два содержания. Одно из них после возникновения слова постепенно забывается. Это его ближайшее этимологическое значение. Оно заключает в себе лишь один признак из всего разнообразия признаков данного предмета. Так, слово «окно» — от слова «око» — значит то, куда смотрят или куда проходит свет, и не заключает в себе никакого намека не только на раму, но даже на понятие отверстия. Это этимологическое значение слова Потебня называет внутренней формой. По существу оно не является содержанием слова, а лишь знаком, символом, под которым нами мыслится собственно содержание слова: оно может включать самые разнообразные признаки предмета. Напр.: каким образом черный цвет был назван вороным? Из образов ворон, которые являются средоточием целого ряда признаков, был выделен один, именно их цвет, и этим признаком и было названо вновь познаваемое — цвет.

Но, пожалуй, наиболее интересны идеи Потебни о ближайшем и дальнейшем значении слова, которые на протяжении его жизни изменялись и в одном из вариантов сводились к наличию у слова двух различных значений — ближайшего, общеупотребительного значения и дальнейшего, специализированного и понятного только специалистам. Возможно эта идея была симптомом осознания семантических процессов при формировании терминологий появляющихся в это время наук. Если ранее для наук использовались слова обыденной речи и только в ряде случаев термины резко отличались по характеру от обычных слов (латинские или латинизированные термины биологии и медицины, латино-греческие термино-элементы химии, минералогии) и не ассоциировались с обычной речью, то формирование в течение всего XIX в. большого числа новых областей знания и новых наук, особенно технических, было неожиданным для языка. В этом случае большинство обычных слов наполнялось новым, специализированным содержанием новых областей знания, и возникало двойное понимание — на базе собственного, лексического значения слова и понятийного значения, приобретаемого в системе понятий новой науки.

Таким образом в XIX в. продолжалось развитие некоторых идей семиотики, хотя интерес к знакам был не столь велик, как в предыдущие периоды истории, — рассматривалась проблема произвольности и субъективного истолкования знака, впервые поставлен вопрос о влиянии знаковых систем (языка) на особенности национального сознания, формулировались критерии эффективности знаковых систем.

Рассмотрение истории развития взглядов на знаки, их разновидности, свойства и особенности употребления, предшествующей появлению семиотики как самостоятельной области знания, дает возможность по-новому взглянуть на некоторые современные проблемы (вопрос о произвольности знака) и понять, что общая теория семиотики строилась не на пустом месте. Классики семиотики Ч.Пирс, Ф. де Соссюр и Ч. Моррис в формировании теоретических положений учитывали опыт своих исторических предшественников — логиков и философов Античности и Средних веков, положения Грамматики Пор-Рояля, философов XIX в.