Глава 5. Это было двумя годами ранее — в 1928-м, когда мой отец получил письмо от адвоката.

Это было двумя годами ранее — в 1928-м, когда мой отец получил письмо от адвоката.

— Прочти его мне, дорогая, — сказал он, явно волнуясь. — Даже представить не могу, что я сделал не так.

— Это не означает ничего плохого, папа, — сказала я, разворачивая письмо и просматривая его.

— Тогда скажи скорее, о чем там говорится?

Я посмотрела на него.

— Папа, мистер Хардинг умер.

— Что ж! — Отец, сидевший за кухонным столом, вздохнул. — Бедная добрая душа, я знал, что он уже некоторое время болел.

Мистер Хардинг был его последним работодателем и оказал ему помощь, когда вынужден был уволить моего отца, проработавшего на него четырнадцать лет.

— И о чем же пишет мне адвокат? — спросил он.

Я облизнула губы от нетерпения. Конечно, мне было жаль, что мистер Хардинг умер, но ему было уже девяносто два года.

— Ты же помнишь его автомобиль, — сказала я.

— Какой именно? Потому что у него их был целый автопарк, — уточнил отец.

— Папа, тот, который ты больше всего любил водить. Ты всегда рассказывал о нем.

Он поднял голову и улыбнулся.

— Ах да! Чудесный «Силвер Гост», это он? Настоящий красавец. Водить его было словно плыть на облаке.

Я прекрасно знала о модели «роллс-ройса» 1921 года с британским правосторонним рулем, кожаной откидной крышей, фарами в форме цилиндра и трубчатыми бамперами.

— Длинный гладкий белый корпус с красно-коричневой отделкой, — продолжил отец, расплываясь в улыбке. Он поднял свою трубку и постучал ею по пепельнице, вытряхивая комок недокуренного табака. — Я и вправду любил водить эту прелесть, — сказал он.

— Папа! — Я встала, не в силах больше сдерживать улыбку. — Мистер Хардинг оставил его тебе. Это указано в его завещании, папа. Автомобиль теперь твой. — Мой голос стал громче от волнения.

Но отец оставался очень спокойным, когда я сказала это. Я ждала чего-то — восклицания, взрыва смеха, еще чего-нибудь, но он не двигался.

— Папа, разве ты не счастлив? Ты же сам только что сказал...

Он кивнул.

— Знаю, девочка моя. Да, я это сказал.

— Тогда почему же ты...

Он снова перебил меня:

— Теперь слишком поздно, Сидония. Прошло время, когда я мог быть владельцем автомобиля. Ты же знаешь, что теперь я не могу доверять своим глазам.

— Ты все еще можешь водить его в дневное время, при ярком свете, — возразила я.

Он посмотрел на меня.

— Нет. Нет, Сидония. Даже в очках я теперь не вижу достаточно хорошо.

Я села и провела пальцами по тисненому фирменному бланку письма.

— Но он твой, — сказала я.

— Что мне с ним делать?

Я выпрямилась.

— Его могла бы водить я, папа. Ты мог бы научить меня, и я возила бы тебя. Всюду, куда бы ты ни захотел поехать. — Я говорила быстро, воодушевившись этой идеей. — Только подумай, папа! Мы сможем поехать куда только захотим.

Воцарилась тишина.

— Папа? Я могла бы его водить, — повторила я.

— Нет, Сидония, — сказал он, набивая трубку.

— Что значит «нет»? — Я наблюдала за тем, как он большим пальцем приминал табак в трубке. — Конечно, я могу научиться водить. Не думаю, что это слишком сложно для меня.

— Это требует координации движений рук и ног. Ног, Сидония. Тебе обязательно нужно будет использовать педали — газ, тормоз и сцепление. При этом необходимо свободно сгибать колени. Я не думаю... — Он взглянул на мой переделанный ботинок.

Я криво улыбнулась.

— Я могу научиться, — громко произнесла я. — Я хочу. Я хочу эту машину!

Отец очень удивился.

— Ну что ж. Ты редко говоришь в подобном тоне.

Я чувствовала, что мой голос прозвучал слишком громко. Но мысль о том, что я смогу водить автомобиль, взволновала меня. Я осознала, что не спорила с отцом уже долгое время. В сущности, я не могла вспомнить, когда в последний раз училась чему-то новому. Или чувствовала гордость за какое-нибудь свое достижение.

Я опустила голову и постаралась совладать со своим голосом.

— Просто... она досталась тебе, папа. Если ты не хочешь, тогда ее возьму я.

Он покачал головой.

— Я уже сказал, что ты не сможешь...

— Смогу. И сделаю это. Вот увидишь! — выпалила я. Неожиданно я вспомнила маму и то, что не сказала ей при жизни, как сильно ценю все, что она сделала для меня. — Ну папа!

Он снова занялся своей трубкой, но затем оставил ее и посмотрел на меня.

— Разве ты не можешь позволить мне сделать это для тебя? Возить тебя куда бы ты ни пожелал? Видеть твою радость от того, что ты сидишь в этом прекрасном автомобиле? Ведь ты большую часть своей жизни возил других людей. Ты всю жизнь все делал для меня. А теперь я смогу возить тебя, папа, — не отступала я. — Пожалуйста, разреши мне сделать что-нибудь для тебя!

Он не ответил, но выражение его лица изменилось, стало мягче, и тогда я поняла, что «Силвер Гост» будет моим.

И вот автомобиль был доставлен в наш двор, отец научил меня водить его, я гордилась тем, что его явно поражало то, как быстро я все схватывала. Как он и говорил, у меня возникли определенные трудности, потому что моя правая нога была недостаточно сильной и колено сгибалось с трудом. Хотя мой отец и понимал, что у меня все получится, он все еще беспокоился, зная, насколько трудно мне было управлять своими ногами.

Я сразу поняла, что люблю водить «Силвер Гост», и с первого же раза, когда вела его сама, испытывала ощущение власти, неведомое мне ранее. Садясь за руль, я забывала о своей хромоте; при откинутой крыше мои волосы, связанные в хвост, развевались и я ощущала почти позабытое удовольствие от скорости. Возможно, это немного напомнило мне о беге.

В то первое лето, когда я стала обладательницей автомобиля, я частенько отваживалась ездить на нем не только по окрестностям, но также и в центр города, где люди не знали меня. Автомобиль привлекал внимание, и у меня появилась новая, весьма горделивая улыбка, когда я кивала тем, чьи взгляды, задержавшись на блестящем кузове автомобиля, устремлялись на меня. Я испытывала непередаваемые ощущения. Я гордилась не столько тем, что обладаю им, сколько своим искусным вождением. Неожиданно я стала уже не просто Сидонией О'Шиа, хромающей женщиной, которая жила со своим отцом на окраине города.

В средине того душного лета я не раз бывала в сельской глубинке. Дети, прогуливающиеся вдоль пыльной проселочной дороги округа Олбани, махали мне руками. Я оставляла машину на обочине и бродила по диким чащам и болотам, иногда доходя до одного из прудов, которых было много в той местности. Сев у края воды, я зарисовывала камыши и полевые цветы. Наблюдала за работой бобров, за белками и кроликами, прокладывающими себе путь в кустах, за тем, как птицы порхали вокруг и вили гнезда. Рядом квакали лягушки, и насекомые роились у меня над головой. Я находила новые для себя растения, даже названий которых не знала, и быстрыми штрихами зарисовывала их, чтобы потом сравнить с теми, что были описаны в книгах по ботанике, выстроившихся на столе и полках в моей комнате. К тому времени как я возвращалась к машине, моя одежда была пропотевшей, в колючках, а волосы — влажными и растрепавшимися.

Я не могла дождаться, когда попаду домой и начну изображать красками то, что ранее зарисовала карандашом. Тем летом моя живопись стала другой. Каким-то образом вождение автомобиля раскрепостило мои пальцы, кисти и даже плечи, поэтому мазки я делала гораздо смелее. Я стала выбирать более насыщенные и глубокие цвета.

Однажды, закончив рисовать восточную фиби в ее гнезде из грязи и мха, я отошла к стене и стала изучать картину. И то, что я увидела, так обрадовало меня, что я подняла Синнабар и закружилась с ней по комнате. Мне казалось, что я танцую.

Как же я была счастлива тогда!

После того как настала зима и выпал снег, выезжать на машине со двора стало трудно, в те долгие унылые месяцы я вынуждена была отказаться от вождения. Всю зиму я с нетерпением ждала, когда снова смогу услышать хриплый звук двигателя, ощутить слабую вибрацию руля под моими ладонями и испытать вновь обретенное чувство свободы, которую подарил мне «Силвер Гост». Я мечтала снова сесть за руль.

Были последние дни зимы, когда отец сказал мне, что собирается в соседний округ на автомобильный аукцион. Он сказал, что поедет с Майком Барлоу.

— Нет, я отвезу тебя, — заявила я и сразу же встала, охваченная прежним волнением. — Снег уже почти растаял — я выглядывала утром во двор и знаю, что смогу вести «Гост». Я снимала брезент и заводила двигатель, и даже немного проехалась. Он полностью готов к поездке, папа.

— В этом нет необходимости, Сидония. Майк сказал, что отвезет меня на своем грузовике. Дело в том, что дороги скользкие после вчерашнего дождя: подмерзло, и теперь там настоящая гололедица. С твоими ногами...

— Не надо беспокоиться о моих ногах! К тому же я ведь тоже хочу поехать. Мы не были на аукционе уже несколько месяцев. — Я не упомянула о своем желании поскорее сесть за руль. Позже, многое переосмыслив, я поняла, что это мое страстное желание было сродни похоти. Я надела куртку, взглянула на себя в зеркало, стоявшее на серванте, и пригладила волосы. — Я отвезу тебя и точка. Будет весело, папа! — добавила я.

Что-то изменилось во мне, появилась какая-то новая уверенность.

Мой отец покачал головой, поджал губы, но все-таки надел свою куртку и галоши. Я не хотела, чтобы мы уезжали с горьким чувством, поэтому подошла к отцу и крепко его обняла, а затем отстранилась и улыбнулась.

— Надень шарф, папа, — сказала я.

— Ни один мужчина не сможет найти шарф теплее, чем руки дочери, обвившиеся вокруг его шеи, — процитировал он, и я снова улыбнулась.

Мы вместе очистили лопатами подъездную дорожку от последних кучек грязного снега, а когда закончили, я раскраснелась, мне стало жарко, поэтому я сняла куртку и швырнула ее между сиденьями.

— Сидония, ты простудишься!

— Папа, — сказала я, качая головой и улыбаясь, — садись уже. — Ничто не могло помешать мне испытывать радостное предвкушение.

И хотя снова сесть за руль «Силвер Госта» было действительно чудесно, мне никогда раньше не приходилось сталкиваться с большим вызовом, чем влажная от летнего или осеннего дождя дорога. Как и предполагал отец, дороги были скользкими, и если я прибавляла скорости, тонкие шины скользили, машину заносило, но это всего лишь удивило меня. Я резко выворачивала руль и выравнивала автомобиль. Отец ничего не говорил, но я слышала, как он сжимал зубами незажженную трубку.

Мое тело остыло, и меня все больше знобило, а руки и плечи просто окоченели. Я пожалела, что сняла куртку, но не хотела признаться в этом. Нажимала на педали я медленно, а одна из них время от времени скрипела. Каждый раз, когда это происходило, я краем глаза видела, что отец резко поворачивался ко мне, но не обращала на него внимания. Несмотря на то что мы выехали из города после полудня, небо все больше затягивало тучами.

На пустынной галечной дороге вести автомобиль было легче. По обе стороны от нас простирались напитавшиеся влагой поля, и я смогла расслабиться, опустила плечи и уже не так крепко держала руль.

— Включи фары, Сидония, — сказал отец, поднимая мою куртку. — Останови машину, надень куртку и включи фары.

Я покачала головой; мне нужно было сосредоточиться, поэтому я напряглась.

— Не темно, папа, — сказала я раздраженно. Позже я вспомнила, что мои последние слова к нему были произнесены немного резким тоном. — Это просто твои глаза.

— Но туман усиливается.

— На дороге нет других машин, — сказала я, взглянув на отца, и заметила, что он держит в руках мою куртку, но вдруг выражение его лица изменилось. Мне показалось, что он сердится, поэтому я покачала головой. — Я сама могу...

— Сидония! — крикнул он, и я посмотрела на дорогу. Впереди неясно вырисовывался грузовик; как бледный призрак во мраке, он ехал по встречной полосе, но его неожиданное появление потрясло меня так, что у меня перехватило дыхание и я резко вывернула руль в противоположную от грузовика сторону.

В последующие дни, недели и месяцы, когда я снова и снова возрождала в памяти эту долю секунды и свою реакцию, я понимала, что в этом не было необходимости; грузовик ехал по своей полосе дороги, а мы — по своей. Дело было лишь в том, что я не заметила его вовремя, так как смотрела на отца, и моя реакция была вызвана этой внезапностью.

Обочина была раскисшей, и когда я пыталась справиться с управлением, машину повело.

— Не тормози! — прокричал отец. — Включай пониженную передачу. Включай!

Я попыталась, но моя правая нога в тяжелом ботинке соскользнула с педали сцепления. Руль закрутился под моими ладонями. Возникло невероятное ощущение полета и затем — темнота. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я открыла глаза. Через переднее стекло было плохо видно. Я стала часто моргать, пытаясь осмотреться. Наконец я поняла, что машина перевернулась набок, а моя щека была прижата к боковому окну.

— Папа? — прошептала я, поворачивая голову.

Под моей щекой раздался странный хруст, и я ощутила слабое покалывание; я подняла руку и прикоснулась к чему-то непонятному, к чему-то торчащему из моей щеки. Когда я вытащила это, то почувствовала боль, как от тонкого жала, и поэтому глупо уставилась на длинный острый осколок, покрытый моей кровью.

— Папа? — снова повторила я, отбрасывая осколок и ища отца.

Его не было на пассажирском сиденье. В какой-то миг я подумала, что, возможно, он пошел звать на помощь, но когда в голове прояснилось, я с ужасом увидела, что окно с его стороны полностью разбито и кровь запеклась на обломках стекла. Я силилась подняться. Одна сторона головы болела, но это была всего лишь слабая ноющая боль. Чтобы выбраться из машины, мне потребовалось перелезть через рукоять коробки передач и перетащить свое слабое тело через пассажирское кресло. Я силилась открыть дверцу прямо в небо. Когда мне в конце концов удалось открыть ее и вылезти наружу, непослушная отяжелевшая нижняя часть моего тела снова напомнила мне о первых днях полиомиелита. Выбравшись из машины, я упала на землю недалеко от открытой двери. Машина частично лежала на дороге, а другая ее часть нависала над небольшим склоном, переходящим в поле с прошлогодней стерней.

Я села, всматриваясь в окрестности сквозь легкий туман.

— Папа! — крикнула я; мой голос стал низким и хриплым.

Я поднялась и побрела к средине дороги. Увидев перед собой какое-то неподвижное темное животное, я подошла ближе и поняла, что это моя куртка.

— Папа! — кричала я, медленно поворачиваясь. — Где ты?

А когда я увидела небольшой холм на вспаханном поле в нескольких метрах от машины, то сразу поняла, что это мой отец. Добравшись до него, я упала перед ним на колени, твердя: «Папа, папа, папочка» и поглаживая его окровавленное лицо. Он лежал на спине, закинув руку за голову, и если бы не широкая рана на лбу и много крови, могло показаться, что он, такой тихий и спокойный, просто спал. Пучок грубой мокрой зимней травы попал ему за ворот. Я вытащила его и приложила свою щеку к его груди. Она была теплая, и я чувствовала, как она медленно поднимается и опускается. И только когда я поняла, что он жив, я заплакала.

— С тобой все будет хорошо, папочка. Все будет хорошо, — рыдая, повторяла я снова и снова, а нас окружало лишь холодное сырое пространство.

Что-то разбудило меня, и я с надеждой резко подняла голову. Но мой отец все еще неподвижно лежал на больничной кровати, и тогда я поняла, что меня разбудило: ноющая боль в шее. Я потянулась, чтобы дотронуться до нее, но нащупала марлевую повязку. Я с удивлением исследовала ее несколько секунд, а затем снова взяла отца за руку, как и в первый раз, когда мне разрешили войти в его палату. Кожа на тыльной стороне его кисти была похожа на бумагу Вены, тонкие и голубые, сплетались в виде паутины под темными участками кожи. Когда отец успел так постареть?

На секунду его дыхание замерло, и я сжала руку отца, глядя ему в лицо. Оно начало подергиваться, но через несколько секунд это прекратилось, дыхание нормализовалось и я снова села. Во рту пересохло. Я подняла металлический кувшин с водой, стоявший на столе возле кровати, и увидела на его боку свое искривленное отражение: волосы свисали спутанными прядями, глаза приняли странную форму, густые брови, белая повязка на шее, губы приоткрылись, словно хотели что-то спросить.

Я поставила кувшин на стол.

— Папа, — тихо сказала я. — Папочка. Пожалуйста!

Что — пожалуйста? Проснись? Не умирай? Прости меня? Я снова взяла его руку и прижала ее к своей неповрежденной щеке.

— Вам нужно отдохнуть, пока он спит, — произнес чей-то голос, и я безучастно посмотрела через плечо.

Это был мужчина, доктор, предположила я, увидев стетоскоп на его шее. Я опустила руку отца и встала.

— Вы можете сказать мне что-нибудь? — спросила я. — Будет... будет ли с ним все в порядке?

Доктор посмотрел на моего отца, затем снова на меня.

— Очень много травм. Внутренних. — Было что-то смутно знакомое (возможно, эта утешительная интонация) в голосе мужчины. — Но из-за возраста... э... мисс О'Шиа, правильно? Вы должны подготовить себя.

Я села.

— Подготовить себя?

— Не хотите ли съездить домой на некоторое время? Мужчина и женщина, которые привезли вас и вашего отца сюда, — вы знаете их? Вы можете позвонить им, чтобы они забрали вас домой?

Я лишь покачала головой. У меня возникло смутное воспоминание об автомобиле, остановившемся на дороге, о мужчине, перенесшем моего отца на заднее сиденье, и женщине, прикладывающей носовой платок к моей щеке и накидывающей мне на плечи куртку.

— Я останусь с ним.

Доктор некоторое время молчал.

— Кто-нибудь позвонил вашей матери? — спросил он. — Или, может быть, брату, сестре... Скажите медсестре, и она позвонит вместо вас. У вас есть семья, кто-то...

— Есть только я, — перебила его я; мой голос прозвучал очень тихо. — Только я, — повторила я.

— Лекарство, — произнес он тогда, — помогло?

Я посмотрела на отца.

— Не знаю.

— Нет, — сказал он. — Ваше лицо. Очень больно?

Я потянулась, чтобы дотронуться до повязки, как я сделала несколько минут назад.

— Нет. Я... я не помню...

— Порез глубокий, мисс О'Шиа. Было много мелких кусочков стекла; я вытащил их и наложил шов.

Неожиданно я уловила его акцент и немного неправильный порядок слов и поняла, что именно показалось мне в нем знакомым: его английский язык был немного похож на мамин. Мне вспомнилось: резкий запах дезинфицирующего средства, лицо этого мужчины так близко от моего, ощущение своего тела, холодного и бесчувственного.

— Нет, — сказала я, — мне не больно.

Почему он заговорил о моей незначительной ране? Ведь он наверняка пришел к моему отцу.

— Разве вы не можете ничего сделать? Может быть, нужно провести какую-то операцию, предпринять что-нибудь... что-нибудь, чтобы помочь ему?

Доктор покачал головой. На его лице отразилось что-то — может быть, это была печаль?

— Мне жаль, — сказал он, и было ясно, что это действительно так. — Единственное, что нам осталось, — это ждать. — Он взглянул на круглые часы, которые вытащил из кармана жилета. — Сейчас мне нужно идти, но я вернусь через несколько часов.

Я кивнула. Лицо этого врача выражало участие. Возможно, оно было добрым. И его голос... я снова вспомнила маму и почувствовала себя так одиноко, как еще никогда в жизни. Я не хотела, чтобы этот мужчина уходил: тогда даже присутствие незнакомца облегчало мою боль.

— Мисс О'Шиа, будет лучше, если вы поспите. Вы уже много часов сидите здесь вот так. И обезболивающее, которое вам ввели, усиливает усталость.

Я вспомнила доктора, лечившего меня, когда я заболела полиомиелитом, и доктора, который осматривал мою маму в ее последние дни. Разумеется, те мужчины находились в зените своей карьеры; они казались такими старыми, такими изнуренными, будто скорбные известия каждый раз накладывали отпечаток на их жизнь.

— Это моя вина, — произнесла я, не понимая, почему испытываю потребность открыться этому доктору.

У него был высокий лоб интеллигента, румяные щеки. Наверное, он работал врачом недолгое время и, вне всяких сомнений, был ненамного старше меня.

— Он просил меня не садиться за руль.

Доктор промолчал, но продолжал смотреть на меня, сунув руки в карманы жакета, словно ожидая, что я скажу что-то еще.

Я снова подняла руку отца и на этот раз прижала ее к своему лбу.

— Я доктор Дювергер, — назвал себя мужчина. — Если вы хотите поговорить со мной о вашем отце или о вашем лице, попросите медсестру позвать меня. Доктор Дювергер, — повторил он, пристально глядя на меня.

Неожиданно я почувствовала себя такой уставшей, такой истощенной, что просто кивнула и повернулась к отцу.

Мой отец умер перед рассветом, так и не придя в сознание, так и не простив меня. Я была в палате рядом с ним, но в момент его кончины я спала. Это медсестра вошла и обнаружила, что отец уже не дышит. Она разбудила меня, положив руку мне на плечо.

— Мне жаль, мисс О'Шиа, — сказала она, когда я внимательно посмотрела на отца, а потом на нее. — Уже ничего нельзя сделать.

Я продолжала смотреть на нее, словно она говорила на иностранном языке.

— Он умер, детка, — пояснила она, не убирая руки с моего плеча. — Пойдем. Пойдем, мы дадим тебе чашку чаю.

Я не могла понять, как это могло произойти. Так тихо и незаметно. Разве мой отец не заслужил большего от жизни и от меня?

— Пойдем же, — снова произнесла она; я поднялась и последовала за ней, оглядываясь на тело отца.

Помню, как сидела в маленькой комнатке с чашкой чая в руках, и молодой доктор (как, он сказал, его зовут?) говорил со мной. Но я не понимала его. Я вышла из комнаты, но доктор пошел за мной и положил что-то — маленькую баночку — мне в руку. Затем он накинул мне на плечи куртку. Я почувствовала запах отца, аромат его табака и пошатнулась. Доктор взял меня за руку, чтобы я не упала.

— Вы должны накладывать мазь на вашу щеку, — сказал он. — Мазь в той баночке, что я вам дал. Накладывайте ее каждый день. И перевязывайте чистым бинтом. Приходите ко мне на прием раз в неделю. Как вы доберетесь домой? — спросил он, а я перевела взгляд с его руки на свое запястье, а потом на его лицо. — Кто отвезет вас домой, мисс О'Шиа? — спросил он. — Есть кто-нибудь, кто мог бы забрать вас и побыть с вами сейчас, чтобы вы не оставались одна?

Я не могла ясно мыслить.

— Домой? Я... я не знаю. Машина... моя машина... она... где она? — спросила я, будто он мог это знать.

— Мне ничего не известно о вашем автомобиле, но я думаю, вам лучше не садиться за руль. Мы найдем кого-нибудь... сейчас еще очень рано... где вы живете, мисс О'Шиа? — спросил он тогда.

— Юнипер-роуд, — безучастно ответила я.

— Я попытаюсь найти кого-нибудь, кто мог бы отвезти вас, — сказал он. — Вам придется подождать.

Я стояла там, пытаясь осмыслить его слова. Он действительно был добрым.

— Нет. — Чувства вернулись ко мне. — Мой сосед, мистер Барлоу. Майк Барлоу. Он приедет и заберет меня. Он отвезет меня домой.

— У него есть телефон?

Я кивнула. Мне было крайне необходимо покинуть это место, где находилось безжизненное тело моего отца.

— Да, — сказала я. Неожиданно мне стало холодно. Я задрожала. — Но... я не могу вспомнить номер. Совсем не могу вспомнить, — сказала я, поднеся руку ко рту. — Я знаю, но не могу...

Доктор кивнул, переместив свою руку с моего запястья на плечо.

— Это шок, мисс О'Шиа. Присядьте, пожалуйста. Майк Барлоу с Юнипер-роуд? Я поищу его номер, — сказал он.

Я села, куда он указал, стуча зубами, и посмотрела на его удаляющуюся спину; он подошел к ближайшему столику и сказал что-то сидевшей за ним женщине. Она, взглянув на меня, кивнула, и затем он тоже посмотрел на меня.

— Наденьте куртку, мисс О'Шиа, — сказал он; его голос я хорошо слышала. — Вам нельзя мерзнуть.