Часть I. Как океан объемлет шар земной,

Ночной Париж

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами...

Настанет ночь - и звучными волнами

Стихия бьет о берег свой.

Фёдор Тютчев «Сны»

Революционное время нестабильно по своей природе. Это отметил ещё Робеспьер в своём докладе в конце 1793 года, в котором он выдвинул принципы нового необходимого для страны правительства.[1] Ведомое кельтской душой, которая, по мнению французского писателя Эдуарда Шюре, является глубинным духом Франции, оно может склониться то в сторону кровопролитного террора, то в сторону крайней человечности, если оно не имеет надёжной направляющей силы.[2] Иногда эти процессы парадоксально действуют одновременно. И как раз по этой причине такие переломные моменты сложно характеризовать однозначно.

Но время, в которое нам выпало на долю оказаться на парижских улицах, всё же привычнее называть Якобинским террором.

Ночь уже давно накрыла своим звёздным покрывалом столицу, обуреваемую социальными, политическими, религиозными и другими противоречиями, катализатором обострения для которых стала Революция. Парижу необходим был отдых, и это время суток, наконец, дало ему то, в чём он нуждался. Город затих на пару часов скорее напряжённых, чем блаженных.

Это было словно затишье перед бурей, которая, быть может, собиралась прогреметь завтрашним утром.

Никто не знал этого точно, но и никто не мог поручиться за то, что этого не будет.

В своих ночных фантазиях я часто бываю здесь, бродя с фонарём по старинным улицам. Мне кажется, в этом городе, утонувшем в синеватой мгле, есть что-то чарующее и магическое. Ещё не прошёлся по плану города, создавая бульвары, своей железной рукой барон Осман, ещё не были водружены горгульи на знаменитый Нотр-Дам, ещё не была построена башня Эйфеля. Это совершенно другой город, по своей планировке сохранивший в себе некоторую средневековость, тем самым создавая ощутимую и крепкую связь с прошлыми эпохами, что по-своему ценно. Впрочем, уже сейчас можно увидеть, как люди стремятся порвать эту нить времён.

Вы видите эту площадь?

Здесь танцуют, мой друг, а когда-то здесь была тюрьма.[3]

Но мы пойдём дальше: наша остановка должна случиться чуть позже и в другом месте. Оно менее значительно для историков, гонящихся за масштабными происшествиями, но в то же время оно не менее важно по своей сути для людей, интересующихся личностями, которые делали эти события.

Один профессор, с которым я имела честь быть знакомой, сравнивал город с палимпсестом в пространстве и времени. Я более чем согласна с ним. Город действительно похож на много раз переписанный пергамент. И, по моему мнению, даже иногда сквозь один слой краски можно разглядеть другой.

Улица Комартен тому доказательство.

Она существует ещё с XVII века, но только накануне Революции получила своё современное название. Сегодня на одном из зданий можно увидеть табличку, что улица названа в честь проректора парижских торговцев.

Это верно.

Но ещё Антуан-Луи Лефвр де Комартен был маркизом, женатым на дочери секретаря Его Величества, и, в целом, являлся важной фигурой Старого режима. Впрочем, это не помешало людям, которые свергали монархию поселиться на этой же улице. В доме номер один жил Мирабо, напротив него проживал маршал д’Омон, один из руководителей Национальной гвардии. А в глубине улицы можно найти старую обитель капуцинов, которая позже была преобразована в новую церковь и лицей Кондорсе.

Но нам должен быть интересен в особенности третий дом.

Про него мало пишут, меж тем, это было последнее земное жилище нашего героя. Он переехал сюда в марте 1794 года, за несколько месяцев до своей казни, из гостиницы «Соединённые Штаты». Причина этого переезда осталась неизвестной, кто-то объясняет, что эта квартира была ближе к месту его работы, чем прежняя, кто-то же считает, что гражданину Сен-Жюсту просто надоела гостиничная жизнь.

Что же, несмотря на поздний час в одном из окон третьего этажа ещё теплился свет – хозяин квартиры не спал. Современный занятой человек, чья жизнь полна постоянных смен настроений и переживаний, списал бы этот факт на банальную бессонницу, которую вполне можно назвать болезнью нашего века. Студент предположил бы, что ночным посиделкам в кабинете всему виной крайняя загруженность и неорганизованность трудового процесса. Причина же бессонной ночи Антуана Сен-Жюста была в другом, она находилась в стремлении сделать, по возможности, каждый час своей жизни общественно полезным.

Юноша бледный с сердцем, горящим любовью к Родине и Республике, в окружении синевы вещей[4], таким мы смогли бы его увидеть, если бы имели возможность заглянуть в его кабинет. У него был хороший вкус, который сочетался с крайней сдержанностью. Он мог окружить себя исключительно красивыми и изысканными предметами, и в то же время жить весьма скромно для человека, которого Рене Левассёр считал почти первым человеком в государстве.[5] В частности, вся обстановка, что мы увидели бы в этой квартире, вместе со всеми его личными вещами, позже была оценена лишь в 36 392 ливра.[6]

Но Морфей не выбирает того, кто будет спать. Рано или поздно он приходит ко всем, даже если сердце человека полно отчаянного патриотизма, а его стремления похвальны. Исключительность таких людей определяется лишь местом, где может их настигнуть древнегреческое божество, например, они могут уснуть за столом, привыкши терпеть неудобства ради народа.

Голова, полная мыслями о Республике, опустилась на руки.

Перо замерло в ладони.

Что вам снится, Антуан?

Что вам снится, Архангел Республики?