Кожинов Вадим Как пишут стихи

Вадим Кожинов

Как пишут стихи

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К 3-МУ ИЗДАНИЮ

Эта книга была сдана в издательство " Просвещение" 30 лет назад, в 1968 году. Поскольку автор не хотел " приспособляться" к официальным " идеологическим установкам" того времени, путь книги к читателю не был легким (зато для нынешнего ее переиздания не потребовалось хоть что-нибудь сократить или добавить...). В " выходных данных" первого издания книги указано, что она была " сдана в набор 6.XI.1968 г.", а " подписана к печати 9.IX.1970 г.", то есть почти два года пришлось бороться за нее, в чем немалую роль сыграл ее фактический редактор В. А. Недзведский (ныне профессор Московского университета), который даже вынужден был тогда переменить место работы...

И книга все-таки появилась в начале 1971 года на прилавках магазинов и предельно быстро разошлась. Поскольку в России стихи сочиняет поистине несметное количество людей (как, пожалуй, ни в одной стране мира), к автору пошел нескончаемый поток печатных, машинописных и просто рукописных стихотворных текстов и просьб об оценке, совете, помощи. Подчас даже невольно возникало сомнение: стоило ли вообще издавать подобную книгу?.. Тем более что многие читатели, увы, явно не желали вдуматься в ее название - " Как пишут стихи", а не " Как писать стихи" (в книге не раз говорится о невозможности научить кого-либо писать настоящие стихи; можно только показать, как не следует их писать...).

В конце концов автор книги решил в известной мере " упорядочить" свои взаимоотношения с пишущими стихи и согласился руководить известным и старейшим (существующим с 1923 года, то есть уже 75 лет!) " литературным объединением" - ныне, впрочем, более принято название " литературная студия" - при прославленной " Трехгорной мануфактуре" около Пресни. Это произошло в 1977 году, и за миновавшие двадцать с лишним лет около двадцати " студийцев" стали членами Союза писателей.

Но вернемся к книге. Поскольку тираж ее первого издания (40 000 экз.) сразу же исчез из магазинов, ее решили переиздать. И в 1980 году она явилась основой книги " Стихи и поэзия", вышедшей в издательстве " Советская Россия". Однако на этот раз идеологическая " редактура" оказалась более жесткой, и из текста были выброшены очень существенные элементы, без которых затемнился главный смысл книги...

Я согласился тогда на издание " урезанного" текста потому, что эта утрата " компенсировалась" добавлением в книгу очерка истории русской поэзии XX века - очерка, который ранее, в 1978 году, был выброшен издательством " Современник" из другой моей книги (опять-таки по " идеологическим" соображениям). Эти подробности могут показаться странными: издательство " Просвещение" в конечном счете опубликовало полный текст книги, а " Советская Россия" спустя десять лет его " урезало", но вместе с тем не отвергло очерк истории поэзии XX века, отвергнутый двумя годами ранее издательством " Современник"...

Дело в том, что идеологическая ситуация " брежневских" времен (1964-1982) вообще была не столь прямолинейной, как нередко пытаются изображать ее сегодня. В частности, среди редакторов, от которых многое зависело, были весьма различные люди, в том числе и считавшие за честь для себя способствовать изданию книг, ни в чем не " приспособляющихся" к официозным установкам. И множество вышедших в свет в те годы произведений прозы, поэзии, литературной критики не нуждаются ни в каких " поправках".

Судя по отзывам серьезных читателей не нуждается в " исправлении" теперь, спустя тридцать лет, и первое издание книги " Как пишут стихи"; оно воспроизводится далее без всяких - пусть хотя бы самых незначительных изменений* (добавлены только несколько подстраничных пояснений, обозначенных как " примечания 1998 года").

В наше " смутное" время многие люди - что может даже удивить продолжают и читать, и писать стихи. Жива и литературная студия при Трехгорке. Ее поэтам я посвящаю это издание моей книги.

ОТ АВТОРА

Эта книга обращена ко всем, кто любит или же хочет полюбить поэзию, и, конечно, к тем, кто сам пишет стихи. Она не представляет собою трактат, строгое теоретическое рассуждение о стихе и тем более " руководство", учебник. Это просто разговор о стихе, свободно переходящий от одной темы к другой, а нередко и возвращающийся к тому или иному важному вопросу. Книга не имеет задачи осветить все - или хотя бы даже все основные - проблемы, связанные с изучением стиха. Да это и невозможно сделать в такой сравнительно небольшой работе. Кроме того, читатель не должен искать здесь подробного описания различных форм стиха, многообразных поэтических средств и приемов и т. п. Развернутая систематизация стиховых форм сейчас едва ли необходима: в последние десятилетия издано несколько солидных исследований и словарей, специально посвященных этой систематизации.

Главную цель этой книги можно бы определить как стремление показать необычайную трудность, напряженность, сложность дела поэта - дела, которое многие представляют себе упрощенно или слишком смутно.

Большое место заняла в книге далеко еще не ясная проблема самой причины возникновения и развития стиха. Ведь очень часто люди, даже хорошо зная и любя поэзию, неспособны ответить на вопрос: зачем, собственно, поэт пишет стихами, почему он не может воспользоваться " обычным" прозаическим словом? Между тем, не разрешив этого вопроса, нельзя в полной мере понять, что такое вообще поэзия.

Другая основная мысль, проходящая через всю книгу, заключается в том, что поэзия по целостной своей природе представляет собою искусство, творчество. Это может показаться общим местом, прописью, банальностью. Однако в действительности это далеко не так.

Во-первых, стихотворение очень часто понимают, по сути дела, просто как последовательность слов, как некую речь, которая отличается от обычной речи лишь тем, что в ней есть более или менее стройный порядок (ритм) и созвучия (рифмы).

Во-вторых, содержание стихотворения столь же часто рассматривается как определенная мысль (или, как нередко говорят, " мысль, окрашенная чувством"), которая в отличие от иных видов мысли - например, мыслей философа, оратора, публициста (конечно же, также окрашенных чувствами) или мыслей, воплощенных в лирических дневниках, письмах, мемуарах, - выражена в стройной и изящной форме (стихотворной). Правда, обычно добавляют еще, что поэт высказывает свою мысль " образно", создавая определенные " картины" жизни и природы, используя яркие эпитеты и метафоры и т. п. Однако при этом приходится оговаривать, что возможны и существуют замечательные стихотворения, в которых поэт высказывается прямо, не прибегая ни к " картинам", ни к метафорам. Эта оговорка очень характерна: лирическая поэзия, в отличие от повествования, в самом деле легко обходится без " образности" в буквальном смысле слова (то есть без изобразительности). В результате приходится признать, что поэзия - по крайней мере в какой-то ее части - есть, в сущности, всего лишь особая форма выражения мысли (пусть и " окрашенной чувством").

Оба эти представления о сущности (точнее, о форме и содержании) стихотворения крайне упрощают природу поэзии. И в этой книге очень большое внимание уделено полемике с подобными поверхностными понятиями и, естественно, изложению точки зрения, которая кажется мне правильной. Я стремился с разных сторон осветить сущность поэзии как искусства, как принципиально художественного явления - и по форме и по смыслу.

Понимание поэзии как искусства - это, по-видимому, вообще главная проблема, стоящая перед каждым, кто хочет " войти" в поэзию и сделать ее своим достоянием. Дело в том, что многие и многие люди, даже серьезно интересующиеся поэзией (а нередко и пробующие сами сочинять стихи), не осознают этой проблемы.

Любой человек, так или иначе, понимает, что для действительного восприятия серьезной музыки нужна определенная подготовка, что для этого необходимо как-то овладеть самим " языком" музыки. Но в то же время большинство людей полагают, что для восприятия поэзии никакой подготовки не требуется - достаточно просто уметь читать...

На протяжении всей этой книги я стремлюсь доказать, что подобное представление ошибочно, что поэзия создает глубоко своеобразную " систему знаков", принципиально отличную от языка в собственном смысле. Язык - это только материал для поэта, только фундамент, на котором поэт воздвигает здание поэтического произведения, обладающее своим самостоятельным " языком", не менее сложным и своеобразным, чем " язык" музыки.

Правда, в искусстве слова, как и в искусстве звука, есть широкая сфера " легкой поэзии" (аналогичной " легкой музыке"), которая воспринимается гораздо проще. Но освоение " серьезной поэзии", поэзии классического склада, требует не меньших усилий, не меньшей подготовленности, чем освоение серьезной классической музыки.

Далеко не каждый умеющий читать по-русски способен действительно воспринимать поэзию Пушкина и Блока. И дело здесь не в сложности " идеи" того или иного стихотворения. Дело именно в том, что поэзия (да и каждый отдельный поэт) имеет свой собственный язык - язык особого искусства, а не язык в лингвистическом смысле.

В предлагаемой книге я прежде всего и ставил перед собой задачу в той или иной мере охарактеризовать этот еще очень мало изученный " язык", на котором говорит - или, точнее, пишет - поэт.

Не могу не сказать, наконец, и о том, что эта книга не могла быть написана без замечательных достижений отечественной филологии, на которые автор постоянно опирался. Особенно важную роль для автора сыграли труды таких выдающихся филологов, как М. М. Бахтин, С. М. Бонди, Г. О. Винокур и В. В. Виноградов.

Часть первая

СТИХИ И ПОЭЗИЯ

Глава первая

МОЖНО ЛИ ВЫУЧИТЬСЯ ПИСАТЬ СТИХИ?

В начале нашего столетия из года в год издавались книги, обещавшие научить писать стихи каждого желающего. Вот, например, одна из них:

Полная школа выучиться писать стихи. Сборник примеров и упражнений для самоизучения в самое короткое время и не больше как в 5 уроков сделаться стихотворцем. В двух частях. Составил С. С. Будченко, дополнил Н. Е. Горный. Издание 4-е, переработанное и дополненное. Москва, 1914.

Поразительное по безграмотности заглавие говорит само за себя. Выходили и другие книги этого типа:

Как научиться писать стихи. Составил Ямб Хореич. СПб., 1908.

Л. Д. Кранц. Путь к славе. Как стать поэтом? Москва, 1915.

Рекламные обещания подобных авторов могли увлечь, конечно, только невежественных и легковерных людей. Дело, однако, не только в этом. Дело в том, что вообще нельзя научить человека писать стихи, если вкладывать в это слово его полный и подлинный смысл, если иметь в виду не рифмованные фразы, а произведения поэзии.

Уместно привести здесь слова Грибоедова о роли мастерства, о месте " искусности" в поэзии. Прежде стоит только напомнить, что Грибоедов прекрасный лирический поэт. " Горе от ума" как бы заслонило от многих читателей эту сторону его творчества. Но такие стихи Грибоедова, как " Прости, отечество! ", " Хищники на Чегеме", " Там, где вьется Алазань", " Восток", принадлежат к выдающимся образцам русской лирики. Вот характерные строки из стихотворения о Кавказе, написанного около 1820 г. и предвосхищающего лермонтовскую лирику:

Странник, знаешь ли любовь,

Не подругу снам покойным,

Страшную под небом знойным?

Как пылает ею кровь?

Ей живут и ею дышат,

Страждут и падут в боях

С ней в душе и на устах...

Так самумы с юга пышат,

Раскаляют степь...

Что судьба, разлука, смерть!..

Друг и литературный соратник Грибоедова, замечательный поэт Павел Катенин писал ему, что в его поэзии " дарования более, нежели искусства". Грибоедов отвечал Катенину: " Самая лестная похвала, которую ты мог мне сказать, не знаю, стою ли ее? Искусство в том только и состоит, чтоб подделываться под дарование, а в ком более вытверженного, приобретенного потом и сидением искусства... в ком, говорю я, более способности удовлетворять школьным требованиям, условиям, привычкам... нежели собственной творческой силы, - тот, если художник, разбей свою палитру, и кисть, резец или перо свое брось за окошко... Я как живу, так и пишу свободно и свободно" 1.

Грибоедов противопоставляет " искусство" (мы бы сказали теперь " мастерство" или " искусность") и " дарование", " творческую силу". Так же сделал и Пушкин, говоря об одном посредственном стихотворце: " В нем не вижу я ни капли творчества, а много искусства" 2.

Нам придется еще не раз обсуждать здесь соотношение творчества и мастерства, дарования и искусности. Но и теперь, в начале нашего разговора, нельзя не остановиться на этой проблеме.

Нередко говорят, что поэтами рождаются и, следовательно, никакое обучение, никакие сознательные усилия не помогут человеку стать поэтом. Это и верно и неверно. Верно потому, что, без сомнения, существуют определенные наследственные задатки, врожденные свойства высшей нервной деятельности и особенности чувственного восприятия, без которых человек вообще не сможет добиться значительных достижений в поэтическом творчестве, хотя в то же время он может стать, скажем, выдающимся ученым или великолепным мастером в области какого-либо практического труда, или блестящим политическим деятелем, или прекрасным педагогом и т. п.

Однако можно с большими основаниями утверждать, что врожденной поэтической одаренностью обладает очень большое число людей. Это явствует, между прочим, из того, что в детском и отроческом возрасте многие и многие из нас непроизвольно испытывают влечение к стихотворчеству (пусть в самых элементарных его формах). Правда, впоследствии, ко времени зрелости, влечение к поэзии у подавляющего большинства ослабевает и глохнет.

Это может показаться странным, но дети в массе своей живее и тоньше, чем взрослые, воспринимают поэтическое слово3. Давно замечено, например, что дети - если им, конечно, еще не привили безличную манеру " выразительного чтения", - исполняют стихи подобно самим поэтам, отчетливо передавая живое движение стиха, восхищаясь ритмическим рисунком и эмоциональной напряженностью стиховых интонаций и в то же время схватывая поэтический смысл в его полноте и жизненности.

Помню, как шести семилетний малыш, ведомый мамой за руку по улице, восторженно, сверкая глазами, скандировал:

По фа-ми-лии Степанов,

И, по име-ни Степан,

Из районных ве-ли-канов

Самый главный ве-ли-кан!

Он исполнял эти стихи так, как будто он сам их только что сочинил и теперь наслаждается каждым звуком, каждым ритмическим ходом, каждым словом, созидающими торжественно-веселый поэтический смысл.

Конечно, от восторга перед этими отличными детскими стихами до полноценного восприятия поэзии Пушкина, Фета или Блока - путь немалый. Но вот что важно: ребенок в данном случае воспринимает стихотворный текст именно как поэзию, как живое поэтическое слово в органическом единстве его формы и содержания.

Между тем уже к юношеским годам у очень многих читателей это непосредственное восприятие поэзии слабеет и исчезает. И вот, читая гениальные строфы о Петербурге во вступлении к пушкинскому " Медному всаднику", мы уже, несколько скучая, думаем о том, что здесь, мол, " создана яркая картина великого города", а, с другой стороны, поэт использует" приемы звукописи" (например, " шипенье пенистых бокалов"). И уже нелегко отрешиться от этих вялых соображений и просто услышать в собственном взволнованном голосе потрясающую мощь, красоту и радость, услышать, как словно целый оркестр звучит в твоей груди

...В их стройно зыблемом строю,

Лоскутья сих знамен победных,

Сиянье шапок этих медных,

Насквозь простреленных в бою!

и уже нет никакой " картины Петербурга" и " звукописи", а в самом тебе, в твоем собственном творческом воображении созидается, живет, влюбляет в себя неповторимый пушкинский Петербург, прекраснее которого нет ничего на свете...

* * *

Но постойте! Может быть, ты, мой читатель, не испытываешь всего этого? Может быть, поэма Пушкина для тебя - только " обязательное чтение", утвержденное вышестоящими инстанциями? Что же тогда делать?

Попробуем взять в руки томик Пушкина (ведь он, конечно же, есть в твоем доме?) и открыть " Медного всадника". И прочитать ну, скажем, с этой всем известной строки:

Люблю тебя, Петра творенье...

Прочитать вслух, медленно, делая паузы после каждой строки, и внятно, напряженно, чтобы пережить каждое слово, каждый звук. И не думать заранее о том, что вот, мол, передо мной Пушкин, великая поэзия, классика. Нет, непосредственно, просто, даже наивно отдаться нарастающей поступи стиха, видеть, слышать, осязать это полное смысла ритмическое движение слов, их парадное шествие, которое гремит и сверкает с наибольшей силой тогда, когда она и впрямь воссоздает парад - " воинственную живость потешных Марсовых полей". Услышим же в своем собственном голосе это шествие, дойдя с ним до того места, где, словно каждая строка звучит как ликующий возглас:

В их стройно зыблемом строю[! ]

Лоскутья сих знамен победных[! ]

Сиянье шапок этих медных[! ]

Насквозь простреленных в бою[! ]...

В этой самой громкой строфе, наверное, легче воспринять, услышать, пережить красоту и силу пушкинского слова. Но и для этого, конечно, нужно разбудить в себе душевную свободу и воображение, способность к бескорыстному восторгу и полноту восприятия.

Что же, может быть, для этого следует вернуться к духовному состоянию малыша, самозабвенно твердящего " Дядю Степу"? Нет, конечно, из этого ничего не выйдет. Чтобы воспринять Пушкина, никак недостаточно врожденного чувства поэзии. Но необходимо сохранять и постоянно возрождать в себе это непосредственное первоначальное чувство поэзии. Именно об этом говорит знаменитое рассуждение Маркса: " Мужчина не может снова превратиться в ребенка или он становится ребячливым. Но разве не радует его наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к тому, чтобы на высшей ступени воспроизводить свою истинную сущность? Разве в детской натуре в каждую эпоху не оживает ее собственный характер в его безыскусственной правде? " 4

Собственно, когда мы говорим о поэтической одаренности ребенка, мы уже имеем в виду не врожденные свойства как таковые. Двое новорожденных, обладающих, казалось бы, одинаковыми задатками, - например, двое во всем подобных друг другу близнецов - к пяти-семи годам уже очень существенно различаются по своему характеру и душевному складу. И это различие неизбежно даже в том случае, если дети воспитываются вместе, в одних и тех же условиях. Ибо бесконечная сеть явлений, факторов и отношений внешнего мира не может воздействовать на два детских сознания одинаково. Мельчайшие расхождения, отличия, отклонения цепляются друг за друга, и в результате формируются два совершенно разных, неповторимых человека. Из цепи самых незначительных расхождений (скажем, один выслушал поразившую его воображение сказку, а другой, устав за день, заснул еще во время не очень увлекательного зачина) может в этот период становленья вырасти, в конечном счете, глубокое душевное различие.

Неизбежно получается так, что многообразнейшие и бесчисленные первые впечатления (первая встреча с природой, с техникой, с искусством, первые ощущения дружбы, любви, родины, красоты и т. д.) у каждого человека глубоко индивидуальны, неповторимы, уникальны. А эти первые впечатления в свою очередь уже определяют все последующие восприятия и переживания, и в результате формируется неповторимая человеческая личность, уникальный склад ума, души, воли.

Это становление личности совершается естественно, органически и сокровенно. Ход его зависит от бесконечного числа крупных и мелких явлений и причин. Историческая эпоха и состояние общества, принадлежность к определенной социальной группе, характер непосредственной человеческой среды, своеобразие местности и предметной обстановки, все увиденное, услышанное, пережитое, так или иначе, воздействует на формирование личности. Причем, в зависимости от стечения обстоятельств, от сложившегося в данный момент душевного состояния человек принимает то, что в другой раз отверг бы, и наоборот. Потому и может получаться так, что из самой высоко культурной среды выходит человек, питающий отвращение к культуре, и, напротив, из среды безграмотной и дикой является человек, неутолимо жаждущий культуры и поднимающийся до ее вершин.

Но мне могут напомнить: а как же воспитание - это сознательное и целенаправленное воздействие на развивающегося человека? Конечно, воспитание играет огромную роль. Но нельзя не видеть, что воспитание способно только усилить или ослабить непрерывное воздействие объективного мира в его целостности. Человека формирует сама жизнь, и меры воспитания не могут решительно изменить то естественное и органическое складывание личности, которое определяется всем бытием человека. Воспитание может либо подталкивать, либо сдерживать те или иные тенденции этого развития. И, кстати сказать, воспитание становится действенным и приносящим плоды лишь в том случае, если педагог, воспитатель обладают способностью чутко угадывать необходимый естественный ход формирования данной личности и избирать каждый раз единственно нужный метод воздействия, чтобы усилить либо ослабить тот или иной процесс в становлении характера.

Все это имеет самое непосредственное отношение к вопросу " как стать поэтом". Мы нередко слышим о ком-нибудь: " Он поэт в душе". Это значит, что понятие " поэзия" никак не исчерпывается способностью писать стихи. Поэт это прежде всего человек особенного склада, особенной духовной организации. Тот факт, что он пишет стихи, - это, в сущности, внешнее проявление его глубокой натуры. Правда, нельзя стать поэтом на деле (а не только " в душе"), не обладая высоким даром поэтического слова. Но столь же верно и другое: очень многие люди, пишущие внешне яркие стихи и подчас даже имеющие шумный успех, в действительности не являются поэтами. Их правильнее назвать стихотворцами. Стихотворец отличается от поэта так же, как ловкий имитатор отличается от тяжелоатлета: такие имитаторы, притворно напрягая мускулатуру, поднимают окрашенную под металл деревянную штангу, вызывая овацию целого зала, и только опытный глаз может обнаружить обман. Но в конце концов этот обман разоблачают все...

Мы еще будем подробно говорить о поэте и его человеческой сущности. Сейчас необходимо сказать только об одном: поэт, как и всякий человек, формируется естественно и органически. Настоящий поэт - это, прежде всего, глубокий и самобытный человек. Потому и нельзя воспитать, специально " создать" поэта. И, как явствует из предыдущего, это невозможно не только и даже не столько потому, что люди " рождаются" поэтами. Необходимые врожденные задатки поэтического дара имеет очень большое число людей. Рождение поэта совпадает по времени с рождением человека не как физического явления, а в целостном смысле слова.

Поэт рождается в 20-30 лет или даже позже. Это зависит, между прочим, от характера исторической эпохи, от многих ее особенностей; люди (и поэты) в различные времена созревают в разном возрасте. Сверстники Пушкина, родившиеся около 1800 года, достигали поэтической зрелости в 20-25 лет; сверстники Некрасова, родившиеся около 1820 года, - лишь в 25-30 лет. Если обратиться к более близкому нам времени, можно заметить, что, скажем, поколение Есенина обрело зрелость в 20-25 лет, а наиболее значительные поэты наших дней, такие, как, например, Александр Межиров или Владимир Соколов, достигли зрелости только к 30 годам либо даже позже.

Органическое формирование поэта - это настолько сложный процесс, что до сих пор многое в нем кажется таинственным, почти чудесным. Так, настоящей загадкой для современников было резкое различие судьбы Пушкина и его младшего брата Льва Сергеевича, родившегося шестью годами позднее. Всех поражала ранняя поэтическая одаренность Льва. Он начал сочинять детские стихи даже в более раннем возрасте, чем его брат. Он мгновенно запоминал наизусть стихотворения, даже целые поэмы и, по мнению современников, читал стихи своего старшего брата значительно лучше, чем он сам. Близкий друг Пушкина, прекрасный поэт и критик Петр Вяземский вспоминал о Льве: "...В нем поэтическое чувство было сильно развито... Вкус его в деле литературы был верен и строг. Он был остер и своеобразен в оборотах речи, живой и стремительной" 5.

Лев вырос в совершенно тех же жизненных и семейных условиях, что и старший брат, и даже учился у его лицейского друга, Кюхельбекера. И все-таки Лев написал всего лишь несколько давно забытых стихотворений. Он пошел по той дороге, о которой в юности мечтал и его старший брат (но не избрал ее), - стал блестящим гвардейским офицером.

Вяземский гадает в тех же воспоминаниях о причинах, в силу которых Лев ничего не сделал в литературе. " Не будь он таким гулякою, таким гусаром коренным или драгуном...- пишет Вяземский, как бы забывая, что и сам Пушкин отнюдь не был схимником, -...может быть, и он внес бы имя свое в летописи нашей литературы. А может быть, задерживала и пугала его слава брата..."

Вероятно, можно найти бесчисленное множество крупных и мелких фактов, благодаря которым Лев не стал поэтом. Я назвал бы здесь только один, но, по-моему, исключительно важный. Александру Пушкину было тринадцать лет, когда над Россией разразилась гроза Отечественной войны, и пятнадцать, когда русские войска вошли в Париж. Отсвет этой грозы и этой победы лег на его ранние стихи и определил первое его серьезное произведение " Воспоминания в Царском Селе". Без этого грозного и величественного переживания, поразившего поэта в преддверии юности, он, быть может, не стал бы Пушкиным. А Лев в ту пору был еще семилетним ребенком, и его души не коснулось это могучее и высокое переживание. Конечно, и это различие судьбы никак не может объяснить всего, но, как мне кажется, оно очень существенно.

На каждый исторический период приходится, вероятно, более или менее равное число людей, способных стать большими поэтами. Но далеко не каждая эпоха является плодотворной почвой поэзии. Так, например, за всю вторую половину XIX века не выступил, в сущности, ни один большой, истинно прекрасный русский поэт (хотя в это время продолжали творить великие поэты старших поколений - Тютчев, Некрасов, Фет).

Около 1800 г. родились Пушкин, Боратынский, Тютчев, Языков; около 1810 г.- Лермонтов и Кольцов; около 1820 г.- Некрасов, Фет, Полонский. Но последующие полвека (вплоть до 1870-1880-х гг.) дали только второстепенных, не достигших высшего расцвета поэтов. Правда, выступивший в это время, Апухтин создал несколько стихотворений, вошедших в золотой фонд русской поэзии, а другой поэт, Случевский, писал с той самобытностью, которая дает ему право на особое место в истории поэтического творчества. Но, тем не менее, данная эпоха никак не могла - с точки зрения поэзии - равняться с предшествующей. И главную роль играют в это время такие второстепенные и третьестепенные поэты, как Надсон, Фофанов, П. Якубович, Н. Минский, Голенищев-Кутузов, Льдов и т. д.

Лишь в начале ХХ века вновь вступают в русскую литературу поэты с большой буквы - Анненский и Блок, а также целый ряд их соратников и последователей. И, быть может, выразительнее всего говорит о сложном пути развития поэзии тот факт, что замечательный поэт Иннокентий Анненский родился в середине XIX века (1856 г.), а стал поэтом лишь в самом конце и первую свою книгу издал почти в пятидесятилетнем возрасте! Как поэт, он явился современником Блока и других поэтов, родившихся на двадцать тридцать лет позже - в 1870-1880 гг....

Во второй половине XIX века катастрофически упала даже сама культура стиха - поэты словно разучились писать...6 Между тем Надсону, Случевскому, Фофанову и другим их современникам было у кого брать уроки стихотворства. Уже из этого ясно, что нельзя просто " научиться" писать стихи...

Впрочем, здесь мне могут напомнить одну широко известную статью, называющуюся " Как делать стихи". Ее написал Маяковский. И выражение " делать стихи" он употребляет буквально, в прямом смысле. Он излагает правила, по которым делаются " крепкие", " настоящие" стихи. Более того, и по материалу, приводимому в этой статье Маяковским, и на основе изучения его черновиков, самого процесса сочинения, можно убедиться, что он действительно " делал" стихи, сознательно конструировал их. Достаточно прочитать в статье " Как делать стихи" страницы, посвященные рифме, чтобы убедиться в этом.

И очень многие люди, познакомившись со статьей Маяковского, приходят к выводу, что вполне можно выучиться " делать" настоящие стихи. Как же быть с этим?

Прежде всего, нельзя не отметить, что такие читатели явно упускают из виду крайне существенную оговорку Маяковского, сделанную в самом начале его статьи. Вот что он пишет:

" Очень решительно оговариваюсь: я не даю никаких правил для того, чтобы человек стал поэтом, чтобы он писал стихи. Таких правил вообще нет. Поэтом называется человек, который именно и создает эти самые поэтические правила" 7.

Это совершенно точно: Маяковский сам создает свои " правила", уместные и плодотворные только для его собственной поэзии. Эти правила - его открытие, его изобретение, его индивидуальные правила, которым не может следовать другой поэт, если он не хочет стать никому не нужным подражателем. Более того, даже сам общий принцип " делания" стихов - это собственный принцип Маяковского.

Правда, его в той или иной степени разделяли некоторые близкие по своей манере Маяковскому поэты его времени - Асеев, Пастернак, Цветаева, Сельвинский, Кирсанов (мы еще вернемся к проблемам, связанным с деятельностью этих и других родственных им поэтов в 1910-1920-х годах). Но нельзя не заметить, что в зрелом творчестве эти поэты (за исключением разве только рано умершей Цветаевой) отказались от принципа " конструирования" стиха, а иные из них (в особенности Пастернак) даже более или менее решительно " отреклись" от своего раннего творчества...

Да, казалось бы, ясно... И все же необходимо говорить об этом. Ибо в наше время есть немало людей, которые убеждены, что все-таки можно научиться и научить писать стихи. Более того, в последние годы появились многочисленные статьи и целые книги, авторы которых утверждают, что можно даже создать сочиняющую стихи кибернетическую машину типа современных счетно-электронных машин.

Конечно, подобные утверждения - плоды невежества или духовного нигилизма. Люди, которые думают так, не понимают (или игнорируют) истинную природу поэтического творчества. В самом деле: чтобы человек мог создать настоящие стихи, необходимо, как мы уже говорили, особое состояние мира, поэтическая эпоха. Необходимо сложнейшее естественное формирование подлинно поэтической личности. Необходим весь тот огромный жизненный опыт, состоящий из бесконечной цепи впечатлений, который человек приобретает от рождения до зрелости, и который включает в себя память прошлого, переживание настоящего, предчувствия будущего. Духовная жизнь великого человека и, тем более, истинного поэта вбирает в себя не только непосредственно воспринятое, но и давний опыт своих близких, всего своего народа, целого человечества.

Совершенно точно сказал крупнейший представитель кибернетики, академик А. Н. Колмогоров: " Автомат, способный писать стихи на уровне больших поэтов, нельзя построить проще, чем промоделировав все развитие культурной жизни того общества, в котором поэты реально развиваются" 8.

Странно и грустно слышать, как и после этого отрезвляющего высказывания выдающегося ученого различные заурядные спецы, популяризаторы и болельщики кибернетики продолжают устно и печатно твердить о " машинных поэтах", считая, очевидно, А. Н. Колмогорова безнадежным консерватором.

Находятся даже такие крикуны, которые не стесняются заявлять, что машины, пишущие стихи, уже созданы. Что при этом имеется в виду? Всего-навсего нехитрый " кибернетический фокус": в счетную машину вводится заранее определенное количество слов - в том числе и заранее заготовленные рифмы, - грамматических форм и ритмических схем. Перетасовав этот материал, машина " выдает" несколько рифмованных фраз. Иногда эти фразы получаются более или менее осмысленными. И тут-то раздается крик: машина написала стихи!

Между тем с технической точки зрения - это элементарнейшее автоматическое действие, не намного более сложное, чем работа автоматов, разменивающих монеты в метро. Что же касается известной " осмысленности" создаваемых " стихов" - она объясняется вовсе не " мудростью" машины, но мудростью самого нашего языка, который весь пронизан смыслом. В конечном счете, труднее даже, пожалуй, составить бессмысленную фразу, чем осмысленную. Известная школьная игра в " чепуху": один пишет слово и сгибает бумагу, закрывая написанное; другой прибавляет следующее слово и т. д. И в результате всегда получается некий смысл, а подчас даже что-то удивительно осмысленное и соответствующее данной ситуации. И в этом весь секрет того машинного " сочинения стихов", которым занимаются сегодня люди, падкие на сенсации.

Но главное даже не в этом. Можно и сейчас сказать без всяких оговорок: самая совершенная машина в самом отделенном будущем никогда не сможет " сочинить" стихи в истинном значении этого слова. В лучшем случае она сможет создать некое подобие, копию поэзии. Ибо машинное воспроизведение вещи или явления, создаваемых непосредственно человеческими усилиями, - это неизбежно только копия, не имеющая ни грана истинной ценности подлинника.

Вполне возможно сделать машинным способом точную копию какого-либо предмета, созданного непосредственно руками и разумом человека. Ну, скажем, античной монеты или древнерусской книги. Но подлинные монета и книга - это ценнейшие явления культуры, которые мы бережно храним в музеях, которые вызывают у нас удивление и восторг, а копии этих вещей (пусть самые точные, которые отличит от подлинников только опытный специалист) - это всего лишь наглядное пособие, бледная тень подлинника, и как только мы узнаем, что перед нами копия, мы теряем к ней живой интерес, для нас исчезает обаяние.

Но это еще более относится к " машинным стихам", которые ведь будут только копией - пусть очень похожей - настоящих стихов. Ибо вся суть поэзии - в ее человеческом обаянии, в том, что в поэтическом слове заключена и бьется живая человеческая душа и реальная человеческая судьба.

Опыт показывает, что нет такой подделки произведения искусства или ценного предмета, которую не разоблачил бы настоящий специалист в данной области. И, конечно, никогда не будет создана такая машинная подделка стихотворения, которую не смог бы разоблачить человек, действительно знающий и любящий поэзию.

Строго говоря, " машинная поэзия" не нужна и никогда не будет нужна разве только для того, чтобы наглядно продемонстрировать, какими не должны быть стихи. Но для этого у нас, по-видимому, всегда будет достаточно плохих человеческих сочинений...

Глава вторая

РОЛЬ ИСКУСНОСТИ В ДЕЛЕ ПОЭТА

Итак, нельзя научить писать стихи. Для того чтобы стать поэтом на деле, нужно быть еще " поэтом в душе", а не только владеть словом. Однако недопустимо впадать и в иную крайность и вообще отрицать " искусность" в поэзии. Мастерство необходимо поэту. И если нельзя научить писать стихи, вполне возможно рассказать о том, как пишут стихи (отсюда и название книги).

Борясь против формального понимания поэзии, нередко перегибают палку. Ярким выражением этого является, например, статья известного поэта и критика Наума Коржавина " В защиту банальных истин (о поэтической форме)". Я обращаюсь к этой статье не потому, что хочу оспорить именно точку зрения данного автора, Н. Коржавина. Позиция, высказанная в этой статье, в той или иной форме выступила во многих работах о поэзии, созданных в разное время. Н. Коржавин просто выразил их с особенной последовательностью. Кроме того, статья его, неверная по своей основной мысли, написана серьезно, увлеченно, интересно; многие отдельные соображения автора совершенно правильны. С этой статьей интересно и спорить. И важно спорить, ибо она звучит убедительно.

Н. Коржавин - вольно или невольно - выступает против самого понятия мастерства, " искусности" в поэзии, против самого того факта, что, как он пишет, " к стихам предъявляют определенные формальные требования", то есть оценивают их с точки зрения словесной образности, строения фразы, ритма, рифмы, звуковой организации и т. п. Он недвусмысленно утверждает, что творческая деятельность исчерпывается приведением себя в особое " состояние", когда поэту открывается " нечто такое важное, высокое", и задача поэта - всего лишь " только точно почувствовать и выразить свое существо" 9.

Можно бы привести много подобных суждений из статьи Н. Коржавина. Но не случайно так неудачно ее название - " В защиту банальных истин"; под " истинами" автор имеет в виду истинное понимание сущности поэзии. Истина не может быть банальной! Банальной может быть только частная, односторонняя правда.

Н. Коржавин прав, когда он говорит, что сами по себе формальные ухищрения не ведут к поэзии. Но это именно банальная и узкая правда. Истина гораздо сложнее, и она никогда не станет банальной, всегда будет заставлять думать, искать, сомневаться.

Напомню в этой связи великолепное рассуждение Михаила Пришвина:

" Есть книги для всех, и есть книги для каждого. Для всех - учебники, хрестоматии; для каждого книга - это зеркало, в которое он смотрится, и сам себя узнает, и познает в истине.

Книга для всех учит нас, как нам надо за правду стоять. Книга для каждого освещает наше личное движение к истине.

Правда требует стойкости: за правду надо стоять или висеть на кресте, к истине человек движется.

Правды надо держаться, - истину надо искать" 10.

В своей статье Н. Коржавин разбирает известное всем стихотворение Пушкина " Я вас любил: любовь еще, быть может..." Он противопоставляет его искусным, " изобретательным" стихам - в частности, стихам А. Вознесенского, где много метафор, сравнений, эпитетов, где создан сложный, изощренный ритм, звучные рифмы и повторы, необычное строение фраз, неожиданные словосочетания и т. п. " технические" ухищрения.

В отличие от этого, утверждает Н. Коржавин, стихотворение Пушкина предельно просто, непосредственно, безыскусно; все в нем " высказано прямо, без всяких ухищрений", " максимально ясно". В нем как бы вообще нет " техники", нет искусности в собственном смысле этого слова. Но зато, продолжает автор, " сколько есть в этом стихотворении такого, чего нет в восьми строчках текста". Все дело в " подтексте" стихотворения. А " подтекстом является все то, что связано с мыслью, конкретным чувством, породившим стихотворение, но присутствует в нем незримо, как бы не имея к нему прямого отношения".

Но как можем мы воспринять то, что " незримо"? Как прочитать то, чего нет в " тексте" - то есть в материально, предметно существующем стихотворении Пушкина? Нельзя сомневаться в том, что " мысль" и " конкретное чувство", породившие стихотворение, осуществлены и существуют в нем вполне " зримо", реально - в его " тексте", в его стихотворных фразах.

Но не будем пока разбирать общетеоретический смысл рассуждений Н. Коржавина. Обратимся к самому стихотворению Пушкина. Н. Коржавин считает, что в этом стихотворении поэта - в отличие, например, от сочинений А. Вознесенского - нет никакой искусности, никакой изощренности.

Для меня совершенно ясно, прежде всего, что стихотворение Пушкина неизмеримо искуснее стихов А. Вознесенского. Более того, в " Я вас любил..." перед нами предстает принципиально иная ступень, иной, неизмеримо высший уровень искусности.

Стихотворение Пушкина исполнено в очень сложном и строгом ритме, обладает поразительно тонкой синтаксической, интонационной и звуковой структурой. В нем воплотились многообразные " ухищрения", причем ухищрения именно " формальные".

Говоря об искусности этого стихотворения, нам придется иметь дело с различными категориями и понятиями (и, естественно, терминами) поэтики учения о литературной форме. Кажется целесообразным начать как раз с общей характеристики формы стихотворения - пусть и не каждому читателю все будет сразу ясным. Ибо именно так можно показать важность отдельных понятий, убедить в том, что их нужно знать всем интересующимся поэзией. Итак, обратимся к стихотворению Пушкина.

Прежде всего, оно написано сложнейшим стихотворным размером пятистопным ямбом. Ямб (что, очевидно, известно многим) - это такое ритмическое строение стихотворной фразы, при котором ударения падают на четные слоги строки (второй, четвертый и т. д.).

Я вас любил: любовь еще, быть может...

Иногда думают, что в строке ямба ударными являются все четные слоги (т. е. 2, 4, 6, 8 и т. д.). Но это неверно. Такое чередование ударений просто невозможно в русской речи, где одно ударение приходится в среднем лишь на три слога. Ударения на всех четных слогах строки - это исключение: из каждых десяти строк, написанных ямбом, лишь одна-две имеют ударения на всех четных слогах11. Даже в приведенной только что строке Пушкина, строго говоря, не все четные слоги ударны: слово " еще", в сущности, лишено ударения, оно сливается со словом " любовь" в одно фонетическое слово (" любовь-еще"), как, скажем, и слова " я-вас" или " быть-может" в этой же строке. То есть ударными в этой строке являются 2, 4, 6 и 10-й слоги.

Итак, в ямбе ударения падают на четные слоги, но вовсе не обязательно на каждый из них, кроме последнего слога в самом конце строки. Ритм обеспечивается уже тем, что ударения падают обязательно на четные слоги. В строке пятистопного ямба десять или одиннадцать слогов. Ударения могут падать, скажем, на 2, 8, 10-й слоги, или на 4, 8, 10-й, или на 2, 6, 10-й и т. п.

Как уже говорилось, невозможно, не совершая насилия над русской речью, постоянно выдерживать все четные ударения. Но мало того: очень трудно также написать ямбические стихи, в которых ударения будут падать хотя и не на все, но на какие-то определенные по порядку слоги (например, все время будут ударными именно 2, 6, 8, 10-й). Для этого пришлось бы очень равномерно распределить слова по их длине, по их слоговой структуре. В пятистопном ямбе порядок ударных слогов обычно то и дело меняется, варьируется.

Однако в стихотворении Пушкина этот порядок очень точен: за исключением всего двух случаев ударения в каждой строке падают на 2, 4, 6 и 10-й слоги. Стройность и упорядоченность ритма еще более возрастает оттого, что в каждой строке после четвертого слога (на котором всякий раз заканчивается какое-либо слово) есть отчетливая пауза, так называемая цезура.

Прочитаем стихотворение, отмечая для себя ударные слоги и цезуры:

Я вас любил: / любовь еще, быть может,

В душе моей / угасла не совсем;

Но пусть она / вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил / безмолвно, безнадежно,

То робостью, / то ревностью томим;

Я вас любил / так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог / любимой быть другим.

Итак, стихи Пушкина предельно стройны и организованны с ритмической точки зрения. Конечно, само по себе это еще не является свидетельством искусности поэта. Чудо искусности обнаруживается в том, что при всей стихотворной упорядоченности и организации речь поэта совершенно естественна. Попробуйте хоть что-нибудь изменить в его речи: порядок слов, интонацию, синтаксический оборот, форму глагола или существительного - и окажется, что при этом не только нарушится ритм, но и сама речь станет менее естественной, обретет какую-то нарочитость, неоправданную усложненность.

Это действительно чудо искусности: Пушкин, казалось бы, просто говорит, просто ведет речь о чем-то и в то же время эта речь оказывается стройными и гармоническими стихами...

Вспомним слова героя повести Пушкина " Египетские ночи": "...Талант неизъясним. Каким образом ваятель в куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера и выводит его на свет, резцом и молотом, раздробляя его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит уже вооруженная четырьмя рифмами, размеренная стройными однообразными стопами?.."

В одном из писем Пушкин рассказывает: "...Тут посетили меня рифмы, я думал стихами..."

Думать и говорить как бы прямо и непосредственно стихами - это и есть высшая искусность поэта. Если пристально вглядеться, вчувствоваться в это размеренное движение:

Я вас любил: любовь еще, быть может...

в конце концов, рождается впечатление настоящего волшебства: русская речь как бы сама, естественно, непроизвольно, без усилий вылилась в строгую и музыкальную ритмическую форму! Но на самом-то деле это совершило несравненное искусство Пушкина.

Восхищаясь этим искусством, Лев Толстой говорил: " У Пушкина не чувствуешь стиха; несмотря на то, что у него рифма и размер, чувствуешь, что иначе нельзя сказать". В слабых же стихах чувствуешь, " что то же самое можно сказать на тысячу различных ладов" 12.

И в самом деле: точнее, естественней и короче, чем сказал Пушкин, не скажешь. Но странно заблуждается Н. Коржавин, полагая, что здесь нет никакой формальной искусности, никакой " техники". Нужно обладать удивительной искусностью, чтобы создать такое стихотворение.

Вернемся на путь сравнения, предложенного Н. Коржавиным, - обратимся к стихам А. Вознесенского. Ну, хотя бы вот к этим достаточно популярным строкам:

Я - Гойя!

Глазницы воронок мне выклевал ворог,

слетая на поле нагое.

Я - горе.

Я - голос.

Войны, городов головни

на снегу сорок первого года...

и т. д.

Или:

За окном кариатиды,

А в квартирах - каблуки...

Балок

крылья

реактивные

Прошибают потолки!

и т. д.

Или:

Туманный пригород, как турман.

Как поплавки, милиционеры.

Туман.

Который век? Которой эры?

Все - по частям, подобно бреду.

Людей как будто развинтили...

Бреду.

Верней - барахтаюсь в ватине...

и т.д.

Или:

Как пулеметы, телефоны

Меня косили наповал.

И, точно тенор - анемоны,

Я анонимки получал...

и т.д.

В этих крепко сделанных строках " мастерства", казалось бы, хоть отбавляй. Сложно завинченные ритмы, диковинные сравнения и ассоциации, изощреннейший фонетический строй. Более всего, пожалуй, бросается в глаза именно последнее - звуковые повторы, обильное нагнетание своего рода внутренних рифм. На два десятка процитированных строчек приходится не двадцать (как чаще всего бывает в рифменном стихе), а более трех десятков созвучных слов различного типа: Гойя - нагое - горе - голос; городов года; воронок - ворог; войны - головни; кариатиды - квартирах - крылья реактивные; каблуки - потолки; туманный - турман - туман; милиционеры эры, бреду - бреду, развинтили - ватине, пулеметы - телефоны - анемоны, а также: анемоны - анонимки; получал - наповал и т. д.

Эти фонетические эффекты, эта звуковая инструментовка рифменного типа может показаться верхом искусности, полной и свободной властью над речью. Однако на самом деле такие стихи писать неизмеримо легче и проще, чем те, которые мы только что рассматривали (я не сравниваю Пушкина и А. Вознесенского по существу, я говорю лишь о " технике", лишь о чисто формальной искусности). Почему же легче? А потому, что в таких стихах заранее приняты определенные ограничения, определенные " правила игры". У А. Вознесенского нет речевой свободы; он именно и только слагает стихи, занимается стихосложением. Здесь ни на минуту не возникает ощущения естественной речи: все заранее подчинено размеру и рифмам, и их чувствуешь прежде всего. А такие стихи не являются подлинной поэзией: это скорее своего рода игра в поэзию (об этом и сказано было - впервые - в статье Н. Коржавина). Чем отличается вообще всякая игра от человеческой деятельности в собственном смысле? Тем, что она выговаривает себе известные условия, которые кардинально упрощают и облегчают исполнение поставленной цели. Так, например, ставится задача поймать и подчинить себе " противника". Но для этого не нужно, скажем, крепко схватить его и донести на плечах к месту старта игры: достаточно слегка тронуть его рукой, " осалить", и он покорно принимает свое поражение.

Так и в стихах А. Вознесенского: он не идет по труднейшему пути истинной поэтической деятельности, при которой речь естественно выливается стихами. Он, например, подбирает созвучные слова, более или менее подходящие (иногда, впрочем, и совсем неподходящие) по своему значению к теме стихотворения, и вставляет их в строку, стараясь не нарушить заданного ритма. В одних случаях это получается более удачно, более гладко, в других - хуже (например, в строках " глазницы воронок мне выклевал ворог..." ради внутренней рифмы дан нелепый оборот).

Но дело не в удаче или неудаче; дело в самом принципе " игры в поэзию". Все " приемы", используемые А. Вознесенским, вполне уместны и в истинной поэзии, но лишь в том случае, когда они рождаются органически и, в частности, не нарушают естественности речи.

Обратимся к тем же стихам Пушкина. Н. Коржавин считает, что в них нет никаких " ухищрений". Но это совершенно неверно. Вглядимся, например, в эти две строки:

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим...

Они созданы с тончайшей искусностью. Безмолвно - безнадежно и робостью - ревностью - это вполне определенные созвучия, это не бросающиеся в глаза, но несомненные " внутренние рифмы" 13. Еще более интересна общая структура этих двух строк. Они построены так: " Я вас любил - безмолвно безнадежно = то робостью - то ревностью - томим". " Я вас любил" как бы перекликается с " томим", а созвучные слова первой строки с созвучиями последующей. Строки словно глядятся в зеркало, где левая сторона оборачивается правой. И это создает тончайшую симметрию. В то же время ничем не нарушается естественность и органичность речи.

Можно бы указать множество других " ухищрений", содержащихся в стихотворении Пушкина. Один из лучших современных исследователей поэтического творчества пишет:

" Кто только не обращался к пушкинскому восьмистишию " Я вас любил..." для подтверждения идеи о вечном очаровании " простоты". А так ли уж тут все просто?.. Не надо очень пристально всматриваться, чтобы заметить притягивающее, прямо привораживающее воздействие трехкратного " я вас любил" (пять раз " любил", " любовь", " любимой" - всего в пределах двух катренов!) и роль прорывающегося сквозь мерную элегическую пассивность расчета обращенного к себе повелительного " я не хочу". Здесь настоящее время, сегодняшняя подавленная боль - и это разом опрокидывает мнимое прошедшее (" любил")... Только всматриваясь, начинаешь приближаться к смыслу " непостижного уму" творчества... Исходный трепет, говоря словами Пушкина, ищущей " как во сне" души, поток волнующихся " в отваге" мыслей обретает свою определенность в лирическом выражении" 14.

В конце своего рассуждения исследователь несколько отошел от " техники" как таковой. Но всмотримся по его совету в стихи Пушкина. Обратите внимание на первое полустишие каждой строки (то есть четыре слога до цезуры):

Я вас любил: // любовь еще, быть может,

В душе моей // угасла не совсем;

Но пусть она // вас больше не тревожит,

Я не хочу // печалить вас ничем.

С точки зрения звучания три полустишия весьма близки: я-вас любил; в-душе моей; но-пусть она. И вдруг совсем иное звучание: поскольку на " не" отсутствует ударение, акцент неизбежно получает " я" - пусть слабый, уступающий по внятности основным ударениям. И четвертое полустишие звучит так: я не-хочу.

Таким образом, положение В. Д. Сквозникова о " повелительном " я не хочу", прорывающемся сквозь " мерную элегическую пассивность", относится не только к чисто смысловому движению стиха. " Повелительность" воплощена в самом звучании, в ритмическом строе стиха, то есть в " технике". После трех однообразных мерных полустиший мы ощущаем отчетливый перебой, который глубоко содержателен.

Можно рассмотреть и еще более тонкие и скрытые черты пушкинской искусности. Вглядитесь во вторую строфу:

Я вас любил // безмолвно, безнадежно,

То робостью, // то ревностью томим;

Я вас любил // так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог // любимой быть другим.

Мы уже говорили о ритмической стройности пушкинского ямба. Но вот еще более сложное ритмическое явление: вторые полустишия (за исключением начального) построены совершенно одинаково. Во всех них выступают четырехсложные слова (фонетические): то-ревностью, так-искренно, любимой-быть. И это создает такую высшую, полную стройность стиха, которая, без сомнения, не могла возникнуть " случайно", без участия целеустремленной поэтической искусности.

А как симметрична и упорядочена система рифм! Все нечетные рифмы инструментованы на звук " ж": быть может, тревожит, безнадежно, нежно, а все четные - на звук " м": совсем, ничем, томим, другим.

Иногда читатели видят в фоническом оформлении стиха только один, элементарный смысл: звукоподражание. Но это как раз весьма редкий и не очень существенный аспект дела. Звуки многозначны; в каждом отдельном стихотворении они выступают в совершенно особенной роли. Кроме того, чаще всего разнообразные созвучия вообще не имеют вполне определенной значимости: они просто участвуют в создании " музыки" и гармонии стиха. Именно такую роль играет и указанная звуковая перекличка рифм.

Или вот еще пример. Во всем стихотворении, кроме одной строки, нет звука " ч". Но в одной строке, об особой выделенности которой уже шла речь, звук этот повторяется три раза, создавая уже весь звуковой рисунок строки:

Я не хочу печалить вас ничем.

Но не будем разбирать стихотворение дальше15. И так уже, вероятно, ясно: стихи Пушкина - плод изощренной искусности. Однако дело не только в этом. Выше отмечалось, что искусность Пушкина совершенно иного порядка и уровня, чем, например, искусность А. Вознесенского. Это проявляется вот в чем: сама эта искусность Пушкина спрятана, скрыта, утаена от нас столь искусно, что далеко не всякий ее заметит. Вот почему не прав Н. Коржавин, когда он утверждает, что прекрасные стихи Пушкина созданы " без всяких ухищрений", все в них высказано " прямо", " максимально ясно", в них нет никакого собственно " формального" мастерства.

Н. Коржавин противопоставляет Пушкина как поэта с богатым и глубоким " содержанием" тем авторам, у которых содержание бедно и поверхностно, хотя они и " владеют стихом виртуозно".

Но это совершенно ложное противопоставление. Не владея стихом, нельзя создать поэтическое произведение с богатым и глубоким смыслом (я еще постараюсь в дальнейшем доказать, почему это так). Однако не только в этом дело. Ведь именно Пушкин-то как раз и владеет стихом - уж возьмем это не очень полноценное слово - виртуозно. Он так творит сложный и стройный ритм и инструментовку, что мы с трудом их замечаем, настолько органически и естественно рождаются они в речи.

Вот, скажем, А. Вознесенский пишет:

И, точно тенор - анемоны,

Я анонимки получал.

В этой внутренней рифме (анемоны-анонимки) - в отличие от многих других подобных созвучий А. Вознесенского - есть свой смысл, свое оправдание. Сопоставляя эти слова, автор вполне уместно сравнивает себя с модным тенором, которому посылает цветы толпа юных поклонниц. Но все же, как нарочито, как неестественно звучат эти строки! Есть здесь и явное насилие над речью ради ритма (должно было бы быть: " Я получал анонимки, как тенор - анемоны" или, по крайней мере, " И, как тенор - анемоны, я анонимки получал"). Но главное, конечно, в том, что " анемоны" и " анонимки" - это специально подобранное (по " правилам игры") созвучие, которое заслоняет все остальное. И эти два перекликающихся " изысканных" слова, определяя весь смысл и форму двустишия, дают ему ценность элементарного каламбура - не больше...

Это так называемая " находка", в которой не имеющие настоящей эстетической культуры читатели видят подчас самую суть поэзии.

В стихотворении Пушкина (повторяю, речь идет только о " технике"!) есть " внутренние рифмы" примерно того же типа, что и только что рассмотренные: " безмолвно - безнадежно", " робостью - ревностью". Но в их появлении (а оно имеет свой глубокий художественный смысл) нет абсолютно никакой нарочитости. Они родились словно с такой же органичностью, как похожие и симметрично расположенные листы на ветви дерева.

Очень важен и сложен вопрос о том, бессознательно или осознанно, непроизвольно или " нарочно" создал эти созвучия поэт; об этом мы еще будем говорить особо. Но нельзя не привести здесь строки Пушкина из набросков к восьмой главе " Евгения Онегина"; поэт вспоминает в них о том, как началось его творчество:

Простите, игры первых лет!

Я изменился, я поэт,

В душе моей едины звуки

Переливаются, живут,

В размеры сладкие бегут.

Мог ли бы написать так Пушкин, если бы для него не имела значения самая форма стиха, сами эти " сладкие размеры", эти стройные созвучия?

" Говорят, что в стихах - стихи не главное, - с возмущением отметил однажды Пушкин.- Что же главное? проза? должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями..." 16

Но какой же эти созвучия имеют смысл? Ведь, читая стихотворение Пушкина, мы их вроде бы даже не замечаем, не слышим... Зачем же они?

Впрочем, это неверно, что мы их не слышим. Мы не слышим их, так сказать, изолированно, в их отдельности и самодовлеющей ценности. Созвучие " анемоны - анонимки" действительно слышно нам как таковое, и оно довлеет себе, им самим по себе исчерпывается его смысл и значение.

Между тем, не слыша самих по себе созвучий Пушкина, мы прекрасно слышим ту стройность, красоту, гармонию стиха, которую они (точнее, в частности, и они) создают. И нередко даже удивляемся - откуда же эти, так внятные нам стройность и гармония? Ведь не могли же они возникнуть из ничего...

У Пушкина чаще всего скрыты, утаены даже наиболее " эффектные" формальные " ухищрения". Сошлюсь, например, на меткое наблюдение известного стиховеда Г. А. Шенгели. Он так разбирает строфу из стихотворения, вошедшего в повесть " Египетские ночи":

Клянусь, о матерь наслаждений,

Тебе неслыханно служу,

На ложе страстных искушений

Простой наемницей всхожу...

" Здесь звуки слова " наслаждение" как бы расплесканы в дальнейших словах: " нслн", " слж", " нлж", " сж" (слова " неслыханно", " служу", " на ложе", " всхожу")...

Еще:

Эй, казак! не рвися к бою:

Делибаш на всем скаку

Срежет саблею кривою

С плеч удалую башку.

Звуки слова " делибаш" (по-турецки - безумная голова, сумасброд), группа " длбш" полностью повторена в словах " удалую башку" 17.

Без исследовательского анализа невозможно разглядеть эти блестящие образцы инструментовки, создающие красоту и обаяние данных строф. Хотя мы неизбежно слышим " музыку", созданную ими, сами эти элементы формы, как таковые, незаметны.

Здесь мы подходим к исключительно важному вопросу - вопросу о соотношении формы и содержания в поэзии. Эти слова для многих звучат скучновато. И это не случайно: в работах о поэзии проблема содержания и формы часто излагается поверхностно и именно потому скучно. На самом деле это интереснейшая, глубокая и острая проблема, без понимания которой невозможно разобраться в природе поэзии и вообще искусства.

Кстати сказать, главная ошибка уже цитированной статьи Н. Коржавина коренится именно в ложном представлении о взаимосвязи содержания и формы. Итак, займемся этими основополагающими понятиями теории поэзии (и искусства в целом).

Глава третья

СОДЕРЖАНИЕ И ФОРМА ПОЭЗИИ

В течение многих веков люди, говоря о поэзии и изучая ее природу, в сущности, почти не разграничивали понятия содержания и формы. Речь шла о произведении в целом.

Именно так построены дошедшие до нас труды о поэзии и искусстве, созданные мыслителями и художниками античности, средневековья, Возрождения и даже более позднего времени. Это не означает, что наши далекие предки вообще не различали в произведении искусства формальной и содержательной сторон. Но эти стороны в их представлениях были так тесно и нераздельно связаны, что они рассматривали их совместно, в одном ряду.

Строгое разграничение понятий " содержание" и " форма" было совершено лишь теоретиками XVIII и, особенно, начала XIX века. Решающую роль сыграла в этом немецкая классическая эстетика и прежде всего труды Гегеля.

К " содержанию" были отнесены " внутренние", порождаемые восприятием поэзии в нашем сознании явления - мысли, чувства, стремления, образы людей, событий, вещей, природы и т. п. Так, например, " содержание" пушкинского " Я вас любил..." - это, говоря кратко и упрощенно, мысль об истинной любви, которая так высока, что желает возлюбленной счастья даже с другим; это и само сдержанное, но полное скрытого неугасающего огня чувство любви, проникающее все произведение; это как бы последнее решение " больше не тревожить" возлюбленную и в то же время потаенное, но достаточно ощутимое постоянное стремление к ней, и внятное сомнение в том, что кто-нибудь еще сможет любить ее так; это, наконец, встающий перед нами живой духовный облик того, кто говорит все услышанное нами, и неясный, но все же мелькающий в стихотворении силуэт его возлюбленной.

Под " формой" же подразумевались все " внешние", воспринимаемые нами непосредственно элементы произведения - все составляющие его звуки и звуковые повторы, ритм в его многообразных проявлениях, интонация, общее строение речи, слова, их сочетания (в том числе так называемые тропы сравнения, метафоры, эпитеты и т. п.), композиция - то есть взаимное расположение и связь отдельных частей и т. д.

Такое четкое разграничение содержания и формы (и их элементов) является в последние полтора века необходимым условием для каждой работы о поэзии, для всякого, кто изучает поэтическое творчество.

Само по себе это разграничение было необходимым и очень существенным шагом вперед в науке о поэзии. Оно позволило глубоко и тщательно анализировать отдельные стороны и элементы произведения. Но в то же время оно стало почвой разнообразных ошибок, неточностей, и