В глубь лесов и веков

12 июня 1929

Поезд Ленинград—Вологда—Архангельск

Мы едем на Печору! Дожили все-таки, дождались!

На этот раз нас немного: всего шестеро. Не буду вдаваться в подробности, почему так произошло. На это были сложные внутриинститутские причины. Скажу только, что с нами нет отдела ИЗО, нет и многих других бывших членов Крестьянской секции. Нас, ЛИТО, едет трое — А. М. Астахова, Ирина Карнаухова и я. Двое МУЗО — Е. В. Гиппиус и 3. В. Эвальд. Один ТЕО — С. С. Писарев.

Шестеро.

Задача перед нами сложная. Мы должны обследовать район средней Печоры, ее Усть-Цылемский район, и записать в нем весь словесный, музыкальный и театральный фольклор, какой сможем отыскать. Попутно хорошо было бы сфотографировать и зарисовать что-нибудь из того, что было бы интересно для ИЗО.

Печора так далеко отстоит от центра России, что в прежнее время очень мало людей ездило сюда. Был здесь бытописатель С. В. Максимов, автор книги «Год на севере», но он фольклором не занимался. В 1880-х годах в некоторых деревнях побывал ученый секретарь Песенной комиссии Географического общества Ф. М. Истомин, но он тоже вел здесь только этнографические наблюдения, а песен не собирал и не опубликовал ни одной. Даже известный фольклорист Н. Е. Ончуков, который был тут в начале XX века, напечатал только былины, сказки и «виноградия», а также несколько духовных стихов. Конечно, его «Печорские былины» — огромное богатство. Но и они — не песни. Песни должны собрать мы. Песни, еще раз сказки, былины и все то, что до нас никем не было собрано. Шестерым это нелегко, но мы заранее готовы на любые трудности.

Печора, по-видимому, не похожа на Пинегу и Мезень. Судя по всему, что мы о ней знаем, она громадная, суровая, необжитая. Длина ее около двух тысяч километров. В верховьях, в ущельях Урала, откуда она начинается, это бурная горная река; потом постепенно она становится шире, спокойнее и струится сквозь огромные пространства хвойных лесов («тайболу»). Сначала берега ее высокие и каменистые, затем — лесные чащи, а ближе к океану Печора течет по тундре — по болотистым просторам и низинам среди множества крупных и мелких островов. Наконец, она вливается в Баренцево море, в Болванскую губу. Название это, кажется, произошло от того, что тут на берегу когда-то стояли деревянные идолы местных жителей-язычников.

Обитатели Печорского края упомянуты уже в летописи Нестора под именем народа «печоры». По-видимому, исконное население этих мест рано столкнулось с русской колонизацией. Летопись отмечает, что уже в начале XII века печорцы платили дань Новгороду.

Осваивая новые земли в поисках сырья для торговли с иноземцами, новгородцы шли через тайболу и вышли к Печоре в ее среднем течении. Местное население должно было уступить пришельцам насиженные угодья.

Легенды и некоторые документы рассказывают, что в 1542 году новгородец Ивашка Ластка взял под свою власть пустынные просторы средней Печоры и поклонился ими великому князю Московскому. С его разрешения Ивашка стал собирать вокруг себя народ и благоустраивать необжитые берега.

Стали возникать небольшие поселения по самой Печоре, ее притокам Пижме и Цыльме. Центром стала Усть-Цыльма, селение на высоком правом берегу как раз напротив того места, где в Печору вливается Цыльма.

В XVII веке возле Усть-Цыльмы укрылись старообрядцы, бежавшие из Москвы. В глуши пижемских лесов, километров за сто от Печоры, они основали свой скит-монастырь и деревню Скитскую на реке Пижме Печорской.

Низовья Печоры были освоены иначе: туда пришла в XV веке колонизация из Москвы. Что же касается Усть-Цылемского района, то после первоначальных споров и ссор с местным исконным населением пришельцы успокоилнсь, занялись своим хозяйством, и мало-помалу жизнь на средней Печоре пошла так же мирно, глухо и безвестно, как и в других уголках старой Российской империи, куда многими десятками лет не заглядывала никакая власть и о которых никто не думал, не беспокоился, не заботился. Понятно, что при полном бездорожьи, без связей с городами и столицей печорцы должны были сохранить в быту и культуре очень много старины — неподвижной и устойчивой.

Вот за ней-то мы и едем. Потому что как бы мы ни хотели — вряд ли мы найдем там какую-нибудь фольклорную новизну.

Нам надо ехать до Архангельска. Дальнейший путь будет очень сложным. Пути сообщения между Печорой и окружающим миром вообще крайне неустойчивы. Зимой туда попадают трактом, который издавна служил печорцам для поездок на Пинежскую ярмарку, на ярмарку в Мезень и в Архангельск. Летний путь всегда был только водным. Весной же и осенью Печорский край вообще отрезан от мира сотнями километров непролазной грязи, половодья и океана, забитого плавучими льдами. Короче говоря, мы только в Архангельске сможем узнать, как нам попасть в Усть-Цыльму.

На этот раз у нас обременительный багаж: кроме своих обычных рюкзаков мы везем в товарном вагоне двенадцать пудов провианта, так как нас предупредили, что на Печоре мы можем в этом отношении претерпеть много лишений. Этот провиант упакован в шесть ящиков (мы предполагаем, что экспедиция протянется шесть недель), чтобы съедать по ящику в неделю. Вероятно, это очень свяжет нас в дороге, но ехать иначе мы не рискнули.

14 июня 1929

Архангельск,

Троицкая гостиница, №17

Сегодня прибыли в Архангельск. Билеты на морской пароход были заказаны еще из Ленинграда, а за дальнейшими указаниями мы пошли в Архангельское общество краеведения. Из полученных нами сведений складывалась неутешительная картина.

— Тайбола — глухой заболоченный лес. Через него по гатям и болотам идет проселочная дорога. Жилья кругом — совершенно никакого. Вам надо плыть морем до устья Мезени, там пересаживаться на местный пароход, плыть до Койнаса, там переезжать на другой берег, взяв лошадей, и на этих лошадях ехать через тайболу трактом на Печору; дня через три тракт выведет вас к берегу Печоры против Усть-Цыльмы. Может быть, проедете и четыре дня: дороги там около трехсот километров. Ночевать можно в лесных избушках. В тайболе невероятное количество очень злых комаров, которые кусают путешественников чуть не до костей. Выходят на дорогу и медведи, но, правда, редко.

— По крайней мере можно ли поручиться, что мы достанем на Мезени необходимое количество лошадей?

— Ручаться в тех местах вообще ни за что нельзя. Обычно лошадей получить можно, но в ограниченном количестве.

— А проехать-то вообще там в июне можно?

— Зависит от того, какая была весна. Если поздняя, то тракт может и до июля стоять под водой.

Правда, в Комитете севера, который помещается в здании Исполкома, нас постарались утешить. Председатель его, тов. Н. Е. Сапрыгин, пожилой, полный, добродушный, был очень доволен нашим приездом.

— Чудесно, чудесно! Счастливого пути вам желаем! Богатейший край — Печора, а пока еще совсем в стороне от жизни. Его бы и разрабатывать, и изучать, и просвещать надо, да сил не хватает. Людей нет. Для нас сейчас каждая вот такая организованная группа культурных работников — большая удача. Посмотрите, как и что там, опишите, помогите нам...

Тов. Сапрыгин утешает нас и насчет тракта по тайболе:

— Давно он просох, уже почту по нему возили. И лошадей достать можно. Сейчас мезенцам не пахать, не сено возить — кони дома. Июнь месяц для них спокойный.

Добрый старик даже сообщает нам адреса своих печорских знакомых, называет имена наиболее интересных и знающих певцов, советует, где остановиться.

Мы сделали в местном Краевом музее доклад о нашей работе по изучению северного фольклора и 16-го выходим в путь.

17 июня 1929

Белое море,

пароход «Канин»

Ясный солнечный день. Ни малейшего ветерка. По берегу справа идет уже знакомый, но все-таки интересный и привлекательный пейзаж Беломорья, а со всех трех других сторон — открытое море. На этом море перед самыми нашими глазами понемногу завиваются волны. Мы сидим на палубе, опять — по благоухающей традиции — на бочках с соленой треской. Около 11 часов утра прошли Маяк; около часу были в Золотице. Простояли там два часа и плывем дальше.

На берегу кое-где еще лежит снег.

18 июня 1929

Устье реки Мезени,

Каменка

Необыкновенно удачно прошли море до Каменки. За исключением двух часов ночью у Воронова мыса на нас буквально ветерок не дохнул. Весь вечер мы просидели на палубе и любовались на то, как «Канин» все глубже и глубже уходил в голубое, в серебристое, в светло-серое — в то, что называется северной летней ночью, когда спереди еще закатывается солнце, а сзади медленно плывет розоватый бледный полудиск луны.

На закате вокруг «Канина» ныряли тюлени, вдали мелькали гагары и чайки.

С приливом в половине 11-го утра мы подошли к Каменке.

Каменка сильно развилась за этот год. Вырос завод, увеличился поселок. Вид на реку и на город Мезень сквозь молодые березки с обрыва так же хорош, как в прошлом году.

Теперь нам надо пересаживаться на пароход «Надежду», который не слишком нас привлекает. Кают на нем хороших нет, рассчитан он только на деготь, кули, тюки и сплавщиков, возвращающихся от устья домой после сдачи плотов, которые они пригнали с верховьев на завод в Каменку. Система перехода с парохода на пароход тут такова: посреди реки стоит неподвижная база-баржа; морской пароход пристает к ней с одного борта, речной — с другого; спустившись по трапу на крышу баржи, можно по этой крыше перейти на противоположную сторону и спуститься на тот пароход, который вам нужен.

Здешние моряки очень внимательны и любезны с нами: помогают переносить багаж, расспрашивают о нашей работе, стараются устроить нас получше и вообще делают для нас все, что могут. Такая экспедиция для них —диковина!

19 июня 1929

Река Мезень,

пароход «Надежда»

Сегодня утром вышли из Каменки и теперь будем плыть по Мезени до Усть-Вашки дня три. Жить нам тут неважно. На всех одна крошечная каютка, буфета нет: но нам, как капитану и команде, любезно стряпает пароходный «кок» — Нюра Попова, которая в прошлом году ходила с нами по Мезени на «Сурянине» и с радостью нас сегодня узнала. Вообще мы чувствуем, что на Мезени мы до некоторой степени уже свои люди: встретили несколько человек знакомых крестьян, места нам кругом сравнительно известны, к местному обращению с нами мы уже привыкли. Так что надеемся добраться до места благополучно.

Сидим на палубе. Берега знакомы и очень приятны. Те же прошлогодние высокие красные лесные склоны с одной стороны, те же низкие кустарниково-песчаные отмели с другой. В этом году мы идем по другому расписанию и поэтому видим те места, которые в прошлом году проходили ночью.

23 июня 1929

Река Мезень,

дер. Койнас

Дошли сюда довольно быстро — в три дня. Остановились в школе и, сидя на живописном Койнасском берегу, глядим через реку на тайболу, тракт по которой начинается как раз против школы.

Сегодня Троица — праздник древних поверий, обрядов и т. п. В Койнасе вся обрядность ограничилась появлением нескольких девушек и молодок, которые вышли на улицу в шелковых сарафанах и ярко-оранжевых «кустах» на головах; «кусты» — яркий шелковый платок, всегда оранжевого цвета, сложенный лентой и повязанный вокруг головы так, что концы этой ленты сходятся надо лбом в виде банта-бабочки. Раньше был обычай носить «кусты» только молодкам в первый год замужества, но теперь это не выдерживается. Девушки и молодки прошли с песней взад и вперед по деревне и разбежались от дождя, а вечером пришли туда же в более простых нарядах и ходили «малыми кругами» (хороводами) под песню «У людей мужовья молодые». Женщины и старухи и днем, и вечером сидели на краю улицы на бревнах и судачили, главным образом — о молодежи. Сегодня льет дождь, который нужно пережидать. Записывать тут песни в этом году трудно: деревня почти пустая, — все ушли на плотах и еще не вернулись.

26 июня 1929

Тайбола,

станция Косомская

Сегодня в 12 часов мы, наконец, выехали из Койнаса. Два дня пришлось уговариваться о лошадях и торговаться с возчиками. Утром долго ждали, пока наши возницы соберутся. Долго возились с багажом. Наконец, тронулись.

Нам понадобилось четыре «кибитки»: три для людей и одна для багажа. «Кибитка» — это простая телега, дно которой устлано соломой. Над задней ее половиной имеется нечто вроде навеса из толстой серой парусины в защиту от дождя. В каждую «кибитку» впрягли по паре лошадей. В целом наш поезд напоминал «Путешественников по прериям» Майн-Рида.

Мезень мы переехали на пароме. На противоположном берегу уселись в «кибитки», привязали покрепче ящики с багажом и пустились в путь. В первой телеге ехали мы с Анной Михайловной, во второй — Ирина и Сережа, в последней — МУЗО. Все в накомарниках, в пальто и в толстых рукавицах из коровьей шерсти, которыми мы запаслись в Койнасе.

Если взять десятиверстную карту Северной области и найти на ней районы рек Мезени и Печоры, то все пространство между ними будет обозначено зеленым цветом. По этой сплошной зеленой равнине (которая кажется «равниной» только на плоской карте), кое-где извиваются хвостики лесных речек. А посередине, от Койнаса к Усть-Цыльме, ломаной линией эту зеленую пустыню пересекает Печорский тракт.

На карте не видно, что, въехав на его колеи, телега погружается, как в волны, в смолистые дебри густого первобытного леса... Кажется, что на тебя сейчас сплошной громадной массой надвинутся темные хвойные километры непролазной чащи, захлестнут, затопят, поглотят с головой...

Если смотреть на предстоящую дорогу по этой карте — делается и весело, и жутко. Лучше уж смотреть на ту дорогу, которая лежит прямо перед глазами.

Над головой — тенистый шатер высоких сосен. Под колесами — две колеи в глубоком горячем песке. Первые километры дорога стелется по опавшим сухим иглам, покрывающим песок. В промежутке между колеями — теплый, нагретый плоский плюшевый мох. Колеса шуршат, задевая сухой цветущий вереск. Из-под копыт коней то и дело отскакивают чешуйчатые серые шарики сосновых шишек.

Знойно! Пахнет горячей хвоей и медом.

Мы сидим на телегах, свесив ноги и наблюдая бегущие навстречу пейзажи.

Нельзя, впрочем, сказать, чтобы они бежали особенно быстро. Лошади не торопятся. Колеса вязнут в песке... Наша возница, крепкая, обтянутая ватным зипуном койнасская женка Настасья, равнодушно распускает вожжи, и мы плетемся почти шагом.

Внезапно Настасья приходит в себя.

— Я т-те покажу, лешему! — вскрикивает она и хлещет коней забранной в руки вожжей. Кони внезапно дергают, мы стукаемся друг о друга головами, и телега, вздымая облака пыли, некоторое время несется вскачь. Мелькают ровные, уходящие вдаль, колонны сухого соснового бора. Справа, за порослью молодых елок, светлеет поверхность маленького глухого озерка. Из береговых камышей, вспугнутые нашим поездом, тяжело поднимаются две дикие утки и, быстро-быстро шелестя крыльями, не то бегут, не то летят над водой.

— Сережа, Сережа, утки!

Завзятый охотник, С. С. Писарев выглядывает из своей повозки.

— Где? Что?

Уток, конечно, давно нет и в помине. Озеро тихо всплескивает — верно, шевельнулась какая-нибудь большая рыба... Мы проезжаем, и лесная тишина снова замыкает за нами теплое хвойное кольцо.

Километров через десять мы с удовольствием выходим из наших «кибиток». Мягкий упругий мох как-то особенно приятно мнется под ногами. Мы идем вглубь леса — смотреть «подсочку». Здесь работают мезенские крестьяне, добывающие смолу.

На множестве сосен висят маленькие берестяные коробочки, плотно приникшие к стволам. Над коробочками желобками срезана кора, и смолистый сок медленными каплями сочится в подставленную посуду. Подсочка на Мезени — дело еще новое. Лишь в последние пять-шесть лет была окончательно установлена возможность терпентинного промысла на нашем севере. В 1926 году трест «Русская смола» обследовал специально Мезенский район, и с тех пор подсочное дело начало расти и развиваться. Добывание терпентина идет на смену старому смолокурению.

Едем дальше. Мало-помалу наступает вечер. Мы замечаем это никак не по освещению: лес вокруг нас почти не темнеет; но воздух становится заметно свежее, и с большей настойчивостью звенит над ухом писклявая нота комара. Несносные насекомые окружают наши повозки густым черным роем, несутся и пляшут над нами, как полчища маленьких дьяволов...

После знойного летнего дня — холодно, как осенью. Мы давно уже не сидим, а лежим в глубине навесов. Пледы, пальто, одеяла — все это громоздится теплой кучей поверх наших окоченевших тел...

В первом часу ночи Настасья оборачивается и указывает кнутом на небольшое деревянное здание, вырастающее из-за поворота на открытой полянке.

— Эвон изба. Это Косомск а я!

На каждой станции в мезенской части тайболы полагается быть станционному смотрителю. Они поселяются тут обычно с семьями и живут в лесной глуши, как на острове. Их обязанность — обслуживать проезжающих, наблюдать за состоянием тракта и вообще как-то оживлять глухую проселочную дорогу человеческим присутствием.

В комнате для приезжих тепло, но невыразимо грязно. Большой кипящий самовар на некоторое время соединяет всех нас вместе с ямщиками в одно усталое, иззябшее, голодное целое. Мы обливаем горячей водой холодные сальные консервы, крошим туда черствый хлеб и по-братски делимся с нашими возницами этим незатейливым обедом.

— Сколько времени будем тут отдыхать? — спрашиваем мы.

— Да цаса цетыре простоим, — отвечают нам. Ямщики валятся на грязный пол вповалку и тут же с храпом засыпают. Мы бредем обратно к телегам: больше некуда!

После жаркой, душной избы и горячего самовара ночь охватывает нас необычайной тишиной, светом и пронизывающей свежестью.

Странная ночь! Солнце, уже вставшее заново, ярко светит из-за луговины. Распряженные кони тихо бродят в сторонке, пощипывая траву и побрякивая жестяными колокольцами. Телеги с бессильно брошенными оглоблями стоят, поникнув, в нескольких шагах от избы. Внутри в телегах все отсырело. Роса щедро легла на подушки, на пледы. Мы натягиваем на себя все теплое, что можем найти под рукой, и, засыпая, чувствуем у лица совсем влажную наволочку...

27 июня 1929

Тайбола,

станция Верхнесульская

Тайбола — громадное пространство, покрытое лесом, преимущественно хвойным, иногда песчаным и редким, иногда — сочным, густым, глухим и медвежьим. Что таится в этом лесу по обе стороны от дороги, местные жители не знают. Известно только, что оттуда на дорогу иногда выходят зайцы и даже медведи, но нет ли там и других каких-нибудь опасностей или ценностей — никто узнать не стремится. Если вы скажете мезенцу, что в трех саженях от дороги в лесу проходит золотая жила, он почешет в затылке, скажет раздумчиво: «Вот беда!» — и с тем же эпическим спокойствием поедет дальше...

Сюда мы приехали сегодня вечером около девяти и часа через четыре двинемся дальше. Пока ямщики отдыхают, мы выходим из избы и поднимаемся на лесную гору. Перед нами неожиданно раскрывается такая панорама, что мы кричим от восторга.

Мы где-то высоко, очень высоко. Глубоко внизу расстилается на необозримые пространства тихий мохнатый лес. Он молчит. Росистая свежесть дышит снизу в лицо.

Мы в самом сердце лесной пустыни. Миллионы хвойных вершин, синея и сливаясь вдали, расходятся во все стороны. Над горизонтом — громадное зарево заката. Оно поднимается откуда-то снизу, из-за этого темного лесного моря и, добираясь до уровня нашей горы, медленно бледнеет и переходит в широкий нежно-розовый и золотистый разлив. В тишине кажется, будто он бесшумно плывет нам навстречу. Сбоку, просвечивая на алом фоне, — группа сухих лиственниц. По-видимому, тут был недавно лесной пожар. Деревья не упали, — они обгорели и высохли на корню. Сухие силуэты, наполовину черные, а сверху пепельно-серые, как привидения, протягивают закату безжизненные ветки, и кажется, что закат сейчас зажжет их...

Мезенская часть тайболы тянется до станции Барковской. Это своего рода граница. Тут обычно меняют лошадей. Проехать всю тайболу на одних и тех же конях — дело тяжелое. Обычно с Печоры выезжают к Барковской встречать путников, о которых с Мезени предупреждают телеграммой. Так будет и с нами.

28 июня 1929

Тайбола,

станция Барковская

Доехали до половины пути.

За несколько километров до станции Настасья внезапно приподнимается со своего короба, который служит ей козлами, и внимательно глядит вдаль.

— Кажись едет кто-то. Цетыре воза! Это — первая встреча за 120 верст. Кому бы тут ехать таким караваном?

— Это, конечно, усть-цылёмы!

Действительно, это они. Четыре больших пустых повозки подъезжают к нам вплотную. Конями, стоя во весь рост, управляют необычного вида люди. Да и сами телеги — что же это в сущности такое?!

Мы спрыгиваем им навстречу.

— Вы за нами?

— За вами, за вами! — смеются странные люди.

На повороте непролазной дороги происходит наше первое знакомство с печорцами.

Их четверо. Высокие, широкоплечие, загорелые. Они одеты в просторные балахоны с длинными рукавами и капюшоном, плотно прилегающим к голове. Это — «малицы», обычная одежда печорцев и ненцев. Из-под капюшонов выбиваются на лоб густые темные волосы. Длинные бороды спускаются на грудь и развеваются по ветру.

Телеги у печорцев — длинные «дроги», на которые поставлены снятые с полозьев зимние розвальни. Длиннобородые ямщики поясняют:

— Мы до Барковской доехали — там, грят, вас еще не видали. Ну, мы на стрету и выехали.

Барковская уже близко, версты три-четыре. Не стоит пересаживаться посреди дороги. Едем дальше. Печорцы вертят вожжами над головой, поворачивают свои повозки и, стоя по-прежнему во весь рост, крупной рысью едут за нами.

Остановка пришлась посреди дня, и долго задерживаться не приходится. Багаж переложен, завтрак съеден — можно двигаться дальше.

Печорские розвальни на колесах — широкие, уютные, большие. Соломы в них наложено столько, что можно лежать, как на перине. Холстяных навесов над головами нет, да они и не нужны: погода нас балует.

Наш ямщик, Алексей Дмитриевич Торопов, рыжебородый, добродушный, заботливо подтыкает под нас одеяла и пледы:

— Штоб края не висели!

— А что, разве очень грязно будет?

Алексей Дмитриевич безнадежно машет рукой:

— Такое еще будет!..

Какое именно — он не договаривает, но мы приблизительно догадываемся.

Первое время дорога идет узкой извилистой полосой между двумя густыми, почти сплошными стенами леса. Чаща плотно подходит к тракту, заглядывает нам в лицо своим диким первобытным ликом — не пугающим, не страшным, но настолько величавым, настолько стихийным, что мы, преодолевая усталость, не отрываясь, впиваемся жадными глазами в раскрывающиеся перед нами картины.

Дорога то опускается, то взбирается на высокие горы. Мохнатые ели и сосны густо перемешаны с лиственными породами. Становится сыро.

В глубоких колеях тяжело хлюпает непросохшая с весны черная жижа.

— Подбирайте ноги!

Ямщики хохочут. Поезд наш, подымая высоко взметнувшиеся грязные брызги, шумно въезжает в громадную лужу-яму. Колеса до половины погружаются в жидкую грязь.

— Н...но... ты...м...

Дальнейшее неразборчиво. Поднявшись во весь рост, Алексей Дмитриевич крутит вожжей, и мы с грохотом несемся под гору. За нами — такое же громыханье, всплески, визг...

Полной рысью вылетаем мы из-за угла на совершенно неожиданную свежую равнину. С одной стороны идет высокий лесной откос, у подошвы которого стелется наша дорога, с другой — громадная поляна заросла пышными, живописными группами кудрявых кустов, берез, осинок. Густая влажная трава пестрит цветами — бледными, нежными: незабудки, болотный ковыль. Эта прозрачность красок так хороша на светлом утреннем просторе, на росистой траве. Тут веет ранней весной.

Мы мчимся так, что дух захватывает. Долина убегает и остается далеко в стороне. Но за ней картины не хуже.

Темный хвойный лес побежден. По широким покатым холмам со всех сторон сбегают свежие молодые березки. Они толпятся и отступают в маленькие тенистые лощины. Трава несмятая, сочная. Широкие светлые просторы звенят влажными бубенчиками желтых купав.

Мы словно в подводной долине. Жаркое лето сюда еще не добралось. Да и доберется ли?

Мы взлетаем на холмы, огибаем тихие, прямые березовые рощицы, пробегаем сочные болотистые полянки... Мы несемся несколько часов подряд — и навстречу нам бегут пейзажи один прекраснее другого.

Тот же день

Тайбола,

станция Сенская

Барковская, действительно, была какой-то границей. После нее меняется не только пейзаж: в неуловимых мелочах меняется и быт станций.

На этих станциях теперь дежурят по наряду два ямщика, чаще всего — молодые парни. Они сидят тут по месяцу, греют проезжим самовары и развлекаются охотой.

На стенах в станционных избах висят меховые сумки, меховые рукавицы. Подле — ружья. На одной из станций мы видим на окне большой, очень старый, замечательно красиво расписанный туес. Он не похож на архангельские или мезенские: архангельские обычно раскрашены в оранжевое с зеленым, а мезенские вообще не крашены; они испещрены тиснеными узорами орнамента. Тут же, под густым слоем грязи, выступают сочетания белых, голубых и малиновых тонов — крупные круглые цветы вроде розы, облупившиеся от времени.

— Откуда у вас такой туес?

— Это старый еще. С Чердыни, — отвечают ямщики.

Весенние караваны чердынских купцов плыли когда-то вниз по полноводной Печоре с грудами товаров; в обмен купцы увозили с Печоры меха и богатые уловы ценной рыбы. Торговля велась не на деньги: купцы, приезжая, оставляли свои товары в долг до будущего года. Последние дела с «чердаками», т. е. с чердынцами, велись в 1917 году. С тех пор хозяйство печорцев пошло иначе. Меха и рыбу сдают в Госторг и другие организации. Но воспоминания о «чердаках» остались в виде когда-то привезенных ими изделий.

28 июня 1929

Тайбола,

станция Валса

Валса — маленькая станция в узкой хвойной долинке. Здесь наш очередной ночлег. Путь тут проходит почти через ущелье, — так сжат в этом месте тракт высокими хвойными утесами Тиманского кряжа. Над ущельем нависают громадные лиственницы.

Станция спит посреди небольшой поляны. Часа через три двинемся дальше.

Тот же день

Тайбола, в пути

Предчувствие новой страны все усиливается. Мы встречаем на дороге целую группу — человек 30 — это печорские крестьяне вышли на коллективную починку тракта. Чернобородые, черноглазые, с большими серебряными крестами на груди поверх рубашек, они стоят, опершись на лопаты, и с любопытством смотрят на наш криво ныряющий по ухабам поезд. Все в них непохоже на мезенцев. Они выше ростом, их краски темнее, склад лиц суровее. Но так же, как мезенцы, они обступают нашу группу, интересуются — кто мы, откуда, зачем, зовут к себе в гости, желают счастливого пути...

Печора все ближе. Вот нам уже встречается целая деревня — первая печорская деревня, Мыла.

Идет пятый день нашего пути. Утром мы подъезжаем к станции Поповской. Она — последняя: тракт подходит здесь к реке Цыльме и у нее обрывается. Нас пересаживают в большую лодку. Мы плывем к устью Цыльмы.

Цыльма, зеркально спокойная и чистая река, течет, поблескивая, между открытыми солнечными берегами. Заливные луга окаймляют ее нежным светлым бархатом. Мы сидим на своих тюках в лодке и каждую минуту вскакиваем, чтобы посмотреть, не показалась ли Печора.

И вот, наконец, Цыльма теряет свои берега, Цыльма низко расстилается, исчезает перед иной — громадной, величественной темной рекой.

Коричневые откосы берегов — в венце мохнатого леса. Масштабы настолько грандиозны, что огромные кручи кажутся небольшими возвышениями.

Неспокойная река даже и в это тихое солнечное утро играет, переливается серебристой зыбью. На противоположном берегу— огромное село Усть-Цыльма. Но что нам сейчас до берега!

Затаив дыхание, всеми чувствами охватываем мы грандиозную водную панораму. Вот она, неведомая мечта, долгожданная, наконец-то достигнутая красавица Печора!

И мы невольно, как один человек, встав на ноги, приветствуем ее потрясенным молчанием.

1 июля 1929

Усть-Цыльма

Ну, дорогие потомки, мы вчера нагляделись на такое!.. Ни в одном театре не увидишь, и не в каждом сне приснится.

Да! Это было вчера. И не во сне, а наяву, средь бела дня. До сих пор в глазах стоит все это алое, синее, золотое, зеленое...

На высоком — очень высоком! — речном обрыве — девичий хоровод. В нем человек пятьсот. Но из какой же сказки явились эти девушки в их невиданных, неслыханных одеждах?

Шелестят тяжелые пышные шелка. Плавно волнуются сборчатые сарафаны. Расцветают диковинные узоры, серебряные цветы на парчовых «корот е ньках» — сборчатых безрукавках до пояса, надетых поверх сарафанов. Колышутся пышные цветы штофных, затканных шелковыми цветами «шалюшек». Громадные шелковые платки отливают множеством нежных оттенков — бледно-палевых, розовых, темно-синих...

Пышная золотисто-алая гирлянда девушек и молодок медленно плывет по улице, останавливается, низко кланяется, расходится, сплетается в цепи и круги; вот она движется, не спеша, навстречу кавалерам в праздничных рубашках.

- Да вы, бояра, вы куда пошли?

- Да молодые, вы куда пошли? —

поют девушки.

- Да мы, княгини, мы невест смотреть,

- Да молодые, из хороших выбирать, —

отвечают парни.

Широкая, залитая солнцем улица. Вокруг — зрители всех возрастов. Тут и мужчины, и женщины. Они сидят на бревнышках и на мостках у изб (в основном отдельно друг от друга), беседуют, любуются играющими.

Мы стоим, обомлев от неожиданности и восхищения. Мы только что вылезли из лодки и поднялись на крутой берег Печоры. Мы глазам своим не верим!

— Праздник, гулянье: заговенье перед Петровым постом, — объясняют нам наши ямщики, которые пробираются сквозь толпу вслед за нами.

— И часто такие гулянья в Усть-Цыльме бывают?

Десятки голов поворачиваются на наш вопрос. Если мы, приезжие, смотрим во все глаза на разряженных усть-цылёмок, то в свою очередь и усть-цылёмы смотрят на нас не без изумления: кто мы? откуда? зачем приехали? Мы так тихо подошли от берега к хороводу, что нас заметили не сразу. Но нам приветливо улыбаются:

— Сейдень заговенье. О заговеньи девки и молодки кажной раз «на горке» гуляют и «горосьны» песни поют...

Беседа завязывается. Оказывается, «горка», т. е. особо торжественное гулянье, устраивается в Усть-Цыльме на «майского Николу», на Иванов день, на Петров день. «Горка» — праздники весенние и летние. Яркими многокрасочными букетами расцветают они под светло-голубым северным небом.

— На «горке» до поздней ноци народ веселитсе...

Но — разве это веселье? Это ритуал. Это пышная обрядовая декорация. Непрерывными вереницами сплетаются и расходятся шелковые гирлянды. Разыгрываются старинные прабабушкины игры — с поклонами, с медленными переходами с места на место, с изображением старых семейных обычаев, семейных сценок в патриархальной семье...

Но один из нас шепчет остальным:

— Идите за сарай! Там девушки танго танцуют!

Мы, изумленные, идем за сарай. Действительно. Хотя это и не совсем танго, но во всяком случае нечто очень далекое от ритуальных хороводов: сочетание танго, «тустепа» и «кэк-уока». Под лихие звуки гармоники несколько пар парчовых боярышень, приподняв шелковые сарафаны, с увлечением отплясывают танец, привезенный из города.

— Это когда война тут была, так солдаты научили, — поясняют нам весело. Девушки одна за другой перестают плясать и подходят к нашей группе. Мы пугаемся, что помешали.

— Нет, што вы! Плясать-то и иной раз можно. А нам с вами поговорить любопытно, — уверяют девушки, теснясь вокруг нас.

Так завязывается наша дружба с усть-цылемской молодежью. Но мы ошарашены. Мы еще не очень понимаем, куда мы попали.

4 июля 1929

Усть-Цыльма

Да, здесь все иначе, все своеобразное, непохожее на соседние реки. Своеобразен быт, хозяйство, нравы, обычаи.

Усть-цылёмы — не земледельцы. Земля тут бедная, хлеба родится мало. Но огромная река, разливаясь весной, щедро дарит населению такие заливные луга, такие пастбища, которые сами собой подсказывают местным жителям основной род занятий.

Усть-цылёмы — скотоводы. Прежде хозяйничали индивидуально, но уже с 1928 года отдельные хозяйства организуются в артели. Так удобнее. Сегодня у половины хозяев уже есть молочные сепараторы. Кроме того, жители усть-цылёмского района рыболовы и охотники. Рыбу ловят тоже артелями, которые составляются преимущественно по принципу семейного родства. Каждый участник вносит в виде пая договоренное количество метров рыболовной сети.

Уловы богатейшие. Печора исключительно богата рыбой. Богата она и пушным зверем. Охотники — в некоторых местах еще со старинными кремневыми ружьями — уходят в леса и возвращаются с драгоценной добычей. Сплавляют лес. Работают ямщиками на мезенском тракте, разводят оленей. Теми или иными видами промысла охвачены поголовно все усть-цылёмские дворы.

Хозяйство определяет весь быт этого огромного селения. Зима на Печоре ранняя, длинная и суровая. Зимний день уходит на домашнюю крестьянскую работу, вечера — на «посиделки»; молодежь собирается с рукоделием, перемежая работу пением песен и частушек. Частушки эти и по сей день — старинные, традиционные:

Милый сватайся, не сватайся —

Меня не отдадут:

У тебя четыре брата,

В доме пая не дадут.

Под окошком сватовья,

Мама отвечает:

- У мня дочка молода,

Поп не повенчает.

Милый замуж подговариват, —

Семеюшки боюсь.

- Ты не бойся, глупенька,

- Женюсь, так отделюсь.

Повезут дролю в солдаты,

Стану на запяточки.

На поминочки оставил

Связаны перчаточки.

Правда, есть кое-что и поновее, например:

Пароход идет «Республика»,

Видать из-за леса:

Дроля в беленькой рубашечке

Стоит у колеса.

Нынче замуж идти -

Не надо венчаться.

В исполком только зайти,

В книжке расписаться.

Но такого очень мало. Репертуар частушек в основном тот же, что был, по-видимому, десятилетия тому назад.

А если таковы частушки — жанр наиболее отзывчивый на всякую современность, то что же говорить о песнях!

Их тут огромное количество, но тоже — все глубокой древности. Тут и длинные, медлительные «Виноградин», которые записывал еще Ончуков; и многочисленные песенки для «припевания женихов» на «посидках»; и игровые-«горочные», и старые плясовые, и, конечно, больше всего старых лирических. Песенный репертуар по своему возрасту подстать многому другому и связан с общей архаикой местного быта. Тут есть и былины, и огромный материал по старому изобразительному искусству — архитектуре, резьбе по дереву, рукоделиям, художественным ремеслам. Очень выдерживаются календарность праздников и различные бытовые традиции.

Но вместе с тем — удивительное смешение разных эпох. На братские могилы с памятником под красной звездой ходят причитать древние старухи-плакальщицы; в одной и той же семье девушки 16—17 лет замотаны платками, ходят в сарафанах до полу, неграмотны, а их сестры 11—12 лет — пионерки, веселые, бойкие школьницы. Такого резкого смешения новизны с глубокой стариной мы не видели ни в Карелии, ни на Пинеге, ни на Мезени.

В фольклор новизна пока почти не проникает, — она еще только намечается в быту. Если тут стары частушки и песни, то таковы же и пословицы, и традиционные загадки:

Како лукошко, така и запирка.

Копи, девка, разумка до двацатого годка.

Маленький Трофимчик часто скачет на овинчик.

(Гребень).

Село заселено, петухи не поют, и люди не встают.

(Кладбище).

Берега железны, вода дорога, рыба без костей.

(Сковорода, масло, блины).

Старая бабка вся в заплатках.

(Печь-каменка в бане).

Два брата одним поясом подпоясаны.

(Колья в изгороди).

— А как у вас девушки замуж выходят? — спрашиваем мы. И нам рассказывают, что свадьбы здесь бывают чаще всего «уходом» или «умыканьем»: парень приезжает, подхватывает свою невесту и увозит ее на коне, так что их не догнать. А на другой день являются с повинной к родителям, которые после соответственных поучений прощают и принимают их. Все это понятно: основное население тут издавна было старообрядческое; обычного ритуала церковной свадьбы не выдерживали; соответственно не выполняли и многих деталей, которые составляют традиционный русский свадебный обряд. Вместе с тем, если дочь хотела выйти за «мирского», то похищение нередко происходило с ведома родителей, — по крайней мере, они могли перед людьми выглядеть невиноватыми и никто не стал бы осуждать их, что добровольно выдали дочь не за «своего», старообрядца.

Правда, бывали и свадьбы со всеми выдержанными русскими обычаями.

— Нонь жонятся, парень любую девку берет, не то, што прежь, — рассказывала нам местная старожилка и знаток быта Капитолина Васильевна Кислякова, — прежь-то хошь и не любил, а родители велят — парень и жонится. Нонь иначе. Нонь невесты по своей воле взамуж бежат, приневолу нету. Жонятся у нас больше на своих, со своей деревни. Глядят, штоб невеста здоровая была, а главное — штоб для работы подходяшша. За приданым, за нарядами, за красотой не так уж гонятся. А парень — штоб табаку не курил, не пил, не дурачил, не воровал. По имуществу стараются ровню друг другу подобрать.

— Жонятся рано. Прежь девка до двадцати годов в невестах сидела. А нонь и в пятнадцать, и даже в четырнадцать идут. Чаще всего — парень лет 19 — 20, невеста — 17 — 18.

— Коли родителей спрашиваются, так родители родню собирают, советуются. Бывает, у невесты до сорока женихов, у жениха до сорока невест, — все перебирают. Свататься идет зять, или брат, или тысяцкой. Не ходят, а ездят; больше все весной жонятся, так едут в крашеных лежанках (в крашеных нарядных санях), кулевозках, или «на вершках» (т. е. верхом). К вечеру едут. Тарантас не украшают ничем, а если есть ковер или оленина (т. е. оленья шкура), то кладут на дно. Главный сват— тысяцкой.

Мы узнаем и дальнейшее: сваты разговаривают с родителями, но если случатся тут же посторонние, то говорят и при них («сваты людей не боятся»). Родители решаются не сразу («не кобылка, из стати не выведешь»). О приданом не уговариваются, но жених должен дать деньгами «запрос» (рублей до ста), а за это невесте дают с собой лошадь с упряжью или корову с теленком, «место» (постель) и много одежды. Минимальный «запрос» — рублей двадцать. Сваты приходят до трех раз. На третий — в случае согласия — происходит угощение и «пропой» невесты.

Приезжает жених и увозит девушек (и невесту) к себе: парни верхом, на каждом коне сзади по девушке. У жениха его родня угощает девушек, поют, пляшут. Это — «гостьбище» у жениха; кончается оно обычно к утру, и жених сам отвозит невесту к ней домой. Затем несколько дней идут вечеринки с парнями у невесты, и молодежь часто вповалку спит до утра. Днем невеста шьет приданое и стряпает квасы и т. п. к свадьбе.

Утром в день свадьбы к невесте приходят родные с подарками-«приносами». Она со всеми прощается причитами. После этого для видимости ходят в баню, но там не моются. После бани приезжают дружки, за ними — золовки. Все это — с обменом взаимными подарками и угощениями. Затем приезжает жених; с различными своеобразными приговорами сватьи «ломаются», т. е. чинятся друг перед другом, и, наконец, едут в церковь. Перед этим невесту благословляют, а невеста, идя к двери, тянет за собой стол, — примета, чтобы и младшие сестры поскорее ушли из родительского дома замуж. Вообще примет выполяется очень много.

После венца меряют венчальные свечи: у кого из молодых больше выгорело, тот раньше умрет.

Пока после венца пируют у молодого, невестина родня перевозит в его дом невестино приданое. Соблюдается множество оберегов, запретов и т. п.

Молодые уходят в клеть с провожатыми и остаются там одни часа два. Затем их выводят к гостям, и пир кончается. Утром молодых будят, молодка получает благословение свекрови на домашнюю работу. Приходящие гости приносят ей блины-«олабуши». Пир под названием «олабуши» продолжается и на следующий день — у родителей невесты. После последних «олабушей» молодые идут в баню. Никаких проверок поведения молодки до замужества нет, и это никого не интересует.

Невеста в разные моменты причитает, иногда весьма] поэтично; так, уходя к венцу, она плачет:

Ты прости, моя да воля вольная,

Ты прости, моя да девья кр а сота,

Я пошлю тебя во чисто поле,

Во чисто поле да во раздолыще.

Ты садись, моя да девья красота,

Край пути садись да край дорожечки

На белу баску да на березыньку,

На белу баску да кудреватую.

Пусть не дуют да ветры буйные,

Не мочат да дожди мокрые...

5 июля 1929

Усть-Цыльма

Мы записываем певиц и певцов каждый вечер, как только они освобождаются от работы и приходят к нам после отдыха и обеда. При каждой записи неизменно присутствует милиционер. Сначала нас, очевидно, проверяли: непонятно было, зачем мы приехали и как будем себя вести. Но теперь мы заслужили доверие местной администрации, и милиционеры присутствуют при нашей работе явно для своего удовольствия: слушают и радуются вместе с нами чудесным старинным песням.

7 июля 1929

Усть-Цыльма

Есть легенда, что когда-то во времена гонений за старую веру пятнадцать человек праведников ушли на остров посреди Печоры и долго там жили. Двенадцать там и умерли, а трое вернулись в Усть-Цыльму, и когда они тоже скончались, их похоронили всех вместе на горке за деревней Караванной, «пригородом» Усть-Цыльмы. Всех троих звали Иванами. Теперь там кладбище. Могилы праведников прикрыты чем-то вроде деревянного склепа, и над ними растут три сосны. Под Иванов день туда («к Иванам») собираются местные старообрядцы, молятся, кадят, тихо бродят по могилам. Старухи что-то поют. В глубине склепа теплится тоненькая свечка. У входа — и бабушки в темных сарафанах и платках, распущенных по спине, и маленькие девочки с букетами полевых цветов. Так поминают «трех Иванов» каждый год.

Мы записываем и легенды, и былины, и песни, и сказки — все, что можем найти. Записали и «круги», и «столбы», и другие игры. Материала очень много. Но вообще скоро надо будет двигаться дальше. У нас большой план работы, а рабочих рук в этом году мало.

Отношение самих исполнителей к тому, что они поют или рассказывают, самое серьезное. Старую песню берегут, ценят и уважают. Знают ее все возрасты. Довольно четко выдерживают календарное прикрепление: на посидках — «припевки», игровые; это песенки с непременным упоминанием двух имен — девушки и ее «дроли», например:

Летел голубь, летел сизый,

Со голубушкой.

Николай-то у нас едет

Со Ириньюшкою.

Позади-то идут молодцы,

Похваливают:

- Кабы эта бы трава

Да во моем саду росла,

Кабы эта бы Иринья

За мной, молодцем, была —

Я спо зимнему спо трахту

Ей на тройке б прокатил!

На святках ходят со звездой, поют «коляду» и «виноградия». Весной «на горке» над рекой поют игровые-хороводные— («горочные») — «Бояра, вы зачем пришли», «Вдоль было спо речке», «Иванов монастырь становился», «Я хожу, хожу кругом города», «По загороду гуляет царев сын» — и т. п. В другое время кроме «горки» эти песни не поются. Только лирические можно петь во всякое время года и при разных случаях: на гулянье, на свадьбах, на пирушках, в пути на реке, на «поскотине» и т. п. Такие старые песни, как о Разине, некоторые рекрутские и особо старые семейные, которых на Пинеге и Мезени не знали даже старухи, здесь поют девочки-подростки 15—16 лет. Особенно хороши такие старые рекрутские, как, например, «По дорожечке да по широкоей», или «Со Буянова славна острова» и т. п.

Городских песен относительно мало. При сравнении с соседними, знакомыми нам реками Печора выделяется древностью и художественностью своего песенного репертуара. Тексты длинные, развернутые, поются тщательно, без сокращений. На Пинеге, например, бывали случаи, когда молодежь сознательно выбрасывала некоторые описания, подробности («гораздо долго все это петь-то!»). Здесь мы не видим ничего похожего: молодежь поет песню так, как восприняла ее от старших.

«Цылёмы в большой неприкосновенности донесли до наших дней новгородский тип и обычай», — пишет Воленс в своей книге «Промыслы и сельское хозяйство Печорского края». Вероятно, это так и есть в «обычаях»; а что касается «типа», то он тоже привлекает внимание с первого взгляда. Печорцы — не то что пинежане или мезенцы. Среди них много высоких, статных синеглазых людей, часто — очень красивых. И те черты финского типа, которые так часто встречаются у крестьян под Ленинградом и в средних районах России, тоже совсем чужды печорцам. У них горделивая свободная осанка, большое чувство собственного достоинства. Все это сказывается даже в мелочах и вызывает уважение приезжих.

10 июля 1929

Лодка на реке

Пижме Печорской

Пижма — такой же приток Печоры, как и Цыльма. Устья обеих рек приходятся очень близко друг от друга против Усть-Цыльмы. Конечно, надо было бы обследовать обе эти реки, но мы не успеем. Поэтому выбрали Пижму, как более населенную, и из всех ее селений — центральное, Замежное, которое находится в ста километрах от Печоры в глубине тайболы.

Попадают туда только на лодках вверх по течению Пижмы. Пути по берегу летом нет. Зимой ездят берегом по снегу на оленях.

Мы выехали 8-го. Нас заранее предупредили, что плыть через Печору в такую погоду опасно, если ветер не стихнет. Печора — не то, что Мезень или Пинега: на ней бывают настолько сильные бури, что местные жители боятся даже перебираться через нее на другой берег, не говоря уже о более длинном путешествии. Но нам надо было попасть в Замежное обязательно, а времени было мало. Мы наняли лодку с двумя ямщиками и решили плыть.

Перебраться прямо через Печору, действительно, оказалось невозможно: бури не было, но ветер был настолько силен, что нас с утра все отговаривали от путешествия. Мы стояли на своем. Для безопасности поднялись на веслах до деревни Коровий Ручей (тоже вроде «пригорода» Усть-Цыльмы), пересели в более крупный карбас, взяли еще одного ямщика и пустились через Печору к устью Пижмы.

Качка была совсем не речная. Мы перекатывались с волны на волну, как горошины, и только иногда оглядывались на нашу маленькую лодчонку, которая была прицеплена к корме карбаса и мелькала за нами, то взлетая, то проваливаясь в волны. Хороши мы были бы, если бы пустились на ней через Печору!

Кое-как переправились, отпустили обратно карбас с его хозяином и в своей маленькой лодке вошли в Пижму.

На ней имеются некоторые признаки обжитости: здесь находится часть усть-цылёмской «поск о тины», т. е. расположены пастбища и летние домики усть-цылёмов, которые проводят за рекой все лето, начиная с Иванова дня. На берегу нет бурелома, который не давал бы дороги пешеходам, — пешком пробраться можно. Но берега эти все же сильно размыты, с них падают и нависают над водой подмытые елки, которые едва держатся на крутых обрывах; синеющие дали уходят за заворотами реки в туман, и с низкого неба моросит мелкий дождь. Пустынно, сыро, глухо...

Мы лежим на дне лодки — трое головами в одну сторону, трое — в другую, покрытые одним общим большим куском брезента. С брезента дождь затекает нам за воротники. Лежать тесно, неудобно, но места мало, и приходится мирится. Мы не унываем. В первые сутки прошли тридцать километров. К ночи вылезли на берег, нашли какую-то пустую избушку. По местному обычаю, она не была заперта — только поперек двери стоял большой кол, указывавший, что хозяева отсутствуют. Набрали хворосту затопили печку. Сырой хворост дымил, дым ел глаза. Но мы вскипятили наш закопченый дорожный чайник, ужинали, обсушились и прекрасно выспались вповалку на полу, не снимая пальто: все-таки было достаточно людно. Утром привели в домике все в порядок, прибрали хворост, подмели пол и оставили на столе 20 копеек с пояснительной запиской. Когда хозяин домика приедет на свою «поскотину», он все поймет, а до тех пор никто ничего не тронет, даже если и зайдет случайно вроде нас в эту избушку. Таковы здесь нравы.

Второй день пути прошел под тем же дождем. Но река стала мельче. Все время под лодкой шуршали камни; несколько раз садились на мель. Для облегчения лодки сходили на берег, шли какие-то километры пешком. Потом снова влезали, и ямщики снова тянули нас бечевой...

К концу этого второго дня, т. е. вчера, все мы так устали, что повалились на дно лодки на солому и заснули очень рано. Увы — ненадолго!

Страшный толчок. Громкие вопли над нашими головами. Мы вскакиваем, как встрепанные.

— В чем дело?!

Темные северные дождливые сумерки. Над нами с берега нависает скала. Лодка стоит на месте. Нет, не стоит, — вертится и бьется между камнями в водовороте белой пены. Вокруг с шумом и брызгами мчится река, огибая утес.

— Где мы?!

Оказывается — на самом опасном из пижемских порогов, на так называемом «Разбойнике». Под скалой глубина темнеет до черноты, а тут же рядом — камни, на которые мы наскочили по недосмотру ямщиков. С «Разбойника» выбираться трудно: водовороты, глубина, невидные под водой валуны...

— Отпустите веревку! Отпустите сейчас же! Весло! Давайте весло! Шест сюда! Скорее, скорее! Дергайте сильнее! Поворачивайте! Отпускайте! Толкайте все вместе!

Наши горе-ямщики в испуге топчутся на берегу. Мы, вскочив, кто веслом, кто шестом отталкиваемся, упираемся, поворачиваем... По ночной реке далеко разносится шум, плеск, треск и возмущенные крики.

Кое-как выгребаем и поворачиваем за угол. Здесь уже спокойнее. Но с нас довольно. Мы оставляем багаж в лодке на попечение ямщиков, а сами выходим на берег и тащимся по высокому глиняному обрыву. Тут неподалеку должна быть деревня. Там и заночуем. Деревня, действительно, стоит на своем месте. Она спит. Только в крайней избе виден огонь. Мы появляемся на пороге.

— Здравствуйте! Нельзя ли у вас переночевать?

В полутемной избе сидят за столом четверо мужчин и шумно играют в карты. Они оборачиваются к дверям и с изумлением смотрят на нас.

— Милости просим, — отвечает один из них и встает с лавки. За ним поднимаются остальные. Мы сбрасываем на лавки пальто и платки.

— Хозяин, — может быть, и самоварчик можно?

— Пошто нельзя? Можно!

Один из крестьян направляется к печке.

— Да который из вас хозяин-то? — спрашиваем мы. Мужики переглядываются и смеются.

— Да вишь ты, хозяев-то нету, — отвечают они в некотором смущении.

— Как нету? А вы...

— А мы — дорожные. От погоды спасались, ну и зашли. Хозяев-то нету, ну мы и сели...

Выясняется, что все-таки это не совсем чужая изба: хозяин приходится одному из присутствующих кумом, но он куда-то вышел и уже несколько часов отсутствует.

«Дорожные» люди расположились в его избе по семейному. Вместе с нами они присаживаются к самовару.

В разгар чаепития на пороге появляется какая-то фигура. С минуту она молча смотрит на всех нас, затем подходит ближе.

— А, кум Афанасий, — радуются «дорожные», — а мы тут плыли, плыли, да и пристали к тебе. Да вот еще люди подоспели...

— Милости просим, — радушно отзывается кум Афанасий, — а... не найдется ли и нам местечка у вашего самоварчика?..

Узнав, зачем мы приехали на Пижму, наши сотрапезники необычайно оживляются.

— Так это вам Чупровых надо! Три брата их: Яков, Климентий и Еремей. Они хором песни поют, а Еремей еще и старины знает. И так это у их ладно выходит. Иван! Ступай к Чупровым, зови сюда!

Нам очень хочется послушать братьев Чупровых, но мы все-таки пытаемся возразить:

— Товарищи, но ведь два часа ночи! Люди спят!

— Ништо! Ведь вам ждать-то недосуг? Утром дальше поплавитесь? Беги, Иван, живо!

Иван исчезает из избы. Мы, забыв о дорожной усталости, поспешно развязываем нашу подоспевшую аппаратуру, вынимаем бумагу, карандаши.

Все три брата Чупровых являются перед нами, как в сказке, словно Сивка-Бурка из-под земли. Мы начинаем извиняться, что разбудили их в такое несуразное время, но они не дают нам договорить.

— Дак што? Как не разбудить, коли дело такое!

И тут мы с изумлением замечаем, что за спинами трех братьев толпится чуть не полдеревни: все пришли послушать, как будут петь их лучшие песельники.

И в половине третьего ночи начинается эта незабываемая запись.

Братья поют удивительно: слаженно, стройно. Песни у них старинные, исконные печорские, красивые и длинные. Толпа, затаив дыхание, впивается глазами в певцов, чинно сидящих перед фонографом. Песня, вторая, третья...

Потом поет один Еремей. Еремею лет под сорок. Это высокий, худощавый человек с чуть суровым и строгим волевым выражением лица; он охотник на пушного зверя, которого так много в печорских лесах. Но для нас это прежде всего — артист редкого дарования.

Еремей знает немного: всего две былины — про Илью и про Бутмана. Но поет он их так, что в избе всё замирает. Сильный, глуховатый голос; самозабвение, в котором певец явно не видит и не слышит ничего, происходящего вокруг; своеобразный напев, героические образы, встающие из былинного повествования — все это совершенно гипнотизирует аудиторию.

Пение окончено, но мы долго не можем опомниться. Только в седьмом часу утра слушатели расходятся по домам, обсуждая и еще раз переживая пение замечательного былинщика.

Утром один из «дорожных», житель Замежного, садится вместе с нами в лодку и уверенно руководит нашими ямщиками. Уж он-то хорошо знает дорогу к себе домой. Это Тимофей Григорьевич Поздеев, добродушный и приветливый человек. Он сидит на носу лодки и зорко глядит по сторонам.

— Право. Лево. Левей. Еще левей. Камни тут...

Мы беседуем с ним о Замежном, о песнях. Оказывается, он сам — завзятый певец. Уютно подобрав под себя ноги и облокотившись на борт лодки, он глядит вдаль на убегающую реку и тихонько мурлычет «Ах, да не ясен-то сокол да по горам летал»...

— Тимофей Григорьевич, спойте погромче! Певец сначала конфузится, потом соглашается. Он увлекается; одна песня сменяет другую.

— Да уж где мне против Еремея Провыча, — говорит он наконец, умолкая.

А Еремей Провыч тоже тут: он сидит на руле. И когда замолкает Поздеев — затягивает одну из вчерашних (вернее — из ночных) песен. К ней прибавляется другая — какая-то новая, не слышанная еще нами. Потом он переходит на старины. И этот путь по прозрачной тихой реке между заросшими дремучим лесом берегами, под неумолчные напевы двух прекрасных мастеров печорской песни похож на путь в сказку, в царство Жар-птицы. Мы чувствуем, что чудеса ждут нас и впереди.

13 июля 1929

Замежное

В Замежное мы прибыли на четвертые сутки после отбытия из Усть-Цыльмы. 11-го числа. Четверо суток в лодке под дождем на пустынной необжитой реке. Ночевали в избушках, стряпали на берегу на костре... Наконец, достигли нашей земли обетованной.

Два дня прошли в совершенно невозможной напряженной работе. Замежное оказалось таким золотым дном, какого не могли нам предсказать все наши предчувствия. За два дня мы записали 180 песен.

Это было в ущерб другим жанрам. В Замежном песенная культура совершенно поглощает сказочную и былинную.

— Где бабушка (или мама)? — спрашивали, входя в пустую избу, Анна Михайловна и Ирина, разыскивавшие былины и сказки. И брошенные дома младенцы, бродя в одних рубашонках по покинутому жилищу, весело отвечали:

— Не!... В трубу ушла!

Это обозначало, что личности, интересовавшие наших собирательниц, толпились около школы, где мы остановились, и в числе других жительниц Замежного без остановки пели, пели, пели в фонограф... С первого же дня вся деревня ревностно толпилась «у трубы», стараясь занять местечко поближе, и отвлечь их внимание на что-нибудь другое было невозможно. Певицы пели, не умолкая. Пели в фонограф, пели на улицах, расходясь от нас после записи, пели в избах, пели за работой, пели даже лежа в кроватях, если нам случалось заходить к ним в неуказанное время. При встречах с нами где-нибудь на берегу, у колодца или в других совсем далеких от фонографа местах, они вспоминали все новые и новые жемчужины своего поистине необозримого репертуара и очень охотно сообщали их нам — «штоб не забылось, штоб люди в городу послушали». Мы были поражены и их радушием, и богатством репертуара, и качеством песен. Все это — чудесно!

Рабочий день наш начинался в семь часов утра. Работали до 12-ти. До часу был перерыв, потом опять запись до 6-ти вечера, не вставая. От шести до семи наши певицы «управлялись» и «обряжались» со скотом, а к семи приходили снова и пели до 12-ти ночи. Запевалы менялись перед «трубой», хоры пели поочередно — то девушки, то женки, то все вместе. У нас карандаши вываливались из рук от усталости.

В 12 часов ночи мы встаем с места.

— Ладно, спите теперя... А утром мы опять придем, — невозмутимо говорят певицы. И приходят с шести часов... Уходя от нас и идя к нам утром — опять поют по улице, опять что-то интересное, незнакомое, неслыханное. Мы просто в отчаянье приходили: рук не хватало удержать все, что мы слышали.

Особо «певкие» женки — Марфа Федоровна Мяндина, Устинья Анкудиновна Поздеева (мать нашего приятеля Тимофея Григорьевича), Ирина Николаевна Ончукова, некоторые девушки. Но в общем трудно назвать лучших: все поют хорошо и знают очень много.

Завтра возвращаемся в Усть-Цыльму.

16 июля 1929

Бугаево

В ночь на вчера вернулись в Усть-Цыльму и теперь не знаем, как быть дальше. Нам необходимо ехать скорее вниз, к Пустозерску, но никаких средств сообщения пока не предвидится: пароход, который должен был идти вниз по реке завтра и к которому мы так торопились, отменен. Нам нужно проплыть около 300 километров до нижнего района. По берегу нельзя: тут нет береговых дорог, потому что у Печоры много мелких притоков, через них нужны мосты, а их все равно весной срывает половодьем; поэтому нет смысла их сооружать — и никто их не сооружает. Но нам надо уехать во что бы то ни стало: 25-го уходит океанский пароход в Архангельск, на котором мы должны вернуться, но до 25-го надо попасть в нижний район и хоть немного там поработать.

Дожди льют беспрестанно. Холодно, сыро! Полная безнадежность!

17 июля 1929

Река Печора,

пароход «Печора»

Ни точного расписания, ни точных сведений о пароходах здесь нет. Телеграф с Архангельском испорчен. Телефон обычно не работает. Мы пробовали узнать по почте, когда пойдет пароход в низовья. Нам ответили:

- Частным лицам мы таких справок не даем. Впрочем, если вы заплатите сорок копеек...

Мы заплатили. Через сутки нам принесли с почты документ: «По официальным сведениям ничего достоверного о пароходном движении по реке Печоре в ближайшее время неизвестно». Тьфу!

Мы сидим в избе милых Тороповых (нашего первого ямщика — Алексея Дмитриевича и его красавицы жены Степаниды Михайловны) и уныло смотрим на бушующую, мокрую, всю в дожде Печору. И вдруг — неожиданное счастье: вдали по реке движется буксирный пароход. Он тащится с огромным хвостом плотов, — очевидно, везет в низовья лес, — но разве это важно?

Алексей Дмитриевич, лодку, скорее!

Лодка мигом оказывается под парусом. Мы буквально впрыгиваем на бурные волны бешеной Печоры и мчимся к буксиру. Пароход замечает сумасшедший парус и дает предостерегающий свисток. Но опытный рыбак Алексей Дмитриевич ловко юлит перед самым буксировым носом. В конце концов пароход вынужден подцепить карбас на багор и вступить с нами в переговоры.

Я не могу остановиться, — говорит изумленный капитан, —меня раздавит плот, который я веду. В нем десять тысяч бревен. Я пройду еще семь верст и там за мысом буду пережидать грозу. Потом мы сразу двинемся дальше. Если вы успеете добежать — мы вас возьмем. Но ждать вас мы не сможем. Кают у нас нет. Вы сможете устроиться только на палубе.

Словом, сценка была очень похожа на беседу лорда Гленарвана с капитаном брига «Макари» — (смотри роман Жюль Верна «Дети капитана Гранта»), хотя тон её был гораздо мягче. Но делать нам было нечего.

Спешно летим обратно к берегу, кое-как складываем багаж и бежим к указанному мысу. Бежим семь километров. За нами, грохоча и подпрыгивая, несется лошадь с телегой, на которую сгружена вся наша поклажа.

Гроза ревет, хлещет дождь. Мы мчимся по мокрому песку и по глине, которая скользит и осыпается у нас под ногами. Мы прибегаем во-время: пароход еще не отошел. Поперек всего горизонта мечутся молнии. День — а темно, как вечером. Страшное дело — такая гроза на Печоре!

На палубе не видно ни души, но при нашем появлении откуда-то изнутри вылезает капитан, за ним матросы. По-видимому, они никак не ожидали от нас такой прыти.

— Промокли?! Насквозь?!

— Ну, конечно, — весело отвечаем мы и выжимаем наши верхние одежды, которые вытащены со дна Печоры. Вокруг нас суетятся матросы.

— Вот, сюды, сюды заходите… Тут сухо, тепленько…

— Вещи под брезент можно…

— Давайте чемоданчик-то… Митька, тащи в кубрик! Там не промокнет.

— Короче говоря, на ночь нас устроили кого куда — в трюме и в кубрике. К утру тронулись и в 12 часов дня были в Бугаеве. Здесь стоим уже девять часов и ждем распоряжений с берега — куда идти дальше: везти ли лес действительно в низовья, или сгрузить его тут и возвращаться в верховья за новыми плотами. Тогда нам опять беда.

20 июля 1929

Река Печора —

Деревня Климовка

Адрес совершенно неожиданный. Мы не предполагали останавливаться здесь, в этой крошечкой деревушке. Но за нас это решили погода и Печора.

В Бугаеве нас высадили, потому что пароход пошел все-таки опять вверх. А мы проплыли на нем только часть нужного пути! Но, к счастью, подвернулся местный житель, Павел Кисляков, который предложил доплавить нас до нижнего района в своей лодке. Мы согласились. Пути нам было километров около двухсот.

Кое-как проплыли первый день. К вечеру после довольно спокойного и ясного заката карбас выплывает в самую быстрину. Средняя ширина Печоры в этом месте — около двух километров. Наш маленький парус плывет как по морю, держа курс прямо на опускающееся солнце.

— А не повернуть ли к берегу?

Ямщик оборачивается:

— Костер разводить?

В однообразном пути разводить время от времени костер на берегу — большое удовольствие. Сухие сучья ярко пылают и трещат, густой дым хоть на полчаса разгоняет вокруг нас комариные тучи. На три скрещенные палки вешается чайник. Мы с наслаждением поглощаем горячий чай и черствые ломти хлеба. После некоторого отдыха костер тушится, и мы плывем дальше. И так весь день...

Вероятно, таким же примерно образом путешествовали когда-то тут новгородцы, приезжавшие к местным жителям за данью...

После последнего привала у костра все мы укладываемся на дно лодки.

— Грести не надо. Будем плыть по течению и дежурить по очереди, чтобы не прибило к берегу.

Мы беззаботно засыпаем. Лодка плывет самотеком.

Солнце давно село. Дежурный клюет носом на руле.

Из-за леса надвигается туча. Сначала она маленькая. Но долго ли ей вырасти?

Печора неожиданно вся темнеет. Над нашими головами проносится резкий шквал.

— Товарищи, проснитесь! «Север»!

«Север» — страшное слово. Это ветер с океана. Он не только несет с собой бешеные шквалы и недельные дожди — он гонит Печору вспять, поднимает против течения огромные валы, останавливает путников, губит сотни лодок и карбасов. «Север», застигнувший путешественников посреди буйной Печоры, — большая опасность.