На Пинежье 5 страница

Семь дорог, пятнадцать улиц, —

Долго ездить спровожать!

Издали поднимаются два древних деревянных шатра. Юромская церковь — знаменитый памятник северной народной архитектуры.

Пароход предупреждает о своем приближении протяжным, пронзительным свистком.

От ярко-рыжего глинистого берега трава кажется еще зеленее, а серые бревна домов приобретают какой-то особый мягкий матовый оттенок. Издали, с палубы, видно, как внезапно оживляется берег, наполняются народом береговые тропинки. Красные, розовые, синие пятна девичьих и бабьих сарафанов торопливо сгущаются на берегу у воды. Сверкая пятками, со всех тропинок скатываются ребятишки. Десятилетние няньки тащат за собой ревущих питомцев. Сзади плетутся и старухи: хоть и знакомая вещь пароход, а все-таки развлечение.

Никаких пристаней, конечно, нет и в помине. Пароход пристает прямо к песочку.

— Михеюшко, здорово!

— Глянь-кось, девки — лешуконский Петрован у колеса!

— Побереги-ись! Бабка, бабка, поди с дороги, раздавим!

— Карповна! Далече ли едешь? Палащельским кланяйся! Много-ль с городу везешь-то?

Юромчане, столпившись на берегу, громко переговариваются с друзьями, кивающими с палубы. Кажется, все на реке знакомы друг с другом. Смеются, обнимаются, встречают приехавших родных. На головах — пестрые платки; лица круглые, загорелые, приветливые. Из-под вздернутых спереди сарафанов виднеются черные «коты» (обувь типа кожаных галош) и цветные толстые шерстяные чулки, вязанные пестрыми узорами и звездочками.

В Юроме стоим долго. Высаживаются пассажиры, команда берет дрова. При помощи местных «кооператоров» выгружается то количество мешков, бочек и ящиков, которое отпущено Юромской лавке с этим рейсом местным продовольственным центром.

Затем после несколько новых пронзительных свистков пароход снова собирает нас на борт и, фыркая и барахтаясь у самого берега, медленно отваливает. Толпа, потихоньку поднимаясь на крутой берег, долго смотрит нам вслед...

В стороне от Юромы — высокая гора с большим одиноким крестом. С горы видны завороты реки, бухты, маленькие притоки и береговые пашни. Вода и вода без конца — тихая, лесная, необъятная. Над горой проплывают громадные облака, и здесь, на горе, они кажутся ближе, чем люди и лодки, которые копошатся внизу — так далеко внизу, что даже голосов не слышно.

На нашем пароходе несколько настоящих поморов; у них меховые шапки и рукавицы, балахоны вроде мешков с рукавами и меховыми воротниками у горла, на ногах высокие бахилы. На поясе у каждого большой нож, но лица приветливые и добрые. Вообще люди здесь умные и тактичные. Они не любопытны, не пристают к нам, ни о чем не расспрашивают. Они могут целый час просидеть рядом с вами и, хоть и будут понимать, что вы — человек из других краев, ничего не спросят. Зато если вы сами к ним обратитесь — они ответят очень приветливо и охотно станут поддерживать беседу. За молчаливостью оказывается скрытым и радушие, и доброжелательство, и другие хорошие качества.

У женщин, которые сидят тут же, я расспрашиваю о местном календаре, развлечениях, праздниках. Мне охотно и весело рассказывают обо всем. Выясняется, что свадьба на Мезени играется в основном по старине — с приметами, оберегами, песнями. Под Новый год девушки гадают — слушают на перекрестках, глядят сквозь кольцо или через хомут в зеркало — должен привидеться «суженый». На масленицу («в заговенье») катаются с горки и при этом поют песню «Что на горке, на пригорке». Весной водят над рекою «круги» (т. е. хороводы), в которых поют разные лирические (не игровые) песни, и ходят «в застенок»: девушки наряжаются в золотые повязки (очевидно, как на Пинеге) и, встав попарно, длинной шеренгой гуляют по дощатым мосткам деревенских улиц.

— А песни можно круглый год любые петь? — спрашиваю я. И «женки» торопливо сообщают, что этого никак нельзя: на каждое время года — свои; зимой ходят «колядовщики» с «Виноградиямн» и колядками; на зимних посиделках четко делятся песни «заюшковы», «утушковы», «кривульки» — каждый цикл со своими играми — и т. д. Выясняется попутно, что и здесь, как на Пинеге, надо оберегаться от нечистой силы, которая живет всюду: и бане — баенник, в овине — овинник, в лесу — лесовик, иводе — водяной.

За такими беседами время идет незаметно.

Сейчас уже ночь. Спать не ложимся: часа через два будем в Лешуконском (Усть-Вашка тож). Там нас должны пересадить на какой-то опять новый пароход, чтобы доставить к крайнему пункту верхней русской Мезени — в деревню Вожгоры.

17 июня 1928

Река Мезень,

пароход «Сурянин»

Вчера около двух часов ночи мы увидели вдали пустынный берег и около него какую-то сложную комбинацию из пароходной трубы, нескольких лодок, группы людей в лаптях и сарая. Оказалось, что это и есть Усть-Вашка (или, как тут произносят многие, Усть-Вяшка).

Мы вылезли, нашли пароходного агента и попросили, как всегда, забронировать нам места на том пароходе, который должен идти отсюда дальше к верховьям Мезени.

— Оно, конечно, можно, — согласился этот добрый человек, — а тольки што мы вверх по Мезени вряд ли пойдем.

— А куда же вы пойдете? — сраженные, осведомились мы.

— А вернее, что в сторону по Вяшке пойдем. Оказалось, что никакого расписания тут вообще нет, а что пароход идет туда, куда захочет большинство публики. Вашка — приток Мезени, она сворачивает совсем не туда, куда нам надо.

— А если вы сейчас пойдете по Вашке, то когда же будет пароход на Мезень?

Агент сдвинул кепку на бок.

— По Вяшке — два дни, — сказал он, загибая два пальца на грязной руке, — да обратно два дни... нет, обратно — три дни. Да, так што ден через пять — раньше на Мезень не пойдем.

Оказалось, что решение этого важного для нас вопроса зависело от того, куда держат путь все те пьяницы, которых мы тащили за собой на барже. По счастливой случайности пьяницы дружно потребовали, чтобы их тащили не на Вашку, а к верховьям Мезени, так как большинство их украшало своим присутствием именно тамошние деревни. И вот теперь наши благодетели спят вповалку на палубе, куда они перешли с баржи всем составом (баржу отцепили в Устье-Вашке и оставили впредь до особого назначения), а мы — под ними в трюме, в нашем «салоне» I класса.

Этот пароход еще хуже предыдущего: меньше, слабее, ползет совершенно по-черепашьи — две с половиной версты в час. Сегодня воскресенье. Плыть нам до вечера вторника. Живем все в куче, спим не раздеваясь; мыться надо на палубе посреди лежащих; там на стенке висит рукомойник, который нужно торкать снизу под гвоздик, — тогда из него течет вам на руки...

Но унывать никто из нас и не думает. Плывем весело!

18 июня 1928

Там же, на «Сурянине»

Плывем — все так же, на той же маломощной тяге. Сила машины все-таки, говорят, три версты в час. Течение тут — три с половиной. Предлагается решить, через сколько времени донесет нас до Вожгор, если известно, что вышли мы вчера в 8 часов утра из Усть-Вашки, а оттуда до Вожгор 177 километров... И идем мы против течения...

Но по существу наше путешествие совсем неплохо. По вечерам, сидя на носу «Сурянина» на свернутых цепях и канатах, любуемся лесными берегами, зеркальной темной рекой, закатом, туманом вдали и другими живописными деталями мезенских берегов. Тут же на палубе, прикрывшись большим куском брезента, сидят и лежат наши попутчики. Из них многие сейчас уже совершенно трезвы. Некоторые целыми сутками неподвижно пребывают на своих мешках, обняв руками колени, и только развлекаются по нескольку раз в день чаепитием из черных, насквозь прокоптелых чайников. Около нас — трое молодых крестьянских парней.

— Митька! А, Митька?

— Ну?..

— Может, сходить за кипяточком?

— Не!.. Сыты ведь, сколь рыбы утром уели...

— Да скучно!

— Ну, сходи...

Парень встает, идет к кипятильнику и возвращается с полным чайником. Медленно разворачиваются завернутые в тряпку запасы: хлеб, баранки, соленая рыба. Пьют чай медленно, зевая по сторонам: пьют и едят не от голода, а от нечего делать — все-таки развлечение.

Зато на других приятно смотреть: из-под брезента торчат руки с книгами, взятыми из пароходной библиотеки. Упершись локтями в коленки, люди читают. Капитан говорит, что это — недавнее новшество; раньше никогда никаких библиотек на пароходах тут не бывало, а теперь возят, и многие грамотные крестьяне охотно берут и классиков, и новую литературу, чтобы заполнить время от чайника до чайника.

Днем сегодня была довольно длительная остановка: палубным пассажирам надо было варить обед (на одних чайниках все-таки далеко не уедешь), а для этого требовалось развести костер. Так как на палубе этого не сделаешь, то пароход подошел к берегу и ждал, пока разведут костры, сварят обеды, пообедают, покурят, влезут обратно... Мы в это время бегали по берегу и купались. Обедов мы не варим: у нас тоже — многократные чаепития, только вместо прокопченного чайника мы везем с собой громадный жбан, купленный в прошлом году в Устюге Великом.

Наша конечная цель — деревня Вожгоры. Потом мы будем понемногу спускаться и работать во всех тех деревнях, мимо которых проплываем сейчас. Начинать нужно непременно с верховьев: через некоторое время река может обмелеть и нам трудно будет оттуда выбраться, а так мы будем шаг за шагом спускаться по течению.

Вчера к вечеру проходили деревню Палащелье. Несколько лодок быстро оторвались от берега и направились к пароходу. В лодках были расписные коробейки и деревянные ложки, которые тут выделываются в больших количествах и продаются по всей реке. Мы пока ничего не купили: на обратном пути все равно будем работать в Палащелье, а сейчас лишний багаж нас только свяжет.

Пароход ползет изо всех сил, карабкается и очень часто шуршит по дну реки: здесь уже и сейчас воды сравнительно мало. Вчера после одного сильного подводного толчка окно в каюте перестало выдвигаться: обшивка перекосилась. Позвали на помощь капитана. Он долго вздыхал, ковырял раму и обшивку, пока не сознался, что дело безнадежно.

— Такое еще не раз будет, — утешил он нас, уходя, — бывает, что зараз все полы вышибает. Такая уж тут река!

Наш капитан вообще обладает эпически-спокойным характером. Хорош был его рассказ о пароходах на Печоре. По сообщенным им сведениям, наш «Сурянин» — второй по медленности хода, а есть какой-то еще хуже, который идет по версте в час. Кузов у него деревянный, но он все-таки не боится ходить через Белое море и через океан на Печору.

— Да как же он ходит?! — ужаснулся кто-то из нас.

— Да уж так... Возьмет баржу с грузом, да тихонько по бережку и хряет...

Симпатичная перспектива нам на будущий год! Ведь мы твердо решили после Мезени ехать на Печору...

20 июня 1928

Вожгоры, школа

Вот, наконец, мы и прибыли на наше первое рабочее место. Ехали десять суток.

Хотя уже наступила ночь, мы отправились искать приюта в школу. Милая жена учителя (сам он — в отъезде) очень приветливо впустила нас, даже не рассердилась за беспокойство и позволила разместиться в большом классе. Кое-как улеглись и кое-как выспались — на голом полу, конечно, с минимумом соломенной подстилки. С утра все разметались по деревне.

Вожгоры — большая деревня, каких на Мезени много.

Черно-рыжие, смоляные высокие избы с конскими и лебедиными головками на охлупнях; старинные крылечки, бани, амбары; украшенные деревянной резьбой подзоры. У колодца — красные сарафаны молодок и синие набивные сарафаны старух. Подле рыбачьих лодок на берегу — старики в рубашках из домотканой полосатины, на завалинках — женщины с прялками и грудными ребятишками на коленях.

Как и большинство деревень на Мезени, Вожгоры занимаются разными промыслами. Пахотной земли мало, пастбища тоже неважные. Хотя вожгорцы держат коров и овец, но о крупном скотоводстве и молочном хозяйстве в широких масштабах у них не слышно. Хозяйства небольшие, свои, домашние.

Основная экономика определяется обычно местными условиями. А Мезень — вся в лесах. Лесная река — это богатство.

Это не только охота и рыбная ловля: это еще широкая возможность для подсобного заработка.

Вожгорцы и охотятся, и неводят. Зверье, птица и рыба идут на продажу. Немалая часть остается и для себя, особенно рыбы. Мезенцы пекут ее, и варят, и «квасят», заготовляя впрок. А рубкой и сплавом леса занимается 70% населения. Деревенская торговля, конечно, очень примитивна: лавка с предметами первой необходимости — и только. Очень многое — одежда, обувь, посуда — выделывается на свои нужды руками самих потребителей.

Все это мы узнали сегодня, бегая из избы в избу и завязывая первые знакомства. ИЗО совершенно млеет перед громадными избами-хоромами с расписными фронтонами, перед узорами домотканых «полосатин» и сине-белых набоек, перед яркими плетеными поясками. Население исключительно приветливо и доброжелательно встречает нас. В качестве первого доказательства дружбы нам предложили вытопить баню, — обычай гостеприимства, идущий из невообразимой глубины веков.

Баня. Это легко сказать! А каково вам придется, если вы узнаете, что во всей большой деревне белых бань нет, а есть только черные, обладающие всеми теми качествами, которые делают этот вид гражданского зодчества чрезвычайно трудно приемлемым для непривычных горожан? Здешние бани топят так, что Ирина Карнаухова и Ира Левина, которые полезли было туда первыми, едва не задохлись сразу же, вылезли почти без чувств в предбанник и уселись (вернее — растянулись в полуобмороке) голые на завалинке входной двери (которая, кстати сказать, вообще навешена не была, — здесь нравы простые!). Пришлось ждать и выветривать жар и пар. Только постепенно баня приняла вид, с которым мы кое-как могли согласиться.

Перед сном я пошла на реку. Вся деревня давно затихла. Не знаю, где есть краски нежнее, чем у летней северной ночи. Тончайший акварельный рисунок: голубое небо с розовыми отблесками заката, прозрачная и тихая лесная река; на противоположном берегу — светлая зелень кустов и деревьев, которые еще пахнут здесь ранней весной. Берег — крупная галька и песок, хрустящий под ногами. У самой воды — ряд рыбачьих серых плоскодонных лодок и развешенные для просушки сети.

Остановишься — глубочайшая тишина. Только на том берегу, в лесу, тихо кукует кукушка.

24 июня 1928

Вожгоры

Записи идут полным ходом. Песни — одна другой древнее, красочнее, интереснее. То, что на Пинеге знали отдельные, особо «певкие» женки и старухи, тут знают очень многие.

Здесь поют не только женщины, но и многие пожилые мужчины. От старика Ф. Ф. Голёва я записала старую песню, редко встречающуюся в сборниках:

Под славным крепким городом под Архангельском,

На славной пристани на корабельной

Построена была изба новая, нова, караульная.

Што ль во этой избе во новоей

Восемьсот сидят да добрых молодцев.

Една красна девушка замешалася.

Разудала была красна девушка во игры играть,

Во игры играть, во карты шахматные.

Она билася об велик заклад,

Велик заклад да о три корабля.

Што первой-от кораб со цистым серебром,

Второй-от кораб со красным золотом,

Што третьей-от кораб со скатным жемцугом...

Молодец проигрывает игру. Девица предлагает ему жениться на ней и взять проигрыш в приданое, но он отказывается.

Старуха Анусья Любовна Грязн а я пела о том, как

... по весны по красной, по лету по теплому

Тут плавали сера мала утица

Со сизым со селезнем...

У сизого было селезня

Во три-то ряды, в три ряды перьицо завивалося,

Що-то у удалого молодца

В три рядку кудерьцы да завивалися,

Завивала кудерьцы да красна девица...

От нее же я записала песню «На крутой горе на высокоей», где была

Спостроена да церковь но... церковь новая,

И да церковь но... церковь нова, да семи... семиглавая.

И да на восьмой-то главы да позоло... позолоцен крест,

А на кресту... на кресту-ту сидит да ма... мала пташица,

Эй да мала пта... ай, мала пташица, да млад соловьюшко...

Соловьюшко сидел на кресте н смотрел, как через три луга зеленые пролегала путь-дороженька и шли по ней «добры молодцы — донски к а заки» на битву с врагами лютыми...

Старик И. Е. Грязнов спел о том, как «из палатушкп белокаменной выезжал майор-полковничек» и как три брата, крестьянские сыновья, кидали жребий, кому идти в солдаты:

У большого сына жеребий плывет, как утица,

А у среднего плывет, как бела лебедушка,

А у младшего — как клюц ко дну.

Младший сын и тут, как во многих фольклорных произведениях, несет на себе всю тяжесть того, от чего его старшие братья ухитряются отказаться.

Кроме таких старых лиро-эпических песен тут много чисто лирических любовной и семейной тематики. В том числе имеется песня об одном местном событии старого времени. Песня рассказывает, что

В тридцать пятом во году

Ой да во Мезени-городу

Да у Добрынина да у купца

Сбежала дочь от отца.

Девушку разыскивали всюду, пока, наконец, не нашли в семье молодца, с которым она, убежав из дому, обвенчалась вполне законно. Певицы говорят, что такая история когда-то действительно случилась в городе Мезени.

Из вожгорских певиц пока что особенно запомнилась мне Марфа Никитишна Лешукова — вдова-беднячка средних лет, мастерица-плакальщица. Она ходит причитать по свадьбам и по покойникам, знает много песен — и очень старых, и поновее. У нее лицо, которое когда-то, вероятно, было красивым, большие глаза, в которых и горе, и озорство, и что-то, вызывающее невольную щемящую жалость. Воспитывает сына-подростка и дочь Саню, единственную комсомолку на всю деревню. Марфа Никитишна пела нам, причитала. Спела и то, что мы до сих пор знали только по книжке Ончукова — величание «виноградие». Эти длинные торжественные величальные песни поются под Новый год вместе с колядками, которые тут каждый год непременно исполняются ребятишками во время хождения со звездой. Название «виноградие» произошло от припева «виноградие красно-зеленое», который повторяется через строчку, но никак с текстом песни не связан. «Виноградия» бывают «холостые» (девичьи и мужские, для молодежи) и «женатые» («семейные» для большой семьи и «бездетные» для одинокой пары). «Холостые» воспевают красоту и наряд молодца, а особенно — красоту и рукодельное искусство девушки, которая, по песне, сидит среди чистого поля под березой в белобархатном шатре и вышивает шелками на белом полотне диковинные узоры: «красно солнце с маревами», «светлый месяц со лучами», «темны лесы со зверями», «сине море со волнами, со белыми парусами» — н т. п. «Виноградия женатые» восхваляют хозяйский двор и семью, а «бездетные» — взаимную любовь молодой женатой пары. Поются «виноградия» тоже, как колядки, при хождениях со звездой. Все это так интересно, ново, всего этого так много, что просто рук не хватает, чтобы охватить все сразу.

Записываем и в помещении школы, и сами ходим с фонографом по избам, и бегаем без фонографа туда, куда нас приглашают на предварительные разведки, беседы и знакомства. Вчера меня звала в гости румяная, веселая молодка Федора Гольчикова.

Прихожу. Издали, за несколько домов, слышу заглушенное пение. Оно, несомненно, исходит из Федориного дома. Но дверь заперта, окна тоже. Где же хозяйка?

Обхожу кругом громадную избу и попадаю прямо к раскрытым воротам большой «повети» — задней части избы, находящейся во втором этаже; это род огромного сарая без окон, куда складывается всякое домашнее имущество — сани, хомуты, дрова, оленьи шкуры, старая посуда и т. п. Освещается поветь или через ворота, выходящие па «взвоз» (бревенчатый помост, по которому на «поветь» въезжают на конях), или через двери, выходящие в сени, отделяющие «поветь» от жилого помещения. Впрочем, в крыше так много щелей, что особых окон не требуется. (Вернее — не в крыше, она обычно не дырявая, а между крышей и стенами, наверху).

Так и тут. Поветь очень большая и просторная. На ней полутемно.

— Залезай сюды!

— Приходи, приходи!

— Небось, долго искала? А мы и запели, чтоб тебе знак подать.

На полу навалены груды только что срезанных березовых веток. Сильный, прохладный, очень приятный аромат березы наполняет благоуханием всю поветь. Пять-шесть молодых женок с хозяйкой во главе, одетых в пестрые сарафаны и повойники, совсем утопают в этих зеленых волнах.

— Что это вы делаете?

— А вишь — веники вяжем, — отвечают женки, собирая ветки в пахучие пучки и ловко перевязывая их тонкими прутиками, — это на весь год. Как березник станет в полном соку, так мы его и ломаем. Идем гурьбой, наломим и принесем. Сейдень к Федоры, завтра к Марфы... Вместе-то прытче работа идет... Да еще под песни!

Руки у женок заняты, но головы свободны. И они очень довольны, что во время привычной механической работы могут поговорить с приезжим человеком. А мне тоже лучшей обстановки не придумать: беседа не мешает работе моих новых знакомых, а про песни и про многое другое, связанное с местным бытом, лучше всего разговаривать вот так, на свободе.

И мы сидим так часами. Я разузнаю о нужном мне материале, делаю предварительные записи, собираю загадки, частушки. Потом, когда вечером женки придут к нам, мы запишем самое интересное из спетого на фонограф.

Вязанье на зиму веников — одна из постоянных домашних женских работ в это время года. Проходя по деревне, мы на многих поветях, раскрытых на улицу, видим группы таких же молодок, занятых этим несложным, но обязательным делом. Им обычно занимаются коллективно. Коллективно же проходит и другая работа — заготовка глины для кладки и ремонта печей. Глину привозят домой, мешают с водой, и женки босыми ногами без конца разминают ее до полной мягкости. Потом примитивными деревянными формами-рамами выделывают вручную серые, влажные кирпичи; их кладут на солнце, чтобы они просохли. Я не знаю, везде ли кирпичи делаются так, но хорошо помню, что именно так их выделывали у Жюль Верна жители «Таинственного острова», заброшенные в просторы необжитого океана... При этой работе тоже нередко поют песни, чтобы как-то разнообразить скучный труд, и тут тоже очень удобно и спокойно можно записывать.

25 июня 1928

Вожгоры

Мы работаем не только в самих Вожгорах, но бегаем еще за 6 верст вверх по Мезени лесом в деревню Родому — самую последнюю русскую деревню мезенского верховья. Дальше через десятки верст — уже коми. В Родоме очень хорошие старые песни, хорошие старухи-певицы. На днях после целого дня мы попросили, чтобы нас отвезли в Вожгоры на лодке, — «сплавили», как тут выражаются, если дело идет о пути вниз по течению, независимо от того, идет ли речь о бревнах или о людях. Одна из свободных «женок» охотно вызвалась отвезти пас. Мы погрузились в плоскую, узкую лодку, которые тут употребляют повсеместно, уютно устроились на соломе и поплыли. Путь шел мимо красивого лесного берега, совершенно необжитого. Наше внимание привлекло непонятное нам явление: мы увидели на берегу в лесу елки, у которых невысоко от земли была кольцом содрана кора. Таких елок было множество.

— Зачем это? — спросили мы у нашей перевозчицы.

— А штоб корень прокис, — флегматично ответила она.

— Как... корень прокис? — спросили мы, опешив.

— А вишь, когды кору-то сдерешь, корень и киснет.

— Да зачем же вам нужно, чтобы он прокис?!

Оказалось, что если корень «прокиснет», то дерево начинает сохнуть и само по себе со временем валится, не требуя усилий дровосека.

— Да сколько же времени надо ему так «киснуть»? — допытывались мы, совершенно изумленные таким способом хозяйства.

— А годов пять... церез пять годов оно беспременно повалицца, — подумав и поглядев на берег, хладнокровно ответила молодка. Оказалось, что у вожгорцев очень мало земли, пригодной под пашню, и потому им надо спешно освобождаться от леса («вовсе одолел, дьявол!»). Но чтобы не рубить лес руками, кору у корня сдирают, и «прокисшее» дерево падает само. Характер у мезенцев неторопливый, спешить им некуда, — вот и берут природу измором...

В Вожгорах и в Родоме популярны старинные гаданья. Как обычно, они делятся на летние и зимние. Летом, в канун Иванова дня, девушки после бани бросают в воду веники и гадают по тому, поплывут они или утонут (это как везде на Руси). Под Новый год или под крещенье снимают с шеи крест, кладут его «под пяту» двери, салятся на порог, берут в зубы зажженную лучину длиной в локоть, а в руки — зеркало. Смотрят в зеркало: что покажется, пока горит лучина? Зажигать ее вторично нельзя. Другое гаданье — слушать в кругу, сев на снег за околицей, на перекрестке, что послышится. Слушают не только на перекрестках, но и на церковном крыльце. Дома льют олово и гадают по получающейся тени.

Есть и специальное свадебное гаданье: когда топят баню невесте, в веники па полке накладывают всяких мелочей: повойник, чучело ребенка, кусочек оленьего меха, карандаш т. п. Приходящие в баню после невесты девушки разбирают веники и получают предвещания: быть за оленеводом, быть за писарем, иметь внебрачного ребенка, и т. п. Это гаданье, как говорят здешние «женки», распространено по всей верхней Мезени от Вожгор до Ценогор. За последнее время эти предсказания даются несколько обновленным способом: в веники никаких предметов не кладут, а девушки, которые топят баню невесте, приготовляют вместо предметов записочки с теми же самыми предвещаниями; вытопив баню, истопницы выносят эти записочки в свернутом виде в своих подолах, и их подруги, ожидающие у дверей бани, расхватывают и читают, кому что достанется.

Из местных примечательностей нужно упомянуть еще кладбище. Есть более новое, обычное, а есть и совсем старое. На нем вместо крестов много древних деревянных резных столбиков с крышечкой над столбом и с иконкой, вделанной в лицевую часть столба. Есть очень красивые столбики, уже обросшие мохом, под которым еще можно разглядеть древнюю резьбу. Надписей и фамилий на этих памятниках нет (как, впрочем, и на крестах более нового кладбища). В некоторых местах над могилами виднеются старые «домовища», также покрытые мохом, потрескавшиеся и потому еще более «фольклорные». Вообще старая часть кладбища со всеми этими старинными погребениями и зарослями хвойного молодняка, который поднимается у ног старых сосен и елей, производит большое впечатление.

26 июня 1928

Вожгоры

Мы все еще тут, хотя и собираемся скоро «сплавиться» немного ниже по Мезени — в очередную деревню, Лебское. Это 15 километров от Вожгор. Но последние дни идет такой проливной дождь, что нечего и думать трогаться с места. В деревне настоящее наводнение: ручей посреди Вожгор разлился, как поток; он размывает берега, на которых стоят амбары и бани; постройки рушатся в воду! Вся деревня, сжав зубы, день и ночь работает на берегу этого потока — растаскивает бревна, чтобы не вынесло в Мезень, подпирает то, что еще можно спасти, выносит имущество из амбаров, которые того и гляди рухнут в воду... Стихийное бедствие. Старики говорят, что такого ливня не бывало лет сорок. Вокруг Вожгор снесены все мосточки через ручьи. Сама Мезень взволнована, катится крупными валами с пеной.

Почти все избы протекают. У нас в школе подставлены четыре кадки и множество плошек. В них неустанно льет с потолка. ИЗО обмеряло большой старинный дом Ляпуновых. Не успели домерить печь, как она, размытая, начала с грохотом осыпаться на головы наших обмерщиков. Во всех избах подставлены ушаты и корыта.

На днях, еще до начала дождя, целый день работали в Родоме. До чего богатая песнями деревня! 18—20-тилетняя молодежь поет старинные песни так же охотно и умело, как их бабушки. Я записала от девушек много хороших текстов, в том числе «За Невагой», которую раньше нигде не слышала:

За Невагой, да за второй рецкой, реценькой Перебрагой

Перебрагою... ой да не полынь-травка да во поле...

В поле да зашата... да зашаталася,

Пошаталася да зашаталася, —

Пошатался да зашатался в поле-то удал добрый молодец,

Да не за душечкой красной девицей:

Добрый молодец во поле да он не сам зашел,

Да он не сам зашел, да не своей охотою:

Ох, да занесло меня, да молодца, да неволею...

Эх, и што-то неволюшка, да жисть-то наша не боярская,

Жисть не боярская, да служба государская.

Государева ой да тяжела служба день до вечера,

И штой-то с вечера до часа до девя... до девятого,

Да с девятого часу до десятого,

Да с десятого часу до двенадцати...

После «Неваги» девушки спели одну из своих любимых песен — «Сокола»:

Да не ясён то ли сокол да под горами летает,

Да спо угорышкам да летает.

Летал он, летал за лебедкою,

Летал, все лебедушек искал.

Он нашел то ли, нашел их да на крутой горы,

На крутой горы, на всекрасоте...

Все сидят-то белешеньки, да ровно беленький снежок.

И как една-то лебедь да спобеляе всех,

Да спобеляе лебедь всех, спонаряднее.

Эх, как стада-то, стада перелётывают, проць отлётывают,

Лебедь на милого дружка цасто взглядывает...

Ой добрый молодец парень во лужке, да во лужке гулял,

Он гулять-то гулял, да тяжело вздыхал.

Он вздохнул-то ли, спыхнул да не спо батюшке,

Не спо батюшке, не спо матушке родной, —

Он вздохнул-то ли, вспыхнул да об сударушке,

Об сударушке ли да об своей...

Как в Вожгорах, так и в Родоме женщины поют очень охотно, всегда хором, хорошо слаженным. Песни, которые сначала знает одна, обычно скоро узнают все. Только особо «певкие» или приехавшие издалека женки знают такое, чего не поют остальные. Но если песня нравится — обычно ее быстро усваивают все соседки и через некоторое время начинают считать «своей», «давношней». «Приезжие» женки тут с Печоры, с низовьев Мезени, иногда — с Пинеги и редко из более далеких мест. Приезжают они сюда «в замужество» (т. е. их привозят, мужья, которые познакомились с ними, будучи где-нибудь в отъезде из родных мест).