О смелых друзьях

Прошло несколько дней. Вася заглядывал домой, кушал, но с матерью встречаться избегал: как-то неудобно было. Ночевал он по-прежнему с Левой в са­рае. Утром товарищи отправлялись на целый день в бор. Там хозяйственный Лева предложил построить на любимой поляне под березой шалаш. Вася согласился, но трудился неохотно. Больше пришлось Леве стараться. Работал он нерасторопно, но усердно, с любовью прилаживал каждую ветку. Когда шалаш был готов, Лева неторопливо обошел его и остался доволен. Потом ему пришла мысль устелить шалаш травой, чтобы мягко лежать было и хорошо пахло. Вася от такой затеи отказался

- Делай, если надо...

— Конечно, надо, — без тени обиды на товарища сказал Лева и пошел рвать траву.

Вася с удовольствием остался один, раскрыл аккуратно обернутый газетой дневник. В последнее вре­мя мальчик ходил то сосредоточенным, то мечтатель­но-задумчивым, часто не замечал окружающего, не слышал обращенных к нему слов товарища. Правда, Лева, не особенный охотник до разговоров и сам всегда рассеянный, не приметил этих странностей. А больше Вася ни с кем не встречался. Кроме дневни­ка, для него теперь ничего не существовало. Сначала мальчик читал его не по порядку. Где откроет, там и читает. Потом прочитал все подряд, а когда начал перечитывать, то много нашлось таких мест, на кото­рые он раньше, второпях, что ли, не обращал вни­мания. Теперь они волновали. Пробежит глазами не­сколько строк, — и кажется ему, что отец сел рядом. Положил на плечо руку и простыми, задушевными словами повел рассказ о трудной боевой жизни. Вот он приехал на фронт. Разорвалась первая фашист­ская бомба, упал сраженный первый товарищ. И пошли фронтовые дни и ночи: разведки, бои, отступления, кровь и смерть, гнев и ненависть... Вася, сдви­нув брови, прищурит устремленные вдаль глаза, и будто он уже не в лесу, вблизи мирного поселка, а идет вместе с отцом по дорогам войны.

Мальчик немало читал книг о войне. Там все было просто и понятно. Многие люди нещадно били врагов, а сами чудом оставались живыми. Если же герои книг погибали, то получалось это тоже очень просто — они бросались прямо под пули. И, казалось, не было у них никаких иных мыслей и колебаний. В дневнике отца многое выходило по-иному. Оказы­вается, люди гибли, зачастую не видя фашистов. Вот Федор Анохин шел огородом и взорвался на мине... Трофим Коренков получил обед, только отошел от кухни — прилетел шальной снаряд... Обидная смерть. В дневнике много говорится о смелости и геройстве. Оказывается, броситься в открытую под пули врага нелегко. Надо любить Родину, народ, товарищей.

Отец в первые дни боев колебался, ловил себя на том, что хочется ему непременно остаться живым, вернуться домой. Но и он начал воспитывать в себе смелость, волю, настойчивость. Обращался с собою сурово и даже безжалостно. Вызывался выполнять самые опасные задания. После продумывал свое поведение, жестоко осуждал допущенные слабости и опять уходил на еще более рискованные задания. «Жаль, что раньше не занимался серьезно своим вос­питанием. Надо с детства приучать себя к трудностям, не ходить кривыми тропинками».

Приход Левы прервал Васины мысли. Лева бросил у входа в шалаш большую охапку травы, расстелил ее по полу и, довольный, прилег рядом с товарищем.

— Читай вслух. Где песня, читай.

Вася полистал дневник и начал неторопливо чи­тать:

«— Вчера мы встречали новый, 1942 год. Накану­не заняли населенный пункт, который раньше назы­вался деревней Зеленой. Теперь среди развалин стоя­ли три саманных хаты. Одна из них досталась наше­му взводу. Это Андрей Паршутин проявил армейскую расторопность. Правда, одна стена оказалась вы­битой снарядом, но мы заткнули пролом соломой и застелили плащ-палатками. Подправили плиту, сма­стерили коптилки и вечером уселись на полу, вокруг котелков с ужином из прибереженных за несколько дней продуктов. Посредине стояла фляжка со спир­том. Решили пировать. Было тихо. Хотя каждый знал, что тишина эта обманчивая: в трех километрах на­целены на нас пушки, минометы, танки» но все это давно стало привычным, обычным и почти совсем не беспокоило. Все шутили, смеялись. Максим Матвеенко играл на трофейном аккордеоне, а затем неожи­данно запел:

Чего не случается в жизни!

Пусть путь твой далек и суров —

В счастливой советской Отчизне

Не будешь нигде одинок!

Поднимешься в синее небо.

Опустишься в шахту, в забой —

Везде, где ты был или не был,

Друзья неизменно с тобой!

Коль пламя огня и пожарищ

Дохнет на тебя горячо —

И справа, и слева товарищ

Тебя подпирает плечом.

Пел он негромко. Лишь временами его голос взле­тал, наливаясь силой, звенел, вызывая чувство гордо­сти за Отчизну, себя и товарищей. Затем голос таял, волновал душу.

Везде, где ты был или не был,

Друзья неизменно с тобой!

Да... Мы друзья! И разлучит нас только победа или смерть. Подпирая друг друга плечом, мы идем сквозь огонь к одной цели. И никак не укладывалось в уме, что каких-то полгода назад мы не знали друг друга. Одни трудились в Сибири, другие — на Украи­не, а третьи — еще в каком-нибудь конце необъятной нашей страны. А когда война свела нас, то мы не сразу познали и поняли друг друга. Помнится, Мак­сим Матвеенко не понравился мне. Уж очень нелю­димым казался он. Молчал, косился на всех, и не­вольно думалось, что он таит черные мысли. А потом я узнал, что с первых дней войны его дом разбит фа­шистской бомбой. Погибли родители, жена и единст­венный сынишка. Было невероятно стыдно, что я так плохо мог подумать о товарище. А вот Андрей Паршутин мне сразу пришелся по нраву: бойкий, остро­умный, никогда не унывающий. Казалось, для това­рища он все отдаст, жизни не пожалеет. И тут я до­садно ошибся. Это вскрылось в разведке — «языка» доставали. Мы с Андреем подползли к немецкой тран­шее, а Максим Матвеенко остался с ручным пулеме­том прикрыть нас на случай тревоги. Сначала все шло как нельзя лучше. Тихо, даже без стона, сняли часового, а второго скрутили, заткнули ему рот. Толь­ко выбрались на бруствер, откуда-то застрочил, как швейная машина, автомат, огненным змеем взвилась ракета. Наш «язык» рухнул. Я попытался его та­щить, но вскоре убедился, что он мертв. Бросился за Андреем. А недавняя тишина клокотала невообрази­мым паническим огнем. Шипели и крякали мины, до­гоняли друг друга трассирующие пули. Вскоре я по­чувствовал, что не могу ползти: не слушается правая рука, быстро слабею. Потом закололо плечо.

— Андрей!

Позади послышались крики.

— Андрей! Помоги!

При мертвенном свете ракеты я видел, как Андрей повернул ко мне искаженное страхом, чужое, не свое лицо и пополз еще быстрее. Я застонал от досады. Хотелось запустить в такого товарища гранатой.

Вынес меня из огня Максим Матвеенко.

Когда я вернулся из госпиталя, Андрей сторонился меня, при разговоре виновато опускал глаза. Я все собирался откровенно поговорить с ним, но как-то не представлялось удобного случая. А потом Матвеенко сказал, что с Андреем беседовал сам отец — так называли заместителя командира батальона по политчасти. После этого, говорит, Андрей целую неделю ходил сам не свой. Однажды я пригласил Паршутина с собой в разведку. Он так и засветился радостью

- Товарищ сержант! Не сомневайтесь! Я его, как гадюку, придушил. Не пикнет больше...

— Кто не пикнет?

— Да страх-то... Поборол он меня тогда, окаянный, а теперь дудки — не поддамся.. Не сомневайтесь, уже проверил себя, не подведу.

И действительно — больше не подводил. Вот они какие друзья!»

Вася закрыл дневник. Товарищи долго молчали, потом Вася спросил:

- А ты не испугался бы, как Андрей?

- Не знаю... Страшно. Но товарища все равно не оставил бы... А ты?

— Я тоже не оставил бы.

Ребята стали думать, как повели бы себя на месте Андрея другие. Генка Рябинин, конечно, бы ис­пугался. Он трус. Темноты боится. Вечером дома один ни за что не останется. Говорили, а каждого потихоньку точил червяк сомнения — не было уве­ренности в своей смелости.

— А Светка испугалась бы? — неожиданно сиро сил Лева.

— Да она же девчонка, — рассмеялся Вася. Конечно бы струсила.

— И ничего бы не струсила, — загорячился Лева. — Она отчаянная. Помнишь, как с кручи прыгнула? А ты побоялся тогда.

Вася смутился.

— А сам-то? Сам-то не испугался? Тоже не прыгнул...

— И я побоялся. Значит, она смелее нас.

— Чудак ты! — укоризненно воскликнул Вася. - Чего ты равняешь? То с кручи прыгнуть, а то на фронте... Там вон как стреляют.

Но Лева на этот раз упорно стоял на своем. Спорили-спорили, а потом Вася подумал, что Света действительно не робкого десятка. И как-то радостно за нее стало.

— Конечно, может она и на войне не струсила бы, — уже мирно сказал под конец Вася. — Вон Лиза Чайкина — Герой Советского Союза...

- Ни за что бы не струсила! — обрадованно подхватил Лева.

Некоторое время ребята молчали. Затем Лева попросил у товарища дневник. Прочитал песню.

— Хорошая. Споем?

— А как споешь-то?

Лева попробовал, но получалось дико.

- Орешь, как козел. Надо мотив...

Товарищи перебрали мотивы всех известных песен, и все равно ничего не выходило. Тогда Лева при­помнил любимые бабушкины песни. Пела она их редко, только в большие праздники, когда соберутся гости. Выпьет рюмочку, подопрет ладонью щеку, за­кроет глаза и затянет: «Гулял казак семь год по Дону», «Вечер поздний» или «Последний нонешний денечек». Лева попробовал эти песни с новыми сло­нами.

- Так по мертвому причитают, — сказал Вася.

Лева вздохнул и надолго замолчал. Он нашел углу шалаша свою сумку, достал из нее стамеску, ножик, лобзик, дощечки, кусочки фанеры. Вася вылез из шалаша, прошелся по поляне и опять заскочил в шалаш, взял дневник, бумаги, карандаш и ушел па соседнюю полянку. Уселся там на пенек и долго что-то писал, зачеркивал. Переписав все на чистый лист, Вася свернул его треугольником и, слюнявя карандаш, аккуратно вывел: «Свете Орловской. А больше читать никому нельзя».

Когда возвращались в поселок, Вася тайком от товарища опустил письмо в почтовый ящик Орловских.