Влюбленные кузены 1 страница

Пример Львовых ободрил многих. Он доказывал возможность с успехом выйти из трудных коллизий. Казалось, стоит только проявить упорство, и сердца родителей растают. Некоторые влюбленные пары продолжали бороться вопреки самым неблагоприятным обстоятельствам. И добивались своего, потратив несколько лет жизни, пожертвовав высоким положением и даже правом проживать в столицах. Такова история дочери гетмана К. Г. Разумовского — Елизаветы и графа П. Ф. Апраксина.

Елизавета Кирилловна унаследовала яркую южную красоту своих казацких предков. У нее было множество поклонников, но выбрала она графа Петра Федоровича Апраксина, бравого генерал-поручика и кавалера, участника только что отгремевшей войны с Турцией. Ему юная фрейлина тоже успела вскружить голову, но Апраксин был женат на графине А. П. Ягужинской. Брак оставался бездетным, и, жалея влюбленных, супруга Апраксина решила уйти в монастырь. Казалось бы, никаких препятствий больше нет. Однако Разумовские и Апраксины, как тогда говорили, «считались родством». Племянница Кирилла Григорьевича Софья Осиповна, урожденная Закревская, была замужем за братом П. Ф. Апраксина, к тому времени уже покойным. Влюбленные не могли соединиться, поскольку браки в такой степени родства Церковь не позволяла.

Между тем положение молодых людей стало критическим. Елизавета ждала ребенка. В марте 1774 года Разумовская и Апраксин написали Г. А. Потемкину, который был очень дружен с отцом невесты. Они умоляли о помощи, надеясь, что Григорий Александрович сумеет выступить посредником между ними и гетманом^[401]. Однако личный разговор не помог. Узнав о бесчестье дочери, граф был в ярости. Он не только не собирался прощать виновницу, но и отправил гневное письмо императрице. Гетман заявил, что в лице его дочери оскорблена не только вся его фамилия, но и сама государыня, поскольку Елизавета была ее фрейлиной. Он требовал примерно наказать Апраксина, а дочь постричь в монастырь.

Екатерина оказалась в непростой ситуации: были нарушены и установления православной церкви, и этикетные правила двора. Влюбленным все сочувствовали, но никто не мог помочь. Государыня пообещала гетману Апраксина «за бесчестье, учиненное двору… запереть на полгода в крепости… или на год в Свирский монастырь, чего сам изберет». Однако что касается Елизаветы, то здесь сердце императрицы смягчилось. Конечно, девушка была исключена из числа фрейлин, но Екатерина запретила отправлять ее в монастырь. Потемкин должен был передать Разумовскому, «чтоб он дочь свою не постриг, ибо по молодости ее летам, я рассуждаю, что сие жестоко и законам противно — до сорока лет женщин не постригать»^[402].

Апраксин жаждал скорейшей встречи с возлюбленной, поэтому выбрал полгода в Петропавловке. 5 января 1775 года срок заключения истек. Государыня очень хотела избежать продолжения скандала. Она попросила Потемкина передать обер-коменданту Петропавловской крепости А. Г. Чернышеву повеление освободить Апраксина и взять с него подписку «никакого приезда ко двору не иметь и с домом графа Разумовского нигде не съезжаться»^[403].

Потемкин сам отправился встречать Апраксина и получил от него нужную бумагу. Видимо, тогда же между ними состоялся разговор, в котором граф признался, что не может жить без Елизаветы и в покое ее не оставит. Потемкин же не видел другого выхода, как венчаться тайно, а потом кинуться в ноги Кириллу Григорьевичу, прося прощения грехов. Судя по делу «О генерал-поручике графе Петре Апраксине, увезшем дочь графа Разумовского», то же самое Елизавете советовали ее сестра Наталья Загряжская и племянница гетмана Софья Осиповна^[404].

Апраксин тайно увиделся с невестой сразу после выхода из крепости, а потом последовал за ней в Москву, куда на празднование Кючук-Кайнарджийского мира отправился двор. 10 июля 1775 года ему удалось увезти возлюбленную и венчаться с ней в одной из подмосковных церквей. После чего молодожены спешно направились в Смоленскую губернию в имение друга Апраксина князя В. В. Долгорукова, надеясь там тихо пересидеть грозу. Не тут-то было. Узнав о случившемся, Екатерина II велела изловить беглецов, Апраксина арестовать, Елизавету вернуть отцу. Потрясенный еще большим непослушанием дочери, Разумовский отрекся от нее. Апраксин был отправлен на покаяние в один из тобольских монастырей. Его жену тоже ждал дальний путь в какую-нибудь из северных женских обителей.

Потемкин уговорил императрицу сначала поместить несчастную женщину в Новодевичьем, а затем и вовсе отпустить на жительство к замужней младшей сестре А. К Васильчиковой. Через два года Апраксин был выпущен из монастыря и переведен служить в Казань, где жена смогла с ним увидеться. Между тем гнев Кирилла Григорьевича мало-помалу утих, сменившись тоской и осознанием собственной несправедливости. В 1779 году бывший гетман, наконец, согласился на уговоры родных простить Елизавету и помириться с зятем. Однако лишь в 1783 году Апраксиным разрешили жить во внутренних губерниях России^[405].

Пережитая семейная драма многому научила Кирилла Григорьевича. Не случись у его дочери роман с Апраксиным, не страдай они так долго и жестоко, неизвестно, как сложилась бы судьба Григория Григорьевича Орлова, полюбившего свою двоюродную сестру.

Параллельно с несчастьем в семье бывшего гетмана разразился другой придворный скандал. Г. Г. Орлов, несколько лет назад покинувший пост фаворита и находившийся в отставке, решил, наконец, жениться. Он давно был влюблен в свою кузину Е. Н. Зиновьеву, фрейлину императрицы, красивую, юную и одаренную особу, писавшую стихи и романсы. Екатерина Николаевна отвечала ему взаимностью. Ходили слухи, что в 1776 году Зиновьева ждала ребенка от Орлова, и князь был вынужден подыскивать ей жениха, но в последний момент раздумал. Несчастная девушка вытравила плод, на некоторое время уехала в Москву, а когда вернулась в столицу, их роман с Орловым вспыхнул с новой силой^[406].

Влюбленные не знали, что делать. Наконец Григорий Григорьевич решился на тайное венчание. В феврале 1777 года Орлов увез невесту, но дело открылось. Молодых супругов разлучили, Зиновьева под полицейским караулом была препровождена из дворца Орлова к себе домой, началось судебное разбирательство. Обоим грозило пострижение в монастырь.

Государственный совет постановил осудить Григория Григорьевича и сослать его в отдаленную обитель. Против такого решения гласно выступил только Разумовский. «Для решения этого дела, — заявил он, — недостает только выписки из постановления о кулачных боях. Там, между прочим, сказано: лежачего не бить. А как подсудимый не имеет более прежней силы и власти, то стыдно нам нападать на него»^[407].

Потемкин на этом совете не присутствовал, однако и он заступался за Орлова в личной записке Екатерине, ответ на которую сохранился. Потемкин просил сделать Екатерину Николаевну статс-дамой и тем самым признать брак и оградить молодых от грозившего им приговора. Ситуация была серьезная, на Орлова ополчились все его прежние враги. Синод тоже был в возмущении. Екатерина какое-то время колебалась. Ее ответная записка отражает эту нерешительность. «Я люблю иметь разум и весь свет на своей стороне и своих друзей, — пишет она, — и не люблю оказывать милости, из-за которых вытягиваются лица у многих. Это увеличит число завистников князя и заставит шуметь его врагов»^[408].

Однако колебания Екатерины продолжались недолго. Она не стала утверждать решение Государственного совета об осуждении молодоженов, заявив, что ее рука отказывается подписать подобную бумагу. Княгиня Орлова получила шифр статс-дамы, брак признали законным, но молодые были вынуждены на некоторое время удалиться от двора, чтобы разговоры утихли. Сначала они отправились в подмосковные имения Орлова, затем на воды в Швейцарию. Счастливая Екатерина Николаевна писала: «Всякий край — с милым рай».

Браки в близкой степени родства вообще представляли собой серьезную проблему. Они запрещались Церковью, а между тем большое число кузенов и кузин, посещая дома друг друга, участвуя в общих праздниках, танцуя сначала на детских, а потом и на взрослых балах, попадали в силки Амура. При этом подчас трудно было определить, кому можно, а кому нельзя венчаться. Апраксин не состоял с Разумовскими в кровном родстве, однако так называемое духовное родство через брак с близкими родственниками считалось тогда не менее важным. А вот Яньковы и Корсаковы находились в отдаленном кровном родстве, однако оно было сочтено несущественным. «По Татищевым батюшке приходился мой жених правнучатым братом и был мне, следовательно, дядей. По нашим понятиям о родстве думали, что нужно архиерейское разрешение: жених ездил — не умею сказать — к викарию ли, или к самому митрополиту, и когда он объяснил, в чем дело, то ему сказали, что препятствия к браку нет и разрешения не требуется»^[409].

Яньковы еще счастливо отделались. Сама Елизавета Петровна с крайним осуждением отзывалась о браках близких родственников: «Теперь уже двоюродные на двоюродных женятся, скоро родных сестер и братьев брать станут!» Это было согласно с мнением всего дворянского общества. Одним из выразителей традиционных ценностей был историк М. М. Щербатов. Он беспощадно критиковал екатерининское царствование за все, от «роскошества в столе» вельмож и развращенности женщин до присоединения Крыма и разделов Польши. Дозволение браков между родственниками — особый пункт обвинений в памфлете «О повреждении нравов в России»: «Терпение, или лучше позволение противным закону бракам, яко князей Орлова и Голицына на двоюродных их сестрах и генерала Боура на его падчерице… доказует, что нерушимая подпора совести и добродетели разрушена стала»^[410].

Когда Г. Г. Орлов с молодой женой проезжал через Москву, направляясь в имение, их карету закидали камнями. На свадьбе гуляли одни крепостные. Люди высшего круга отвернулись и не принимали у себя нарушителей церковного закона. Дальнейшая трагическая судьба четы Орловых стала в глазах света подтверждением преступности их союза. Несмотря на длительное лечение за границей, Екатерина Николаевна умерла в 1781 году от чахотки. Это настолько потрясло Григория Григорьевича, что он потерял рассудок. Братья привезли несчастного в Москву и поселили во дворце в Нескучном саду, где вдовец скончался менее чем через два года после любимой.

Казалось бы, эти события должны были послужить другим «беззаконным парам» страшным уроком. Но нет, «добродетели не толь есть удобны к подражанию, сколь пороки», говоря словами Щербатова. Кузены и кузины продолжали робкие попытки соединиться у семейного очага. Тем более что отказ от любви во имя закона не сулил молодым людям счастья. Долгие годы любил свою двоюродную сестру Анну Михайловну Строганову, урожденную Воронцову, ее кузен Семен Романович Воронцов, в будущем известный дипломат и посол в Англии. Свои чувства он выражал с крайней благопристойностью, но от этого они не становились менее горячи: «Что касается до Анны Михайловны, то после сестры Елизаветы Романовны я другой сестры не имею, по крайней мере, которая б меня так любила»^[411].

Брак с веселым, но легкомысленным Александром Сергеевичем Строгановым, устроенный по настоянию императрицы Елизаветы Петровны, не принес Анне счастья. Муж был ей не по сердцу. Бракоразводный процесс, затеявшийся вскоре после переворота 1762 года, всколыхнул тщательно скрываемые чувства кузена, Семен Романович воспрянул духом и писал родным письма полные надежд, что Строганова вскоре освободится. «Можно сказать, что ничего не могло счастливее учиниться для всей фамилии и всех тех, кои искренно любят Анну Михайловну… Я крайне опасался, зная его (Строганова. — О.Е.) легкомыслие, чтоб не переменил своего мнения о разводе, чем Анна Михайловна навеки опять несчастною сделалась»^[412]. Однако рассмотрение в Синоде шло не бойко, и в 1769 году Строганова скончалась. Семен Романович впал в отчаяние и лишь спустя 13 лет решился обзавестись семьей.

Некоторые кузены так на всю жизнь и оставались холостыми, довольствуясь дружеским расположением обожаемых родственниц. Эпоха сентиментализма принесла новое понимание сердечных горестей: свои чувства, особенно грустные, принято было лелеять. Печаль о разбитом сердце вошла в моду. От нее не старались избавиться, а, напротив, призывали и возводили на пьедестал. Сабанеева описывала одного из своих родных, не женившегося после потери любимой.

«Григорий Ильич Раевский приходился двоюродным братом бабушке Екатерине Алексеевне по Бахметевым. Я хорошо его помню. Он сохранял в своей внешности и манерах формы и приемы дворянина времен императора Павла Петровича. Речь его была цветиста, он отличался утонченной вежливостью и некоторою сентиментальностью… Редко можно было видеть такого изящно-красивого старца. Матушка моя была расположена думать, что в его жизни должен был произойти какой-нибудь роман… Как близкий родственник он был вхож в дом, часто бывал и гостил в Богимове. Затем он страстно влюбился в старшую сестру бабушки Евдокию Алексеевну, но в те времена мысли о браке между такими близкими родственниками и быть не могло… Евдокия Алексеевна сделалась княгинею Несвицкой. С великим прискорбием и борьбой вынес Григорий Ильич потерю любимой девушки; он уезжал тогда куда-то на долгое время и не возвращался в их семью, пока не пережил острого периода своего горя, затем должен был покориться действительности, и княгиня, которая была женщина суетная и тщеславная, не оценила его страданий»^[413].

Однако покорность судьбе — не то чувство, которым могли довольствоваться влюбленные. Увоз и тайное венчание остались единственной доступной формой протеста. Нужно было попасть в отчаянные обстоятельства, чтобы решиться на похищение невесты. Тогдашнее дворянское общество не считало венчание после увоза в полном смысле слова браком и чуралось таких семей. Двери порядочных домов закрывались перед ними. «У Мещерской было несколько дочерей, — вспоминала Янькова об одной из своих родственниц, — из которых одна замужем за Ильиным. Отец и мать не желали этого брака; тогда княжна обратилась к своему дяде. Он сперва уговаривал Мещерских, чтоб они позволили дочери выйти замуж, те не хотели об этом и слышать; тогда он помог племяннице бежать и даже благословил ее образом Спасителя. У Ильиных была только одна дочь Елизавета… В то время побег считался великим позором, и потому Мещерские не очень долюбливали Ильину, вспоминая, что ее мать не вышла замуж, а бежала»^[414].

«Выйти замуж — не напасть…»

Бывали, впрочем, и такие случаи, когда почтенные отцы оказывались счастливы принять в дом любую супругу, лишь бы сын женился-переменился. Мы уже говорили, насколько предпочтительнее для родителей считалось залучить в семью жениха или невесту «своего круга». И дело не только в знатности или богатстве, но и в общих свычаях-обычаях, делавших врастание нового члена в род более безболезненным. Москвичи старались выбирать москвичек — то была коренная русская знать, часто противостоящая придворным «выскочкам» с тугим кошельком и короткой родословной. Петербургские семьи, напротив, чувствовали себя большими европейцами и вытравливали из своего быта все, отдававшее «московщиной». Прибавим к этому, что уроженцы Смоленской губернии долгое время ощущали себя поляками и до середины XVIII века старались «брачиться» меж собой или в Польше. А еще была бескрайняя русская провинция, из которой, по удачному выражению Гоголя, «три года скачи, ни до какой границы не доскачешь». Она-то до начала XIX столетия продолжала выбрасывать на ярмарку невест самые неожиданные экземпляры.

Один из подобных курьезов описала Сабанеева. Молодой князь Николай Петрович Оболенский, к немалой горести московских тетушек, был, как тогда говорили, объявлен женихом. «Княжна Волконская. Сирота, единственная наследница громадного состояния, жила и воспитывалась где-то в деревенском захолустье у опекуна» — вот все, что смогли узнать сплетницы. Между тем отец жениха и сам ничего толком не ведал: «Эта княжна Волконская, верно, с неба… Из Уфы, из Оренбурга или из Самары». Его сын давно «жил отдельно от отца, был совершеннолетний, имел свое собственное крупное состояние покойной матери и обращался очень жестоко с крепостными людьми. Часто являлись эти несчастные, бросались в ноги к князю-отцу, прося помилования и защиты».

После приезда в Москву нареченная молодого князя посетила дом будущего свекра. Невеста прибыла в двух экипажах с верховыми гайдуками по обеим сторонам кареты. Ее сопровождали мамушки, нянюшки в ярких шелковых сарафанах и душегрейках, карлицы, казачки, лакеи в фамильных ливреях. «Вся эта прародительская челядь следовала за своей госпожой в парадную гостиную и остановилась на почтительном расстоянии, выстроившись амфитеатром перед ней, когда княжна села на диван… Невеста была в белом атласном утреннем капоте с собольей опушкой, в жемчугах и бриллиантах. Жаль, что успели сшить ей европейское платье на Кузнецком мосту; она была бы гораздо лучше русской боярышней. На вид ей было лет двадцать, высокая, полная, круглолицая, с прекрасными карими глазами, яркий румянец поминутно вспыхивал на свежем ее лице от смущения и застенчивости. Когда князь заговорил с ней, она успела уже оправиться и отвечала ему просто и разумно; голос у нее был мягкий, грудной и приятный. Подали кофе, но разговор не клеился, и ей, и всем было неловко; в ней было совершенное отсутствие светских приемов, умения держать себя в обществе»^[415].

Мнение членов семьи склонилось в пользу гостьи: «Было бы хуже, если б княжна была только провинциальна… Прекрасная партия, прекрасное имя и совсем еще молодое создание; она его (мужа. — О.Е.) смягчит, будет иметь на него хорошее влияние». Но отец жениха только вздыхал, ибо участь невестки совсем не представлялась ему в «розовом свете».

Старая пословица гласит: «Выйти замуж — не напасть, да как бы замужем не пропасть». Брачная жизнь не сулила никому роз. В те времена, как и сейчас, молодые стремились жить отдельно. Если, конечно, позволяли состояние мужа и приданое жены. Показав супругу в доме родителей и для приличия погостив некоторое (часто весьма значительное) время, новый глава семейства уезжал в одну из деревень, где новобрачные без помех вили свое гнездо. Если муж служил, он мог обзавестись квартирой — казенной или собственной, а кто побогаче, то и домом, где супруга оказывалась полновластной хозяйкой. В случае дальности места службы или трудности пути жена оставалась в доме у родителей супруга. Теперь его родня считалась для нее более близкой. Уход в дом своих отца и матери выглядел неприлично, как будто она оставила мужа или муж выгнал ее. Жить в одиночестве в деревне для молодой дамы тоже считалось неблагопристойно. Требовались пожилые родственники, предпочтительно с мужниной стороны.

Вообще деревня виделась лучшим лекарством от всех болезней, сердечных в том числе. Здесь новобрачные могли привыкнуть друг к другу, вместе «одичать» и помаленьку смириться со своей участью. Для детей же трудно было представить место здоровее и привольнее. Недаром первое, что сделал Дмитрий Ларин после венца, — увез жену в сельскую глушь.

И, чтоб ее рассеять горе,

Разумный муж уехал вскоре

В свою деревню, где она,

Бог знает кем окружена,

Рвалась и плакала сначала,

С супругом чуть не развелась;

Потом хозяйством занялась,

Привыкла и довольна стала.

Привычка свыше нам дана:

Замена счастию она.

……………

Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

Самодержавно управлять,

И все тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь —

Все это, мужа не спросясь.

Хозяйственные заботы и домашняя власть — два законных права русских барынь. В глазах многих они стоили самой пылкой романтической страсти и не одну сотню дворянских дочек примирили с потерей столичных Грандисонов. Порой барышни и не подозревали, какое господство, а вместе с ним ответственность за дом окажутся у них в руках после замужества. К моменту издания указа о вольности дворянства 1761 года, когда представители благородного сословия получили право не служить, сложилась устойчивая система управления имениями, которая насчитывала не одну сотню лет. Мужчины пребывали на государевой службе, а хозяйством занималась женская половина семейств. Часто находясь в разъездах или походах, дворянин просто не имел времени вникать в дела вотчины. За него надзор осуществляли мать, жена, тетки, сестры и т. д. Для того чтобы не распустить холопов и сохранить доходность имений, требовались характер, смекалка, воля и оборотистость. Романтические Тани Ларины быстро превращались в боярынь Морозовых, а то и в Кабаних благородного происхождения.

Марта Вильмот писала об одной из знакомых княгини Дашковой: «Писарева — истинно русская. Она необычайно гордится своим недоверием к людям… Однако нужно отдать ей должное: эта женщина чрезвычайно практична и так умела в делах, что управляет винокуренным заводом своего родственника. Получая прибыль от этого завода, единственного источника доходов, тот проживает все с семьей в Петербурге, а Писарева вершит все дела в деревне»^[416].

Необычайной коммерческой сметкой обладала, например, А. А. Полторацкая, урожденная Шишкова. Или «Полторачиха», как ее именовали в народе на манер Салтычихи. Выйдя замуж с небольшим приданым, она сумела сколотить приличное состояние в четыре тысячи душ, строила винокуренные заводы, брала откупа. В молодости Агафоклея Александровна подделала завещание, по которому ей перешло наследство одного из родных. За что чуть не попала под суд и, когда следствие удалось замять, поклялась вовек не брать пера в руки. Поэтому все ее бумаги вел секретарь, а домашние были убеждены, будто Полторацкая не умеет ни читать, ни писать. Муж — отставной генерал — не вмешивался в ведение хозяйства, во всем подчиняясь красавице с железным характером. Агафоклея Александровна имела более двадцати детей, все они беспрекословно повиновались ей даже тогда, когда под конец жизни мать уже не могла ходить и, лежа в кровати, продолжала управлять вотчинами. Властная и подчас жестокая, она была тем не менее верующей женщиной, много жертвовала на церкви, построила великолепный собор в городе Старице. А когда настал час умирать, нашла мужество на публичную исповедь. В те времена прилюдное покаяние воспринималось как шаг большого смирения, ведь врать на пороге вечности умирающая не могла. Полторацкая призвала в зал своего дома — роскошного дворца, построенного Растрелли, — крестьян, соседей, семью и при стечении народа повинилась в содеянных грехах. Ее исповедь потрясла присутствовавших внутренней силой, исходившей от дряхлой обездвиженной женщины. На ее последний вопль: «Православные, простите меня, грешную!» — зал единым духом ответил: «Бог простит».

Но таких характеров были единицы. Вернемся к простым смертным. Ведя расходы, разъезжая по сельским работам, забривая крепостных в рекруты, госпожа Ларина не вторгалась в привычную сферу интересов мужа. Она делала то, чем занимались ее мать, бабушка и прабабушка, также не спрашивая своих благоверных, прежде всего потому что и спросить часто было некого. Не стоит думать, будто сразу после указа 1761 года дворяне оставили службу и отправились в имения благоденствовать. По крайней мере еще лет семьдесят, а то и целый век привычка удерживала подавляющее большинство представителей благородного сословия на службе. Вне чиновной схемы дворянин не представлял свою жизнь успешной. Отставка была связана либо с почтенными летами, либо означала неблаговоление свыше, опалу, крах карьеры. Во второй половине XVIII века мужчины очень редко покидали пост по склонности к тихой сельской жизни. Чаще всего в деревне они оказывались уже в зрелом возрасте, уставшие от службы и с расстроенным здоровьем. Не у многих при этом возникало желание с новыми силами приниматься за хозяйство. Большинство охотно передоверяло хлопоты женам — более молодым и ретивым. Именно это и произошло с госпожой Лариной:

…муж любил ее сердечно,

В ее затеи не входил,

Во всем ей веровал беспечно,

А сам в халате ел и пил;

Покойно жизнь его катилась.

К известной самостоятельности женщин приучало и то, что их приданое не переходило в собственность мужа, они распоряжались им сами. Это явление русской жизни часто ставило в тупик наблюдателей-иностранцев. «Тебе следует знать, — писала Кэтрин Вильмот сестре Гарриет, — что каждая женщина имеет права на свое состояние совершенно независимо от мужа, а он точно так же от своей жены. Следовательно, брак никоим образом не является объединением денежных интересов, и, если женщине, имеющей большое поместье, случится выйти замуж за бедняка, она все равно считается богатой, в то время как муж может сесть в долговую тюрьму, так как он не имеет права ни на один фартинг из ее состояния. Это придает любопытный оттенок разговорам русских матрон, которые, на взгляд кроткой английской женщины, пользуются огромной независимостью в этом деспотическом государстве». Пожалуй, кротость в данном случае уместнее было бы назвать бесправностью. По британским законам, муж не только располагал имуществом жены, но и мог, в случае неверности, продать ее в публичный дом. Чем иногда пользовались представители низших сословий, чтобы свести концы с концами.

«Сначала я решила, что мужчины заколдованы, когда перед обедом, собравшись в кружок, они демонстрировали табакерки или зубочистки — подарки жен на именины, — продолжает Вильмот, — а жены точно так же хвастались подарками от мужей: турецкой шалью, вышитым ридикюлем, сережками или браслетом. Но еще сильнее я удивилась, когда спросила о даме, которая еще не вернулась в Москву, а ее муж ответил, что у той какие-то дела в ее поместье на Украине. Владелица решила продать усадьбу, так как ее удаленность от поместий мужа создает большие неудобства. Если группа дам о чем-то беседует, можно быть уверенным, что это — дела, дела, дела»^[417]. Ей вторит Марта: «Русские женщины полностью и нераздельно владеют своим состоянием, и это дает им совершенно невозможную в Англии свободу от своих мужей. Не потому ли счастливые семьи встречаются там гораздо чаще? Нет, думаю, причина кроется в более высокой нравственности. Здесь возможность женщины распоряжаться своей собственностью серьезно препятствует намерению мужа тиранить или покинуть жену… Очень часто можно услышать разговор двух молоденьких, хорошеньких, глупых и кокетливых женщин, беседующих между собой о продаже земель, душ (крепостных), о „поместье моего мужа, из которого мы поедем в мое поместье, где я хочу сделать некоторые улучшения“ и т. д. или о делах госпожи такой-то в Сенате, хороши они или нет, о ее овсе, пшенице, ячмене и т. д., выгодно проданном в этом году, и очень часто о ее винокуренном заводе, доходов от которого недостаточно, чтобы оплатить туалеты»^[418].

Виже-Лебрён отмечала, что в Москве «даже самые знатные дамы самолично приезжают за покупками», и приписывала это живописности рынка, «где всегда множество прекраснейших и редкостных фруктов»^[419]. Осмелимся предположить, что не одно желание полюбоваться виноградом и персиками влекло хозяйственных матрон в торговые ряды. Многие считали своим долгом оставаться в курсе цен, чтобы лукавый управляющий не обсчитал господ.

Такое разделение имущества супругов порождало у мужчин характерный образ мыслей, при котором они не считали богатства жены безраздельно своим. Достояние каждого находилось не во владении, а как бы в совместном пользовании. А. Т. Болотов писал: «Я хотя не искал себе слишком богатой невесты, каковую получить за себя и не надеялся, но и слишком на бедной жениться мне тоже не хотелось, а особливо потому что и собственный мой достаток был… весьма-весьма незнаменит. Почему и твердил я всегда, что хорошо бы, когда мой был обед, а женин ужин»^[420].

При таком раскладе мужья нередко оказывались под каблуком у состоятельных или молодых и красивых жен. Вспомним рассказ Томского из «Пиковой дамы» о том, как его бабушка-графиня во время поездки в Париж «проиграла на слово герцогу Орлеанскому что-то очень много».

«Приехав домой, бабушка, отлепливая мушки с лица и отвязывая фижмы, объявила дедушке о своем проигрыше и приказала заплатить.

Покойный дедушка, сколько я помню, был род бабушкина дворецкого. Он ее боялся, как огня; однако, услышав о таком ужасном проигрыше, он вышел из себя, принес счеты, доказал ей, что в полгода они издержали полмиллиона, что под Парижем нет у них ни подмосковной, ни саратовской деревни, начисто отказался от платежа. Бабушка дала ему пощечину и легла спать одна, в знак своей немилости.

На другой день она велела позвать мужа, надеясь, что домашнее наказание над ним подействовало, но нашла его непоколебимым. В первый раз в жизни она дошла с ним до рассуждений и объяснений… Куда! дедушка бунтовал. Нет, да и только!»

Сцена, в которой муж выходит из повиновения, тем и хороша, что контрастировала с его обычным положением, которого Пушкин не описывает, но о котором читатели должны были догадываться из опыта своих семей.

«Видно, я теперь в другой школе»

Однако были и совсем противоположные примеры. Некоторые мужья, начитавшись Руссо, пускались со своими женами в воспитательные эксперименты. Мы рассказывали о значительной разнице в возрасте между супругами. Получив под венцом девочку 15 лет, зрелый и чиновный муж нередко находил, что бедняжка воспитана не так, как ему хотелось бы, и начинал перевоспитывать жену по своему вкусу. Яркую зарисовку брака своих родителей оставил П. В. Нащокин, отец которого — настоящий русский барин, буйный и своевольный — необычайно интересовал Пушкина.