Глава XXIV. Добыча

Прошел месяц после взятия Гибралтара. Флибустьеры вернулись в Маракайбо, но возвращение их походило скорее на побег, чем на торжество. Флибустьеры бежали не от людей, а от врага гораздо более страшного и неумолимого: чумы. Мы расскажем в двух словах о причинах появления чумы, заставившей победителей так поспешно ретироваться.

Испанские пленные были навалены как попало в церквах; женщины и дети, старики и даже невольники — все находились вместе. Их заперли и о них забыли. Они умирали с голоду, но их страшные крики ни на минуту не отвлекали флибустьеров от грабежей, которым они по своему обыкновению методично предавались, принося с честностью, замечательной в подобных людях, все вещи в общую кучу, в ожидании раздела.

Первое время трупы испанцев сваливали на негодные лодки и топили в озере, но скоро флибустьерам надоела эта отвратительная работа, так что пленные, умиравшие от голода в церквах, и флибустьеры, погибавшие каждый день от ран в своих домах, не были прикрыты землей и становились добычей хищных птиц и насекомых.

Эта непростительная небрежность скоро принесла свои плоды: вспыхнула чума, что было неизбежно в таком жарком климате. Многие флибустьеры скоропостижно скончались, у других открылись прежние раны и началась гангрена.

Наконец смертность приняла такие устрашающие размеры, что флибустьеры поняли: если они дольше останутся в Гибралтаре, то ни один из них не вернется на Тортугу.

Монбар отдал приказ готовиться к отъезду, однако прежде послал двух флибустьеров к беглецам, спрятавшимся в лесу, сказать, что если в два дня они не заплатят десять тысяч пиастров, то город будет сожжен.

Срок прошел, деньги не являлись. Монбар, неумолимый, как всегда, велел поджечь город. Немногие жители, оставшиеся в городе, бросились к ногам свирепого флибустьера, обещая двойной выкуп, если он пощадит остатки их опустошенных домов. Монбар согласился на новую отсрочку; двадцать тысяч пиастров были отсчитаны. К несчастью, половина города была уже уничтожена пламенем.

Так распрощались флибустьеры с несчастным Гибралтаром, оставив после себя только трупы и руины.[18]

К тому времени жители Маракайбо уже успели вернуться в свой город; возвращение флибустьеров снова повергло их в отчаяние. Монбар наложил контрибуцию в тридцать тысяч пиастров, если жители не желают подвергнуться новому грабежу. Сопротивление было невозможно, жители согласились.

Тогда флибустьеры вошли в город, и пока жители Маракайбо собирали обещанный выкуп, они, под предлогом того, что монастыри и церкви не включены в договор, с беспримерным рвением принялись за разграбление украшений с алтарей, распятий, священных сосудов и даже колоколов, отвечая на робкие замечания жителей, что хотели употребить эти вещи на сооружение капеллы Божьей Матери на острове Тортуга.

Наконец флибустьерам было уплачено тридцать тысяч пиастров, и жители, желая, чтобы они поскорее удалились, дали им сверх того пятьсот быков на прокорм участников экспедиции.

В первый раз верные своему обещанию, флибустьеры уже готовились оставить страну, так страшно опустошенную ими, когда Монбар вдруг узнал от Франкера, которого он посылал на разведку на бригантине, что многочисленная испанская эскадра крейсирует неподалеку от берегов. Это известие, которого Монбар, без сомнения, ожидал, доставило ему сильную радость и изменило его намерения относительно отъезда.

Знаменитый флибустьер знал, что люди, которыми он командовал, мало заботились о славе без барыша и что если он не примет мер предосторожности, они постараются уклониться от битвы, если по выходе из озера ему придется принять сражение, которое, по всей вероятности, предложит ему испанский адмирал. А Монбар задумал всю экспедицию, столь смело проведенную, результаты которой были такими блестящими, только в надежде на это сражение.

Он велел приостановить приготовления к отъезду и объявил, что в ожидании предстоящих событий, вместо того чтобы делить добычу на острове Ваку — Коровьем острове, как было условлено заранее, раздел будет произведен в Маракайбо, чтобы каждый, вступив в обладание своими богатствами, защищал их с большим жаром, если придется вступить в бой с испанцами.

Это решение пришлось по душе флибустьерам, которые, несмотря на неограниченное доверие к своим командирам, страстно желали как можно быстрее самим вступить во владение своей долей добычи.

Было решено сойтись на другой день, в восемь часов утра, в главной церкви Маракайбо, которая была приготовлена для их приема.

В назначенный час флибустьеры вошли в церковь с оружием в руках и молча встали справа и слева от входа. Для предводителей были поставлены скамьи, и они садились по мере прибытия со своими командами. Посреди церкви лежала огромная груда награбленных вещей, двойная добыча из Маракайбо и Гибралтара.

Флибустьеры слушали обедню с глубоким благоговением, усердно молились и оставались на коленах во все время службы.

По окончании обедни адмирал поднялся со своего места и, положив руку на Евангелие, поклялся, что ничего не скрыл из общей добычи и имеет притязание только на законную долю, положенную ему по договору.

По окончании этой церемонии подсчитали добычу, которая составила, считая вещи и сплющенную серебряную посуду[19], оцененную в десять экю за фунт[20], огромную сумму в шестьсот тысяч пиастров, то есть три миллиона франков на наши деньги, не считая пятидесяти тысяч пиастров — или двухсот пятидесяти тысяч франков — наличными деньгами, награбленных матросами, которые, по обычаю, у них не стали изымать.

Отделив долю короля, каждому флибустьеру отдали его часть добычи, сделав, однако, вычет в пользу раненых и хирургов эскадры, а также отделив долю умерших, которую должны были получить их родные и друзья, после того как представят подлинные доказательства своего родства с погибшими.

Следует сказать, что раздел прошел без ссоры и к полному удовольствию каждого.

Когда все флибустьеры разошлись и в церкви остались только командиры, кавалер де Граммон остановил их в ту минуту, когда они собрались выйти из церкви.

— Извините, братья, — сказал он, — у меня есть к совету важное замечание.

— Говорите, — ответил адмирал от имени всех, — мы вас слушаем.

— В нашем договоре сказано, что всякая добыча, считая и невольников, должна быть разделена между нами поровну.

— Это действительно написано в договоре, — согласился Монбар.

Флибустьеры остановились и с вниманием прислушивались. Де Граммон бросил вызывающий взгляд на Филиппа и продолжал со зловещей улыбкой:

— Каким же образом один из нас, старших офицеров флота, человек, который по своему званию и имени обязан подавать пример не только бескорыстия, но и честности, сам взял себе невольницу и скрыл ее от раздела?

— Если кто-нибудь из нас совершил этот недостойный поступок, — строго сказал Монбар, — он виновен вдвойне: во-первых, в том, что обманул своих братьев, а во-вторых, что изменил договору и клятве, произнесенной над Евангелием при всех. Назовите нам имя этого человека, и он будет наказан.

— Этот человек… — начал де Граммон насмешливым тоном.

Но Филипп, положив ему руку на плечо, перебил его.

— На это должен отвечать я, кавалер де Граммон, — сказал он, — потому что вы обвиняете именно меня. Позвольте же мне помешать вам совершить низость.

— Низость?! — взревел, как тигр, де Граммон.

— Я произнес это слово и настаиваю на нем; я согласен дать вам удовлетворение, когда вам будет угодно.

— Сейчас.

— Сперва покончим с первым делом, так некстати начатым вами; другим займемся в свою очередь, будьте спокойны.

— Успокойтесь, де Граммон, а вы, Филипп, говорите. Что вы можете сказать в свою защиту? — произнес Монбар с холодным спокойствием.

— Женщина или, лучше сказать, девушка, о которой идет речь, действительно была взята мною в плен; правда и то, что я не поместил ее с невольниками в общую долю. Я могу сослаться на слова самого Монбара, который в награду за то, что я придумал эту экспедицию, дал мне право сохранить для себя невольника или невольницу, каких я захочу. Я уверен, что Монбар не станет отказываться от своего слова.

— Конечно нет! — вскричал адмирал. — Капитан Филипп говорит правду. Я думал, что власть, предоставленная мне братьями, дает мне право предложить это скромное вознаграждение человеку, которому мы обязаны такой богатой добычей.

— Вы имели на это право, брат, — сказал Пьер Легран, — мне кажется, что я передаю чувства всех наших братьев.

— Да, да! — в один голос ответили командиры.

— Де Граммон не прав, — заметил Тихий Ветерок. Кавалер до крови закусил губы, чтобы не отвечать.

— Стало быть, я совершенно оправдался в ваших глазах, братья, — сказал Филипп.

— Да, да! — закричали они.

— Благодарю вас, но я не буду оправдан в собственных глазах, если не скажу вам всего.

— Говорите, брат, говорите!

Филипп обернулся к исповедальне, находившейся с правой стороны церкви, в боковой капелле.

— Пожалуйте, сеньора, — сказал он. Исповедальня отворилась, и оттуда вышла донна Клара.

Все почтительно поклонились ей; поклонился ей и де Граммон с краской стыда на лице, так как он начинал понимать всю гнусность своего поступка.

— Господа, — сказала донна Клара, — на другой день после взятия Гибралтара в шесть часов вечера капитан Филипп привел ко мне в дом молодую женщину и ее старую служанку. Молодая женщина страдала ужасными нервными припадками. Я предложила капитану оставить ее у себя и позаботиться о ней. Именно этого капитан и желал, для того и привел ее ко мне. Эта молодая женщина заинтересовала меня; мне удалось привести ее в чувство. Я просила капитана отдать ее мне, и он ответил, что услуги, оказанные мною экспедиции, оправдывают это требование с моей стороны и что с этой минуты я могу принимать участие в судьбе этой несчастной. Вот как все было. С тех пор бедная пленница оставалась у меня.

— Сеньора, — ответил Монбар со сдержанным волнением, — мы все обязаны благодарить капитана Филиппа за его благородное поведение в этих обстоятельствах; эта молодая девушка принадлежит вам.

Де Граммон преклонил колена перед донной Кларой.

— Сеньора, — сказал он дрожащим от волнения голосом, — я поступил как негодяй, но вы ангел и простите меня.

— Встаньте, — сказала женщина кротким и печальным голосом, — я вас прощаю и не осуждаю.

Донна Клара поклонилась флибустьерам, которые почтительно склонились перед ней, и медленными шагами вышла из церкви.

— Теперь, капитан, — обратился де Граммон к Филиппу, — я загладил относительно этой дамы совершенную мной ошибку, но вы…

— Остановитесь, — вмешался Монбар, — вы хорошо знаете наши законы; разве вы забыли, что дуэли между Береговыми братьями во время экспедиции запрещены и вы подвергнетесь смертной казни, предложив дуэль одному из братьев? Возвращайтесь на свой корабль, капитан, и ни слова больше вашему сопернику; вы можете драться только тогда, когда прибудете на Тортугу, а до тех пор никаких угроз, никаких вызовов.

— Я подожду до Тортуги, — вскричал де Граммон с бешенством, — но тогда!..

— Тогда действуйте как пожелаете… Братья, — прибавил Монбар, — через час мы будем под парусами; приготовьтесь хорошенько принять испанцев, если они намерены воспрепятствовать выходу нашего флота из озера.

— Пусть только попробуют! — вскричал Тихий Ветерок. Они вышли из церкви и направились к гавани, где их ждали шлюпки.

Несмотря на меры предосторожности, принятые Монбаром, не желавшим, чтобы его товарищи, догадываясь о присутствии испанской эскадры в Венесуэльском заливе, узнали, из скольких кораблей она состоит и сколько на ней людей, в ту минуту, когда флот снимался с якоря, радостные крики жителей Маракайбо открыли флибустьерам всю истину.

Двенадцать боевых кораблей, четыре тысячи шестьсот человек и четыреста пушек большого калибра ждали у входа в озеро и полностью преграждали путь. Кроме того, форт Голубиного острова, разрушенный флибустьерами, был восстановлен, снабжен многочисленной артиллерией крупного калибра и гарнизоном в пятьсот человек. Вице-король лично находился на эскадре.

Это неожиданное известие, прозвучавшее как гром среди ясного неба, охладило пыл самых неустрашимых авантюристов; они впали в глубокое уныние, не находя в себе мужества, чтобы пробиться сквозь строй испанцев.

Действительно, положение флибустьеров было самым что ни на есть критическим: их корабли, плохо вооруженные, не были в состоянии помериться силой с испанцами; кроме того, чума унесла в могилу около трети их товарищей, и таким образом число сражающихся, еще уменьшенное ранеными, не способными принимать участие в сражении, значительно убавилось. Словом, флибустьеры насчитывали не более полутора тысяч человек, которые были в состоянии сражаться.

Между тем в Маракайбо прибыла бригантина под парламентерским флагом. Эта бригантина привезла предводителям экспедиции письмо от вице-короля, в котором им предлагали сдаться. Письмо это заканчивалось страшными словами, заставившими самых храбрых похолодеть от ужаса:

…Если завтра на восходе солнца я не получу двадцать заложников, в числе которых непременно должны находиться Монбар Губитель, Франкер, Филипп д’Ожерон, Пьер Легран, Олоне, де Граммон, Морган, Пьер Пикар и Рок Бразилец, я сам войду в озеро, возьму вас в Маракайбо, и, даже преврати вы этот город в горнило, я сумею вас захватить и поступить с вами, как вы того заслуживаете.

Это письмо, надменное и грозное, возымело эффект, обратный тому, которого добивался вице-король; отняв у флибустьеров всякую надежду на спасение, оно возвратило им их свирепость и неукротимую отвагу. Они пришли в негодование, увидев, что с ними обращаются с таким презрением.

Монбар решил, что это письмо должно быть зачитано перед всеми Береговыми братьями.

— Я не узнаю вас, друзья! — вскричал он. — Как, вы позволяете оскорблять себя подобным образом человеку, который ни разу не мерялся с нами силой в сражении? Или вы решили подвергнуться постыдному наказанию, которым дерзкий враг хочет заклеймить ваше мужество? Хорошо же! Покоряйтесь, но я не стану разделять вашего малодушия. Я считал себя предводителем неустрашимых корсаров! Если я ошибся и вы уподобились бабам, дрожащим при звуке голоса испанца, я не хочу вас знать! Вы свободны, ступайте, протягивайте ваши руки навстречу цепям и целуйте руку палача!

Эта пылкая речь была принята с глухим ропотом, краска стыда выступила на лицах флибустьеров, гнев возвратил им мужество.

— Веди нас на неприятеля! — закричали они. — Пока в наших жилах остается хотя бы одна капля крови, иди вперед, Монбар! Даже раненые последуют за тобой ползком.

— Вы твердо решили повиноваться мне? — спросил он.

— Да, да, приказывай, мы твои!

— Ну, — продолжал Монбар, снимая шляпу и приложив руку к сердцу, — клянусь вам, друзья, что этот дерзкий испанец заплатит жизнью за свое бахвальство и что мы выберемся целы и невредимы из засады, в которую он слишком рано льстит себя мыслью завлечь нас!

— Да здравствует Монбар! — с восторгом взревели флибустьеры.

При этих словах все сомнения исчезли, флибустьеры были уверены в победе.

— А теперь, — продолжал Монбар, — поклянитесь, братья, что вы будете драться до последнего вздоха, не требуя пощады.

— Клянемся! — закричали флибустьеры в один голос, размахивая над головой оружием.

Монбар повернулся к испанскому офицеру, который присутствовал при этой сцене.

— Возвращайтесь к вашему командиру, сеньор кабальеро, — презрительно сказал он офицеру, — и перескажите ему все, что вы видели и слышали; пусть он узнает, что Береговые братья всегда сами диктуют условия, но никогда не принимают их. Отправляйтесь, сеньор, вы исполнили ваше поручение, вам нечего больше здесь делать. Прощайте!

Офицер поклонился и вышел в сопровождении Моргана. Тот довел испанца до бригантины, чтобы защитить от оскорблений флибустьеров, многочисленные толпы которых ходили по улицам и которые, будь парламентер один, зарезали бы его без всякого зазрения совести — так велика была их ненависть к испанцам, особенно в эту минуту.

Морган вежливо простился с парламентером и вернулся к своим товарищам, собравшимся на совет в ту церковь, где утром происходил раздел добычи.

Очутившись в безопасности на своем корабле, испанский офицер вздохнул с облегчением: он не надеялся так дешево отделаться от этих людей. Не теряя времени даром, он снялся с якоря, и через десять минут бригантина на всех парусах устремилась к фрегату вице-короля. Но офицер счел себя в полной безопасности только тогда, когда флибустьерский флот окончательно исчез за его спиной и перед ним замаячили высокие мачты испанских кораблей.