Пространное эссе об искусственных камнях, гендере, трансрелигиозах и французской революции 4 страница

Кому же принесена Крестная Жертва? Нелепо было бы думать, что Она принесена Богом в качестве выкупа сатане за согрешившее и подпавшее его власти человечество. Но явно примитивна и искусственна и латинская, унаследованная также и протестантизмом, «юридическая» трактовка, в рамках которой Господь Бог якобы таким образом перед Самим Собой «оплачивает» грех человечества, как бы выкупая человечества у Самого Себя. Православие, то есть аутентичное неискажённое Христианство, признавая тайну Крестной Жертвы неизъяснимой и неисповедимой, тем не менее, в качестве приближения трактует Её как средство или способ исправления и исцеления Богом повреждённой грехом человеческой природы.

Отметим этот момент: Крестная Жертва в соответствии с православным вероучением принесена Иисусом Христом Богу-Отцу не в качестве «выкупа», юридического возмещения или средства внушить расположение, а как жертва свободного послушания и любви. Она сама по себе есть путь и способ, коим Христос как вочеловечившейся Бог восстанавливает прерванную грехопадением связь человека с Богом как источником жизни и, тем самым, спасает человечество (а через человечество и всё мироздание) от рабства греха и смерти, принимая на себя и исправляя последствия греха прародителей.

Как Крестная Жертва является основой христианской сотериологии, так непосредственно мистически с ней связанная Бескровная Жертва (Пресуществление Св. Даров и Таинство Причастия) – сущностью всей литургической практики. Не будет преувеличением сказать, что Христианство есть, прежде всего, религия Жертвы, причём в наивысшей форме и в наиболее полном и абсолютном выражении.

Однако посмотрим на христианскую практику не со стороны мистических высот, с которых Бог открывает себя человеку, а с той «приземлённой» стороны, с которой человек тянется к Богу. И что же здесь мы видим? Мы видим молитвенные правила, посты, целый ряд ограничений в удовольствиях и развлечениях. То есть целый ряд, опять-таки, жертв, которые добровольно приносит верующий.

И опять-таки, вопреки вульгарным трактовкам, смысл этих жертв вовсе не в том, чтобы «задобрить» или «ублажить» ими Бога и выкупить на них какие-то блага в земной жизни или заслужить лучшую участь в мире загробном. Православное религиозное сознание (в отличие от введших в употребление торговлю индульгенциями латинян) вполне чётко осознаёт, что сами по себе заслуги такого рода ничего не стоят. Жертва, как и в остальных случаях, является здесь не меновой ценностью, не платой или подношением в расчёте на вознаграждение, а непосредственным способом для человека раскрыть себя для усвоения изливающейся на всех, но не всеми усвояемой Благодати Божией.

Конечно, эти христианские ежедневные систематические жертвы (временем, удовольствиями, развлечениями, материальным благополучием и т.д.) не столь зрелищны как жертвоприношения древних язычников и потому для современного (безверующего) человека обычно незаметны. Но, столкнувшись с ними непосредственно в своей жизни, современный человек впадает в то же самое недоумение, выражаемое одним только словом: зачем?

Зачем чем-то без нужды жертвовать? Зачем без рациональной необходимости ограничивать себя в удовольствиях? Зачем совершать труд, от которого нет выгоды? И не найдя для себя объяснения смыслу чужих мотивов и поступков, современный человек, также как и в отношении древних культур, закрывает для себя вопрос простейшим ответом: тупость, суеверие и вековая отсталость... И, довольный своим умственным превосходством, идёт дольше созерцать рекламу сникерсов и слушать последние хиты поп-индустрии.

Впрочем, не стоит думать, что всякое атеистическое самосознание лишено жертвенности и сводится лишь к потребительству и гедонизму. Возьмём, к примеру, мотивацию красных в Гражданской войне 1917-1923 годов. Вполне очевидно, что понесённые жертвы были совершенно несообразны прагматическим интересам каждого отдельно взятого рабочего или крестьянина относительно передела собственности. То есть люди шли на жертвы не ради конкретных материальных благ, а ради идеи, причём идеи, не предполагающей личного воздаяния даже в загробном мире. В основании красного дела (не путать с научным марксизмом) лежало своеобразное желание пострадать за весь мировой рабочий класс, за всех трудящихся и обременённых. Признаки такого рода идеалистической, немотивированной рациональными и прагматическими мотивами жертвенности мы можем видеть даже в буржуазных революциях, а уж тем более, во всех национально-освободительных движениях.

Ещё более ярко принцип жертвы проявился в Великой Отечественной Войне. Даже сами речевые обороты типа «20 миллионов жизней, принесённых на алтарь Победы» прямо указывают на то, что выжженное воинствующим атеизмом поле стало стремительно «зарастать» самопальной «естественной» религиозностью, родственной язычеству с характерно религиозным пониманием смысла жертвы. Подстать тому и памятники, воздвигнутые по итогам войны. Скажем, памятник Неизвестному Солдату. Всем понятно, что изображённого в бронзе Неизвестного Солдата как конкретной личности не существовало, что это обобщённый образ, не только аналогичный, но и практически тождественный Марсу, Аресу и Индре – то есть таким же культовым персонификациям воинского архетипа.

Кому же приносят регулярные жертвы цветами и почётными караулами, кому кланяются и перед кем преклоняют колени? Можно, конечно, сказать, что всем павшим героям, чей образ обобщает Неизвестный Солдат. Но с точки зрения господствовавшего в качестве официальной идеологии материализма поклонение и жертвоприношение реально существовавшему мёртвому человеку имеет не больше смысла, чем поклонение обобщённому архетипу воина. Нужны ли эти цветы, венки, минуты молчания, почётные караулы и иные жертвы (а ведь по существу это именно жертвы) мёртвым? Очевидно, нет. Как и всякая жертва, она имела значение как таковая – причём именно для тех, кто её приносит, а не для тех, кому она приносится. И это значение вполне верифицируемо и материально ощутимо: как только культовое значение Победы перестало скреплять историческую общность под названием «советский народ», так незамедлительно рухнула вторая мировая сверхдержава. Этно-демографические и геополитические последствия этой катастрофы будут пребывать фактом, данном в непосредственном ощущении, ещё весьма длительное даже в историческом масштабе время.

Не будет преувеличением сказать, что всякая вообще идея, начиная с вращения Земли вокруг Солнца и заканчивая политическими идеологиями, обретала исторический вес и значение в меру тех жертв, которыми эта идея была оплачена. Примечательна в этой связи формулировка Ф.М. Достоевского из его «Записной тетради»: «Кровь. «Только то и крепко, подо что кровь протечет». Только забыли негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь прольют. Вот он - закон крови на земле». И в самом деле, сила и жизненность идеи оказывается, прежде всего, функцией не её логической непротиворечивости и соответствия объективной реальности, а той жертвы, которая во имя этой идеи приносится. Самая сумбурная и вздорная на вид идея может стать мощной силой истории, если она овладевает группой жертвенных и преданных ей адептов. И, напротив, самая верная, точная и нужная идея может остаться лишь предметом никчёмных салонных словопрений, если нет людей, готовых оживотворить её своей кровью.

Поэтому глубоко закономерно то, что в мире победившей толерантности, в котором за идею стало не нужно платить не только жизнью и кровью, но даже карьерой и материальной успешностью, идея оказалась полностью обесценена. В самом деле, если за выраженную и высказанную идею нет необходимости расплачиваться, то открывается полная свобода генерации и озвучивания любых идей сколь угодно низкой ценности. Возникающий в результате «белый шум» начисто исключает ту тишину, в которой осмысленное слово может прозвучать и быть услышано. Но самое главное, что в мире всеобщего безответственного словоговорения даже самая правильная и адекватная идея оказывается не просто заглушена фоновым шумом, но и обесценена тем, что она уже не подлежит воплощению (ибо всякое воплощение возможно лишь путём мобилизационного напряжения, т.е. принесения жертвы). Следовательно, в безжертвенном мире даже самое правильное слово превращается в праздное резонёрство. Жизнь, лишённая жертвенного усилия, движется своим чередом индифферентно к пассивной человеческой рефлексии – и поэтому степень адекватности этой рефлексии становится совершенно неважна с практической точки зрения. И отсюда открывается дорога к полной равноценности истины и лжи, последовательной стройной теории и спонтанного бреда, рационального и иррационального, обоснованного и необоснованного, доказанного и недоказанного. Утрачивается всякая объективная мера оценки, и достигается состояние усталой пресыщенности и полного равнодушия, если не сказать тошноты и отвращения ко всякой вообще мысли, идее, концепту или слову. Каждый пытается самовыразиться и надрывает глотку, чтобы перекричать окружающий «экстравагантный ансамбль» – и чем более надрывается каждый, тем больше общий шум и тем невозможнее его перекричать.

Цивилизация, основанная на отрицании жертвы, неизбежно отрицает любую мобилизацию, любой коллективный волевой импульс. И именно тогда, когда логика максимизации комфорта, логика чистого индивидуального прагматизма достигает своего полного торжества – именно тогда открывается во всей полноте смысл отвергнутого принципа жертвы. Потому что в мире, в котором не осталось ничего, за что можно умереть, не остаётся и того, ради чего стоило бы жить. Само воспроизводство жизни требует жертвы. Нежелание жертвовать своим комфортом, своими удовольствиями, своим временем и успехом исключает как деторождение, так и семью вообще. Современный человек, не видящий смысла жертвовать своим комфортом, не заводит детей вовсе или, если заводит, то одного, редко – двух. Не желая жертвовать своей свободой и своими удовольствиями, он не связывает себя узами брака и половой морали. В конечном счёте, отрицание смерти и крови во имя комфорта и личного благополучия, с неизбежностью отрицает и всякий смысл жизни и, следовательно, и саму жизнь. Цивилизация комфорта, начавшаяся с отрицания якобы всего, противоречащего интересам жизни (войн, революций, перенапряжения и тяжёлого самоотверженного труда, любых идей, предполагающих принесение в жертву человеческой жизни, свободы или просто комфорта) с неизбежностью вырождается в цивилизацию смерти – цивилизацию контрацептивов, абортов и извращённых бесплодных наслаждений, с неизбежностью ведущих в конечном счёте к пресыщению и отвращению от жизни. Смерть, отвергнутая в своей естественной форме, возвращается в форме извращённой – в наркотической и усыпляющей форме мира расслабляющих и изнуряющих тело удобств и разлагающей разум рекламы.

Не случайно две мировые войны, эпицентром которых стала в первой половине XX века Европа и которые в совокупности унесли порядка 70 миллионов жизней, не привели к демографической катастрофе. В большинстве стран эти колоссальные потери были в течение буквально нескольких лет компенсированы послевоенным всплеском рождаемости – так называемым «бэби-бумом». Жертвенная кровь, пролитая в землю в мировых войнах, обильно взошла новой жизнью. Но по мере того, как порождённый войной импульс угасал, рождаемость падала, и к концу XX – началу XXI века последствия длительной расслабленной комфортной жизни стали катастрофическими: в большинстве европейских стран идёт стремительное вымирание коренных белых наций и их замещение и вытеснение мигрантами из Африки и Азии и их множащимся подобно саранче потомством.

Закономерность, о которой идёт речь, верна не только с духовной точки зрения, но даже и с чисто физиологической. Любой организм, искусственно лишённый стресса, давления со стороны окружающей среды, необходимости защищаться, сопротивляться, бороться, утрачивает жизнеспособность и гибнет много раньше того организма, который, казалось бы, «исстрачивает» себя в постоянном движении, приспособлении и борьбе с неблагоприятными условиями. Все, в конечном счёте, обречены смерти (по крайней мере, физической), и сопротивление ей есть изначальная трагедия индивидуального бытия, ибо смысл этого сопротивления состоит именно в его обречённости. Попытка же избежать этой трагедии, избежать «истачивающей» жизнь вечной и непрестанной борьбы, исключить всё, что требует жертвы и усилия, ведёт к смерти гораздо более быстрым, хотя и незаметным путём.

XX век ознаменовался рождением доктрин, заклейменных как «человеконенавистнические» именно потому, что они в максимальной степени выражали дух жертвы и отрицали «священность» индивидуальной жизни. Первым на свет родился большевизм и, как реакция в ответ на него – итальянский фашизм и германский нацизм. Бенито Муссолини в своей книге «Доктрина фашизма» писал: «Вот вам ещё, товарищи, программа: бороться. Для нас, фашистов, жизнь есть длящаяся и непрестанная борьба, охотно принимаемая нами с большим мужеством и необходимым бесстрашием. (Речь в Риме в 7-ую годовщину основания дружин, 23 марта 1926 г.; «С. и Р.», т. V, стр. 297). Вот, даже нечто новое для сущности фашистской философии! Когда Финляндский философ недавно просил меня в одной фразе выразить ему смысл фашизма, я написал ему по-немецки: «мы против удобной жизни». (Е. Людвиг. Разговоры с Муссолини. Милан, 1932 г., стр. 190)». Любопытно, но если вдуматься, то под этой формулой могли бы подписаться отнюдь не только фашисты, но адепты ЛЮБОЙ без исключения доктрины – религиозной, политической, экзистенциальной, начиная от православных аскетов и заканчивая католическими иезуитами и даже просто открытыми сатанистами, начиная с большевиков и заканчивая монархистами, начиная от истовых язычников и заканчивая фанатичными мусульманами. Духовный смысл этой борьбы в каждом случае будет разным, идеи, ради которых ведётся борьба, могут быть как истинными, так и ложными. Различны и формы борьбы, которая может проявляться и как внешняя война, и как в безмолвии проходящая невидимая брань религиозного подвижника. Но одно общее – готовность к борьбе, к жертвованию своим удобством, своим комфортом, своими удовольствиями и, в крайней степени – самой своей жизнью. При всей тотальной идейной противоположности и духовном антагонизме перечисленных доктрин, у них есть нечто онтологически общее – а именно, отношение к жизни как к борьбе и готовность жертвовать комфортом, удобством, а при крайней необходимости и самой жизнью во имя принципа даже в том случае, если этот принцип глубоко индивидуалистичен и эгоистичен (как, например, у сатанистов и атеистических экзистенциалистов).

Всей совокупности самых разнообразных и самых противоположных доктрин противостоит тотальный конформизм и максимально выраженный в постмодернистской культуре принцип полного релятивизма и всеприятия – равнодушно-отстранённое отношение к любой доктрине и любой позиции, представление о бесконечной множественности истин и условности любых (духовных, аксиологических, интеллектуально-логических, эстетических, этических и т.д.) критериев оценки.

В Откровении Св. Апостола Иоанна Богослова, известном как Апокалипсис, Господь говорит: «знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3: 15-16). Эти слова наводят на мысль о том, что даже приверженность ложному принципу много лучше, нежели равнодушная равноудалённость. В определённом смысле холодный и горячий оказываются ближе друг другу, чем теплохладный – к любому из них. История знает немало случаев, когда ярые гонители христианства и ревностные язычники, еретики и даже иудеи обращались ко Христу и становились христианскими святыми, подобно Св. Апостолу Павлу. Немало найдётся в церковной истории и случаев, когда святыми становились ужаснувшиеся своих пороков преступники, убийцы, развратники и блудницы. Но едва ли удастся нам найти случай, чтобы не то что святым, а просто искренне верующим стал равнодушно-пресыщенный постмодернист, ненапряжно приемлющий Христианство наравне с буддизмом, оккультизмом, атеизмом, либерализмом и последней телерекламой сникерсов. В определённом смысле искренний и последовательный сатанист, дошедший в своём поиске истины до последних пределов духовного небытия, быть может, лучше и потенциально способнее к осознанию своего гибельного заблуждения, чем в принципе неспособный подняться над уровнем физиологии и быта безверующий обыватель. Сатанист может ужаснуться тому, куда зашёл, и начать искать иной путь; безверующий и бездумный сытый обыватель, равно как и пресыщенный развлекающийся постмодернист (почитающий себя эстетом и интеллектуалом) – вряд ли, ибо он изначально ничего не искал, никуда не шёл и ему, в сущности, нечему даже ужаснуться. Бескомпромиссный, последовательный и самоотверженный поиск истины остаётся подвигом даже тогда, когда обрывается на трагической ошибке. Во всяком случае, онтологическое, антропологическое и экзистенциальное достоинство ошибившегося и не нашедшего несоизмеримо выше достоинства не искавшего.

В своё время Адольф Гитлер сказал: «Из мелкобуржуазного социал-демократа или из профсоюзного главаря национал-социалист никогда не получится, но из коммуниста получится всегда». Комментируя это высказывание, известный американский автор Эрик Хоффер в своей книге «Истинноверующий» отмечает: «Восприимчивость к массовому движению вообще не всегда исчезает в человеке даже после того, как он перестал быть потенциальным истинноверующим, а уже примкнул к какому-нибудь движению. А там, где разные массовые движения бурно соревнуются между собой, — там бывают и такие случаи, когда разные последователи одного движения переходят в другое. Превращение Савла в Павла — не редкость и не чудо. В наше время каждое массовое движение в поисках своих новых последователей видит в разных приверженцах враждебных массовых движений своих потенциальных последователей. Гитлер, например, смотрел на немецких коммунистов как на потенциальных национал-социалистов <...>. Капитан Рем хвастался, что самого ярого коммуниста он обратит в нациста в четыре недели. С другой стороны, Карл Радек смотрел на нацистов-коричнерубашечников (С.А.) как на резерв будущих коммунистов. Из факта, что массовые движения привлекают людей одного и того же психологического типа и одинакового образа мышления, следует: а) все массовые движения соревнуются друг с другом, и если одно из них набирает больше последователей, то другим достается меньше б) все массовые движения взаимозаменяемы, одно движение легко может превратиться в другое: религиозное движение может превратиться в националистическое или в социальную революцию социальная революция — в воинствующий национализм или в религиозное движение националистическое движение может превратиться в религиозное или в социальную революцию».

В предисловии к этой книге Хоффер формулирует свой тезис: «Эта книга — о некоторых особенностях, свойственных всем массовым движениям: будь то религиозные движения, национальные или социальные революции. Книга эта не утверждает, что все массовые движения однородны, но у всех их есть некоторые характерные основные черты, придающие им «семейное сходство». Все массовые движения порождают в своих последователях готовность жертвовать собой и действовать объединенными силами; все массовые движения, независимо от своих программ и доктрин, вызывают фанатизм, энтузиазм, горячие надежды, ненависть, нетерпимость; все они могут в определенных областях жизни вызвать могучий поток активности; все они требуют слепой веры и нерассуждающей верности. Все массовые движения, как бы ни были различны их цели и доктрины, первых своих последователей находят среди людей одного определенного склада и привлекают к себе людей одинакового образа мысли. Хотя различия между фанатичным христианином, фанатичным мусульманином и таким же националистом или между фанатиком-коммунистом и фанатиком-нацистом очевидны, однако в их фанатизме, несомненно, имеется и общее. То же самое можно сказать и о силе, которая толкает их всех к экспансии и стремлению к мировому владычеству. Нет никакого сомнения, что в явлениях, связанных с фанатичной верой, стремлением к власти, к единению, самопожертвованию, — имеется известная общность. Каждое «священное дело» сильно отличается одно от другого — по содержанию и доктрине, но все факторы, которые делают их действенными, однородны. Каждый подобно Паскалю, находившему убедительные доказательства истинности христианства, может найти не менее убедительные доказательства истинности коммунизма, нацизма или национализма. За какое бы «священное дело» ни отдавали свои жизни люди, они, вероятно, в основном умирают за одно и то же. В этой книге говорится главным образом о массовых движениях в фазе их подъема. Именно в этой фазе ведущую роль играет истинноверующий — человек-фанатик «священного дела», готовый для этого дела пожертвовать и жизнью».

Сама книга Хоффера во многом лежит в русле составляющей современный мэйнстрим как либерализма, так и левачества т.н. «критики тоталитаризма» (хотя и отличается от большинства «антитоталитарных исследований» более высоким интеллектуальным уровнем и отсутствием оголтелости). Поэтому неудивительно, что сам автор трактует феномен «истинноверующиго» не только критически, но и негативно, как проявление неудовлетворённости жизнью, причём зачастую искусственно разжигаемой. Иными словами, как некое отклонение от нормального порядка вещей, предполагающего удовлетворяющую человека жизнь. С этим оценочным суждением относительно нормы мы категорически не согласны, но само наблюдение в отношении родового сходства массовых движений нельзя не признать ценным и верным.

Такой взгляд на вещи переворачивает привычные оценочные координаты и означает своего рода «смену вех». Привычный взгляд, в соответствии с которым непримиримыми антагонистами являются радикальные элементы противостоящих доктрин, а центристы (соглашатели, «болото») занимают между ними промежуточное положение, заменяется принципиально новым взглядом. В рамках этого нового взгляда акцент делается на сущностное антропологическое и экзистенциальное родство самых различных в смысле идеологии радикалов и их совместное, совокупное (при полном сохранении доктринальной чистоты каждого из течений и категорическом исключении какой-либо эклектики и смешения между ними) противостояние «болоту». Более того, речь может идти сегодня не только о сущностном сходстве революционеров и фундаменталистов самых разных направлений, но и об объективном совпадении их интересов.

Поскольку матрицей современной цивилизации комфорта является идеологический индифферентизм и подавление любой духовной, идеократической или даже просто эстетической системы ценностей, не вписывающейся в формат потребительства, все силы, заинтересованные в низвержении такого порядка, имеют перед собой сегодня общую цель и некую общую точку взаимопонимания. Коммунисты и монархисты, православные и экзистенциалисты-атеисты, национал-социалисты и хиппи, при всей очевидной разнородности, разнокачественности и безусловной несмешиваемости и неслиянности своих духовных, эстетических и социально-политических идеалов, в одних и тех же социальных катакомбах готовят общее восстание против обезличенного деидеологизированного постмодернистского мира потребления, капитало-, медиа- и технократии. Восстание жизни и смерти против не-жизни и не-смерти, одухотворённого бытия против обессмысленного бытосуществования, идеологических нонконформистских идентичностей против безликого конформизма репрессивно-толерантной Системы, исторического времени против застывшего безвременья, реальности против виртуальности. В конечном счёте, восстание мира жертвы против цивилизации комфорта.

Июль 2011.

Статья опубликована:

Цивилизация комфорта против мира жертвы. Репутациология. Январь-апрель 2012 г. Т. 5, № 1-2. С. 15-21.

А также на сайтах:

«Русский социализм – Революционная линия» https://russoc.kprf.org/News/0000790.htm и https://russoc.info/News/0000790.htm

Сайт газеты «Завтра» https://zavtra.ru/content/view/tsivilizatsiya-komforta-protiv-mira-zhertvyi/

Штурм-новости https://shturmnovosti.com/view.php? id=29374 (фрагмент)

Тупик техно- и капиталократии. Инфернальность Машины

Глава 1 из книги «Реквием»

Безвыходным мы называем положение, выход из которого нам не нравится.

С.Е. Лец

Некуда деваться – нам остались только сны и разговоры.

Янка Дягилева

Итак, А.Г. Дугин вслед за Алленом де Бенуа ставит вопрос о том, что три существовавшие большие политические теории (либеральная, коммунистическая и фашистская) умерли. Последние две умерли насильственно, побеждённые и разгромленные (фашизм – коммунистами, коммунизм – либералами). Первая же (т.е. либерализм), восторжествовав над своими оппонентами, утратила свою определённость в противопоставлении с иным по отношению к себе, а потому стала «всем и ничем» – растворилась, утратила контуры и актуальность. Политическое умерло как особая сфера социального бытия, растворилось в простом бытосуществовании. Но, умерев и растворившись, оно не исчезло, освободив место чему-то иному и живому, а переродилось в симулякр, который, будучи мёртв, в своей стерильности лишён способности разложиться и стать питательной почвой, а потому всегда с нами. Утратив содержание и жизнь, превратившись сначала в пустые знаки, в совокупность мёртвых слов, механически воспроизводимых концептов и образов, а затем, деградировав до комиксных шаблонов и коммерческих брэндов, все три политические теории прошлого до бесконечности воспроизводятся в окружающем нас информационном пространстве, уравновешивая друг друга и порождая особое состояния угнетённости воли, хронической усталости и отвращения к словам, за которыми более не стоит ни социальной реальности, ни действующего живого мифа, ни аффекта, ни действования или готовности к оному. Циркулирующие пустые слова умерших политических парадигм превратились в призрачных живых мертвецов, высасывающих из людей жизненную энергию и порождающих то особое состояние тошноты, о котором писал ещё Жан Бодрийяр.

В чём причина? Очевидно, что причина заключена вовсе не в самих политических теориях, то есть не в наличии в них тех или иных логических или методологических ошибок, которые можно было бы выявить и исправить интеллектуальным усилием. В противном случае реальность выглядела бы совершенно иначе, и мы имели бы перед глазами живое столкновение идей, а не утомлённое отвращение к их виртуальным фантомам. Проблема не в самих идеологиях, не в их постулатах, логике и выводах. Проблема в принципиальном разрушении социальных механизмов действования, в лишении как отдельного человека, так и человеческих общностей воли.

Есть смысл сделать отступление и обратить внимание на содержательную глубину русского слова «воля», выражающего сущностное единство одновременно двух модусов одного и того же смысла, в других языках зачастую разобщённых употреблением для их обозначения различных понятий. С одной стороны, воля (воля вольная) есть свобода – причём, в большей степени и содержательно это «свобода для» (freedom) и лишь в качестве предварительного условия «свобода от» (liberty), которая может пониматься в ещё более узком смысле как независимость (independence). С другой стороны, воля (воля волевая) есть желание, внутреннее устремление, волеизъявление (will, wish), свободный выбор, а также способность к внутреннему усилию для достижения желаемого, для изменения и преобразования мира в соответствии со своим волением, а потому – это ещё и власть, могущество, мощь, сила (power). Эти два смысла теснейшим образом связаны, так как отражают две стороны одного и того же – произвольности, недетерминированности личности, свободы воли, свободы личностного самовыражения и самопроявления в мире, что предполагает и свободу преобразования мира в соответствии со своим желанием и замыслом, то есть способность к насилию, произволу над механистической детерминированностью «естественных» природных процессов (если только, конечно, и сама эта детерминированность не является модернистским мифом). С понятием воли теснейшим образом связаны понятия творчества, искусства, как своего рода свободной, непредопределённой эманации человеческой энергии в мир, преобразующей его. Здесь можно усмотреть аналогии с исихастским учением о Божественных Энергиях, причём эти аналогии – и даже гомологии – вполне справедливы, если учесть, что человеческая природа представляет образ и подобие Природы Божественной, хотя и искажённый и замутнённый грехопадением. В обоих случаях как Божественные, так и человеческие энергии, проникающие собой и преображающие материальный мир, струящиеся через него и его оживляющие – есть по своей сути энергии творческие, и именно их свобода и произвольность («Дух дышит, где хочет») делает мир живым. С понятием воли теснейшим образом связано и понятие власти как произвола, как могущества, предполагающие взаимодействие, столкновение двух свободных воль и покорение одной из них другой. Власть в этом случае понимается как власть личностная, одухотворённая и персональная – то есть в духе и смысле, характерном для Средневековья: как таинство, мистерия, неотделимая от личности его совершающего, как нечто, принципиально непознаваемое и супрарациональное, что, впрочем, является общим свойством любого свободного личностного проявления, будь то художественное творчество, духовное прозрение, научное озарение, интеллектуальная интуиция и т.д.

Антитеза воле и искусству (творчеству) как произволу и произвольности, как недетерминированному проявлению личностной свободы, есть технология. Технология – это то, что действует не произвольно, а необходимым образом, давая предсказуемый, заранее предопределённый результат. Технология также есть власть, но власть принципиально иной природы, нежели власть в смысле воли. Власть волевая предполагает взаимодействие свободных живых субъектов. Даже если одним из этих субъектов выступает «неживая» природа, она всё равно одушевляется способом взаимодействия с ней. Власть в смысле воли предполагает столкновение, поединок, одоление. Её реализация есть произвол, и, как и любой произвол, он непредсказуем в своём результате. Будь то поединок человека с морской стихией, покорение горной вершины, мастерство каменщика или кузнеца. Напротив, власть посредством технологии есть омертвление объекта, изгнание из него свободных энергий и свойств индивидуальной неповторимости. Технология есть умерщвление и власть над мёртвым, над тем, что лишается возможности к сопротивлению и собственной воли. Это создание, а затем расширение в бытии пространства необходимости, механистической детерминированности. Не случайно в Книге Бытия тема технологии, подмены естественного искусственным теснейшим образом связана с темой грехопадения: «И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя, прежде нежели рассеемся по лицу всей земли». Образ этот неслучаен. Каждый камень неповторим и уникален как часть созданного Богом мира. Один камень не похож на другой ни по форме, ни по цвету, ни по твёрдости и плотности, ни по живущим и наполняющим его тонким энергиям, делающим его почти живой сущностью. Работа каменщика поэтому сложна и требует не только знания и учёта природы камня, но и постоянного творческого решения в связи с их разной формой и т.д. Иное дело – кирпич. Все кирпичи – одинаковы, стандартны как по форме, так и по свойствам. Кирпичи мертвы, в них нет особой «души камня». Работа с ними не требует чуткого внимания к их сущности, «прислушивания» к миру (то есть искусства), ими можно манипулировать как мёртвыми стандартными механическими объектами с заданными свойствами. «Башня из кирпича» выступает здесь прообразом современного секуляризованного мира, из которого изгнано не только сакральное, но даже и просто волшебно-сказочное, фольклорное – мира мёртвых стандартов, алгоритмов и технологий, в котором не остаётся места сначала природе как макрокосму, а затем и человеку как микрокосму, ибо технологический омертвляющий подход к миру как к объекту воздействия (а не субъекту взаимодействия) с неизбежностью распространяется в итоге и на самого человека, порождая политтехнологии, нейролингвистическое программирование, генную инженерию, чипизацию и киборгенизацию человека.