Привет! Вы, конечно, ждали меня?

Все, похоже, однажды пытались подражать Кэтрин Кульман. Ее уникальный дребезжащий голос, когда она приходя на радио, говорила: «П-р-р-ривет! Вы, ко-онечно, жда-али меня-а-а?», ее театральные жесты руками на теле­видении; то, как она вставала на носочки и маленькими бы­стрыми шажками «перелетала» с одного места на другое по сцене, помахивая пальцем в воздухе и говоря: «Свято-о- ой Ду-у-ух сейчас здесь», или: «Я воздаю Тебе сла-а-а-аву, я воздаю Тебе хвалу»; ее прическа образца 1940 года — все это было идеальным примером, чем-то вроде разукра­шенной карикатуры, которую любят передразнивать. Один режиссер из Голливуда, еврей, был верным поклонником Кэтрин, Он сказал, что у нее были все задатки звезды, по­скольку она была единственной женщиной, способной рас­тянуть слово «Бог» на четыре слога.

Она стала хорошей приманкой для телевизионных ко­миков. Актеры типа Флипа Вилсона или Кэрола Бернетта могли вызывать шквал смеха забавными пародиями на Кэтрин Кульман. Похоже, что Кэтрин радовалась им боль­ше, чем кто-либо другой. Она знала, что комики и актеры телевидения и ночных клубов передразнивают лишь тех, кто имеет большую известность в США, и мне думается, она добровольно терпела унижение от того, что Кэрол Бернетт смеется над ней, ради того, чтобы погреться в лучах славы, доступной лишь избранным. После того как Руфь Баззи сделала действительно «крутую» пародию на мисс Куль­ман в программе «Засмейся» (возлагая руки на дыню в магазине), Кэтрин послала ей личное письмо, состоящее из одной строки: «Никто так не рад сатире, как я». Руфь отве­тила Кэтрин, прислав две дюжины роз с зимними стебель­ками (между прочим, Руфь больше никогда не делала паро­дий на Кэтрин Кульман на телевидении).

Даже те из нас, кто хорошо знал и любил ее, не могли удержаться от пародий: если разговор за обеденным столом заходил о Кэтрин Кульман, то кто-нибудь вытягивал вперед палец и говорил: «А вот это как раз подобно этому!» Или же, если на молитвенном собрании царило легкое и нефор­мальное настроение, то кто-нибудь кричал горловым голо­сом: «Я веру-у-ую в чудеса-а-а-а».

Было множество теорий, почему Кэтрин так говорит. Некоторые слова были уж слишком искажены. Так, вместо «Иисус» всегда выходило: «Ииизуссс». Она не могла го­ворить о Святом Духе, не растягивая Его имя: «Свяяятооой Дууух». То же самое касалось ее театральных жестов, осо­бенно когда она отступала назад, вытягивала вперед руку, указуя перстом, опускала подбородок, смотря куда-то вдаль, вне указующего перста, и говорила с определенностью Боулдера Дэма: «Вот так правильно! И не вздумайте за­быть это!»

Кэтрин нравилось рассказывать людям, что в детстве она заикалась (как Моисей). Ее мать была обеспокоена этим и проводила часы, тренируя ее говорить правильно, по­вторяя: «Сейчас, милая, говори медленно. Выыыговааривай слова яснооо».

«И по этой причине я говорю теперь так медленно, — объясняла Кэтрин репортеру из журнала «Пипл». — Мно­гие думают, что у меня дефект речи, но это просто мой спо­соб преодолеть проблему».

И это нравилось людям. Мы все любим того, кто пре­одолевает, и презираем позера. Те, кто знал ее с детства, говорили, что она всегда произносила слова медленно, вытя­гивая их, и делала театральные жесты, чтобы привлечь вни­мание слушающих. Одна ее старая школьная приятельница говорила мне, что когда она слышит Кэтрин по телевизору, она может закрыть глаза и представить себе, что это говорит все та же 15-летняя рыжая и озорная девчонка, стоящая перед классом, машущая руками, моргающая своими длин­ными ресницами и декламирующая стихи, выставив вперед бедро: «О, капитан! Мой капитан!»

«Когда учитель уходил из класса, — вспоминала школьная подруга, — все ребята начинали вопить: «Кэт­рин, расскажи нам историю». Она была настоящим орато­ром, и, хотя мы посмеивались над ее жестами и манерой вы­говаривать слова, мы знали, что никто не мог так нас позабавить, как Кэтрин».

Много лет спустя во время одного огромного «собрания с чудесами» в зале «Святыня» старшая сестра Кэтрин Миртл Парротт сидела наверху на балконе. Несколько мо­лодых женщин сидели позади нее, и Миртл подслушала их разговор.

«Она словно драматическая актриса, — сказала одна, — я не могу переносить ее театральщину». — «А то, как она растягивает слова. Что за пустозвонство. Ей следовало бы побольше стоять перед зеркалом, чтобы попы­таться убрать свой акцент».

Это было больше, чем могла выдержать Миртл. Повер­нувшись на стуле, с горящими глазами, она сказала: «Я знаю ее дольше, чем вы. Я знаю ее дольше, чем кто-либо в этом зале сегодня, и я хочу, чтобы вы знали, что она всегда так говорила. Я говорю — всегда».

Действительно ли она заикалась в детстве?

Или же она еще в детстве начала вырабатывать технику развлекать людей — технику, которую она так и не изме­нила, потому что это работало?

Это — еще одна из ее тайн, которая, вероятно, так и не будет раскрыта.

Кэтрин начинала каждую передачу с того же самого приветствия: «Привет вам! Вы, конечно, ждали меня? Это так здорово. Я просто знала, что вы придете сегодня».

Это, может быть, звучало как совершенная чепуха, но это было тем теплым прикосновением, которое заставило целое поколение радиослушателей полюбить ее еще задолго до того, как телевидение победило радио. На самом деле, мно­гие слушатели писали в своих письмах, что когда «кэтри- новский голос» возникал в их радиоприемниках, спрашивая, ждали ли они ее, то они отвечали, часто громко: «О да, Кэт­рин. Я жду тебя». Как и в других случаях в своей жизни, найдя однажды работающую формулу, она не изменяла ей.

Впрочем, ее знаменитые «спектакли», ее умышленно по­казная манера речи, ее драматически эффектные жесты — все это делало ее уязвимой и давало материал для потеш­ных пародий.

Моей любимой пародисткой была Катерина Маршалл. Катерина и ее муж, Леонард Лесорд, который был в то вре­мя редактором журнала «Гайдпостс», попросили, чтобы я представил их Кэтрин. Чета Лесордов подошла к новому измерению в их духовной жизни, и они были очень заинте­ресованы служением мисс Кульман, особенно ее вниманием ко Святому Духу. Кроме того, Катерина работала над кни­гой «Нечто большее», в которой она планировала написать главу об исцелении. Она думала, что встреча с мисс Куль­ман будет для нее полезной.

Кэтрин с не меньшим рвением хотела встретиться. Хотя я не верю, что она прочитала хоть одну книгу Катерины, она была под впечатлением от тех людей, кто смог достичь вер­шины успеха. И встреча с двумя знаменитыми авторами: Катериной и с ее столь же талантливым мужем была тем событием, которые любила Кэтрин. Таким образом, когда я позвонил ей в Питтсбург и сказал, что намереваюсь привез­ти Катерину и Лена на «собрание с чудесами» в Майами на следующей неделе, она вела разговор так, словно я соби­рался привезти короля и королеву Англии.

«Приходите прямо за кулисы, как только приедете, — засмеялась она. — Я долго ждала этого».

После обеда моросил дождь, когда мы с Джеки забра­ли Катерину и Лена из их флоридского дома. Когда мы ехали к югу по дороге Солнечного света, они оба засыпали меня вопросами. Писатели — всегда любопытные люди, они всегда больше задают вопросы, чем сами рассказывают.

— Как вы думаете, феномен «падения под действием силы» реален?

— Вы полагаете, у нее есть гипнотическая сила?

— Почему некоторые исцеляются, а остальные уходят домой ни с чем?

— Вы думаете, вера играет важную роль в исцелениях?

— Чья вера — ее или того, который получает исцеление?

— Почему Бог избирает такую женщину, как Кэтрин Кульман, со всеми ее очевидными недостатками?

Единственный вывод, к которому я пришел, когда мы миновали заставу, где взимается подорожный сбор, и напра­вились к залу «Дейд канти», состоял в том, что исцеление, подобно рождению и смерти, — промысел Божий. Это — следствие Его любви и милости, а не человеческие проделки, и Он может избирать любого смешного человека, какого Он захочет, чтобы через этого человека текла сила исцеления.

Когда мы добрались до зала, дождь усилился и шел непре­рывно. Было без нескольких минут пять, когда мы свернули с улицы Флаглер и объехали вокруг зала, «дворники» ритмич­но махали взад-вперед, оставляя полосы на лобовом стекле моего «шевроле», на котором я ездил уже четыре года.

«Ой-ой!» — услышал я голос Лена с заднего сидения, а Катерина продолжила более просто: «Невероятно, вы только посмотрите на это!»

Тротуар, лужайка и вся улица перед залом были запру­жены народом. Некоторые сумели протиснуться к стене под нависающий козырек, но большинство — похоже, еще 2000 человек — стояли под проливным дождем, ожидая, когда откроют двери. Зонты всех возможных размеров, форм и цветов были раскрыты, и некоторые люди могли укрыться под ними. Другие же стояли, спрятав головы под мокрыми газетами. Многие просто мокли, без всякого ук­рытия. И толпа росла по мере того, как люди, припарковав свои автомобили, устремлялись с парковочной площадки, чтобы пристроиться в конец очереди, которая выливалась прямо на траву, на клумбы и дальше — на улицу.

Катерина сидела на краешке заднего сидения, держась руками за спинку сиденья как раз сзади моей головы, и вглядывалась во все это через ветровое стекло. «Два часа до начала богослужения, а они стоят под дождем, — вздох­нула она. — Можете ли вы представить, что вот так же люди пытаются войти в нашу Пресвитерианскую церковь?»

Лен хмыкнул в изумлении: «Что ж, может быть, если бы такие же вещи происходили в нашей церкви, какие проис­ходят, как говорят, на этих «собраниях с чудесами», то мы имели бы те же результаты».

Мы припарковали машину и проскользнули через боко­вую дверь вблизи входа на сцену. Хор был уже на месте, и доктор Меткалф репетировал финальные аккорды. Ауди­тория была уже наполовину заполнена теми, кто приехал на чартерных автобусах, или, в исключительных случаях, — в инвалидных колясках или на носилках. Мы прошли за ку­лисами в комнату Кэтрин для переодевания. Мэгги встре­тила нас у двери и ясно показала знаком, что нас ждут.

Кэтрин, как всегда, вышагивала по комнате. Она быст­ро повернулась, когда мы вошли, и протянула к нам руки. «Ох, да благословит вас Господь», — с сияющим лицом сказала она.

Я с удивлением взирал на нее. Она была одета в лег­кое черное платье из органзы *, с кружевной отделкой внизу по краю юбки и на концах рукавов длиною до локтя. Пла­тье было украшено темно-красным поясом, по меньшей мере шести дюймов** шириной, создающим иллюзию, что можно обхватить ее талию обеими руками, и пальцы сой­дутся на спине. Пушистое кружево на рукавах подчеркива­ло ее длинные руки. Тяжелый серебряный браслет был на­дет на правое запястье, и на ее шее красовалось дорогое украшение, которое выглядело, словно изумрудное колье из чистого серебра. Туалет дополняли черные чулки под цвет платья и темно-красные туфли. Но не столько от ее одеж­ды перехватило у меня дыхание, сколько от очков. У нее были самые огромные темные очки, которые я когда-либо видел. Темно-красная оправа подходила к поясу и туфлям, но очки сами по себе закрывали пол-лица и увеличивали на добрых два дюйма*** ее голову.