Германская община после варварских завоеваний

После расселения в завоеванных провинциях Римской империи рядовые свободные германские соплеменники стали превращаться в крестьян. Несмотря на то, что и на старых местах жительства, внутри Германии, они с давних времен занимались оседлым земледелием и скотоводством, до Великих переселений крестьянами, непосредственными производителями, поглощенными хозяйством, они еще не являлись 1см. выше. Ибо наряду с хозяйственной деятельностью они вели жизнь воинов, принимали участие в управлении и суде. Вещи, найденные в германских кладах и погребениях, очень часто представляли собой добычу, захваченную во время войн и грабительских набегов, и слова Тацита о том, что варвары предпочитают добывать себе нужное пролитием крови, а не пота (Germ., 14), — не пустая риторическая фигура. Общая картина, вырисовывающаяся при чтении «Германии»: неторопливые сборы на народные сходки, отнимающие подчас несколько дней; толпы («сотни»), следующие за старейшинами; непробудное пьянство на долгих пирах; оружие, с которым германцы никогда не расстаются; тяга молодежи в дружины; склонность отдавать сну не только ночь, но и часть дня; наконец, особенности германцев, которые поражали сторонних наблюдателей, а именно — большая выносливость в ратных делах и неприспособленность к труду и напряженной деятельности (Germ., 4, 11, 12, 13, 22), — свидетельствует о том, что перед нами отнюдь не крестьянское общество.

Сколь разителен контраст между этой картиной и тем, что выступает на первый план в древнейших записях обычного права германцев — варварских Правдах". Главное содержание судебников — охрана имущества и личной неприкосновенности домохозяев, их усадеб, домов, скота, рабов, движимости. Средоточием их хозяйственной и социальной жизни являются усадьба и дом, и они явственно доминируют в сознании германца. Преступления, совершенные против него внутри ограды его усадьбы и тем более в доме, караются особенно сурово (L Sal., II, add. 1, 2; VII, 3, аdd. 8; VIII, 1, аdd. 1; ХI, 3, 5; ХIII, 5; ХIV, аdd. 1, 1, 2; ХVI; ХХVII, 22, 23; ХХХIV, 4, аdd. 2; ХLII, 5); изгороди, отделяющие его хозяйство от внешнего мира, неприкосновенны (L Sal., IХ, аdd. 2; ХХХIV, 1, аdd. 1); лица, проживающие в его усадьбе, составляют ли они его семью или принадлежат ему в качестве зависимых, рабов, находятся под его покровительством, и он несет за них ответственность (L Sal., ХIII; ХV; ХХIV; ХХV; ХХХV; ХХХIХ; ХL; ХLIV); в доме надлежит вчинять ему иски и вызывать на суд (L Sal. I, 3; LII, LVI); человек, который должен уплатить вергельд, но вынужден в силу своей имущественной несостоятельности переложить эту обязанность на родственников, бросает горсть земли, стоя на пороге своего жилища, и затем прыгает через плетень, что, видимо, символизировало его отказ от дома, двора и имущества (L Sal., 3, LVIII).

Кроме усадьбы, свободный германец владеет пахотным участком, лугом, выпасом для скота, делянкой в лесу, и неприкосновенность этих его владений и угодий также охраняется правом, хотя и не в той же мере, как неприкосновенность дома и двора (L Sal., VII, аdd. 11; IX, 1, 2, 4, 5; ХХVII; ХХХIV, 2, 3. См: Неусыхин, 1974, с. 52 и след.). Право пользования «травою, водою и дорогою» принадлежит всем жителям населенного пункта, и потому любой хозяин может воспретить постороннему лицу сюда переселиться, дабы его собственные интересы не оказались ущемленными (L Sal., ХLV), Скрупулезность, с какой составители судебников вникают во все возможные казусы краж и ограблений, подробнейшие перечни крупного и мелкого скота, птицы, утвари с установлением пеней за их похищение (вспомним хотя бы «свиную терминологию» Салической правды — L Sal., II), за потравы, нарушение границ и иной ущерб, причиненный хозяйству, — все это продиктовано интересами мелких производителей. Поводы для тяжб между ними нередко возникают во время пахоты, рубки леса, выпаса домашних животных, помола зерна на мельнице.

Разумеется, они свободны (liberi, ingenui) и полноправны, а потому вооружены, и в судебниках видное место отводится карам за убийства и ранения; видимо, вооруженная стычка между людьми, что-то не поделившими, была заурядным явлением. Еще недавно эти люди принимали участие в военной колонизации Галлии, и военный быт, очевидно, не вовсе ушел в прошлое. Не следует забывать и того, что в условиях только зарождавшегося государства свободному человеку самому приходилось охранять от посягательств свою жизнь и достоинство, а равно своих ближних и достояние, прибегая при этом не только и, может быть, даже не столько к средствам судебной защиты, сколько к силе оружия. И тем не менее центр их интересов явственно переместился в сферу хозяйственной деятельности. Тот, кто предпочел войну земледелию и скотоводству, стал антрустионом, дружинником короля и защищен утроенным против обычного вергельдом (L Sal., ХLI, 3, 5; ХLII, 1, LХIII, 2).

Существование, с одной стороны, крупного землевладения короля и знати и — с другой, превращавшихся в крестьян свободных было источником глубоких противоречий в VI в. Укреплявшееся после завоевания могущество монархии и сил, которые ее поддерживали, создавало угрозу независимости крестьянства — если не сейчас, то в недалеком будущем. Первые симптомы уже налицо в Салической правде.

Право жителей «виллы» воспретить постороннему вселиться в этот хутор или деревню (исследователи расходятся в толковании термина vil-la в гл. 45 Салической правды — см. ниже) теряло силу в том случае, если migrans предъявлял королевскую грамоту, дававшую ему такое право, и попытка воспрепятствовать вселению подобного привилегированного лица сурово каралась (L Sal., ХIV, 4). Нетрудно предположить, что приближенный короля или человек, пользующийся его милостью, после вселения в виллу оказывался способным утеснить ее жителей; тамон привилегированный поселенец вполне мог располагать средствами для того, чтобы поставить в зависимость от себя кое-кого из местных крестьян.

Но это лишь гипотеза. Факт же заключается в том, что, как явствует из гл. 45 Салической правды, составители судебника исходят из представления об отсутствии у жителей виллы (в данном случае так названо, видимо, групповое поселение) единства интересов. Соответственно, в ситуации, когда в виллу (точнее — к одному из ее жителей) вселяется какое-то новое лицо, часть крестьян хочет принять его, тогда как один (или несколько) жителей высказываются против вселения и тем самым делают его невозможным. В данном случае нас интересует не то, на каких правах и по каким причинам этот migrans переселяется к «другому», ибо здесь невозможно продвинуться дальше догадок (см.: Грацианский, 1960, с. 339 и след.), — существенны самый факт разногласий между жителями виллы и наличие у любого из живущих в ней хозяев права воспрепятствовать переселению в нее нового лица. Если вилла — деревня, то ее жители выступают в обрисованной ситуации индивидуально; даже при согласии всех остальных достаточно противодействия одного для того, чтобы вселение migrans’a оказалось противоправным. Титул 45 привлекали в качестве свидетельства того, что франкская деревня представляла собой общину, располагавшую правом «верховной собственности» на земли (см. полемику между А. Допшем и Г. Вопфнером: Wopfner, 1912 — 1913; Dopsch, 1912 — 1913). Но этот казус представляется в несколько ином свете, если учесть, что законодатель делает упор на расхождениях в среде соседей. Перед нами — не корпорация, которой принадлежит коллективное право запрета на вселение чужака, а совокупность соседей, у каждого из коих— свой собственный интерес, не обязательно совпадающий с интересами других крестьян (см.: Наlban Blumenstok, 1894, S. 253 ff.; Inama-Sternegg 1909, S. 105, 129 ff.).

Нет ли оснований согласиться с тем, что вселение нового хозяина в деревню могло противоречить интересам ее жителей, поскольку этот новый хозяин неизбежно станет пользоваться угодьями и тем самым сократит долю каждого из них в этих угодьях? (Грацианский, 1960, с. 342). Об общинных правах во франкской вилле можно говорить, опираясь на данный текст, в той мере, в какой речь идет о совместном пользовании лугами, водами и дорогами (Ехtravagantia, В. ХI; «Nоn potest homo migrare, nisi convicinia, et herba, et aquam, et via...»). Но едва ли правомерно искать здесь указания на «верховную собственность» общины на пахотные земли.

Совместное проживание в населенном пункте и занятие сельским хозяйством в пределах одной территории естественным образом приводили к возникновению некоторых отношений и связей между крестьянами. В первую очередь эти отношения определялись необходимостью пользования угодьями, и постольку жители деревни образовывали общность. Титул De migrantibus несет на себе отпечаток этих отношений. Представляется натяжкой видеть vicini, упоминаемых этим титулом, кого-либо иного, нежели соседей. В самом деле, сначала они названы здесь ipsi qui in villa consistunt, а затем — vicini. То, что их связывает, — это совместное проживание в одном поселении и проистекающее из него пользование угодьями, в котором они заинтересованы. Никаких намеков на родственные связи между жителями виллы Салическая правда не содержит. Из судебника ясно видно, что все конфликты и правоотношения, которые им предусматриваются, суть отношения между отдельными лицами, обособленными хозяевами.

Нет достаточных доказательств существования у франков периода записи их обычного права большесемейных коллективов, ибо совершенно естественное и неизбежное в тех условиях поддержание родственных связей и оказание родственниками взаимопомощи не могут свидетельствовать об их совместном проживании в одной усадьбе и о ведении ими общего хозяйства. Истолкование «генеалогии» как большой семьи в L Alaman LХХХI, где описана тяжба из-за границ владений двух «генеалогий», также остается спорным, Из этого титула не вытекает с необходимостью, что члены генеалогий вели совместное хозяйство и совместно обрабатывали землю, на которую имели общие права (ср.: Неусыхин, 1956; Ganahl, 1941, S. 68 f.).

Точно так же трудно найти намеки на родство между соседями и в тексте эдикта Хильперика, которым порядок наследования земли был дополнен и изменен в пользу родственниц женского пола, не обладавших этим правом согласно Салической правде (титул 59). Этот титул предписывал, чтобы земельное наследство поступало после смерти хозяина одним лишь мужским его потомкам, а эдикт Хильперика допускал переход земли, в случае отсутствия сыновей, дочерям, причем была сделана оговорка, согласно которой vicini эту землю не получат. Оговорку о соседях, видимо, следует толковать в том смысле, что к ним переходили выморочные земли, которые могли быть использованы в качестве неподелённых угодий (Наlban Вlumenstock, 1894, S. 301 f., 360, 367). О правах соседей на выморочные земли многократно упоминается в источниках более позднего времени, в частности в ЪЧешГйптег конца средневековья (Die Anfä nge der Landgemeinde, 1964, S. 251), и эти права не могут свидетельствовать ни о том, что соседи — родственники прежнего владельца выморочного участка, ни о «верховной собственности» общины на пахотные земли (см.: Inama-Sternegg 1909, S. 130 f., 136).

Таким образом, община, вырисовывающаяся из памятников периода после Великих переселений, — это не коллектив больших семей или бывших сородичей, обладавших верховенством над обрабатываемыми ими пахотными землями, а скорее объединение соседей, которые раздельно владели своими наделами, но были заинтересованы в регулировании пользования угодьями. Германская община периода Меровингов, самое существование которой не вызывает сомнений, представляла собой пока еще рыхлую и слабо оформленную организацию, если сравнивать ее с общиной классического и позднего средневековья. Подобно тому как самое крестьянство находилось в процессе становления, складывалась и крестьянская община. Видеть в ней непосредственную преемницу древнегерманской общины (см. выше) едва ли есть достаточные основания — ведь в истории аграрных поселений германцев завоевания привели к резкому разрыву. Археологическое изучение поселений на территории Германии свидетельствует о том, что почти ни в одном случае деревня, существовавшая до V в., не сохранилась впоследствии; все известные археологам поселки более позднего времени начинаются не ранее V или VI в. (Janssen, 1968, S. 12-13).

Для того чтобы несколько приблизиться к пониманию природы общины у германцев в период, непосредственно следующий за Великими переселениями, нужно остановиться на вопросе о характере их поселений. Анализ терминологии варварских Правд и других памятников того же периода показывает, что термин villa мог равно означать и деревню, и однодворное поселение (Dö lling, 1958; Ваder, 1957, S. 23, 91).Большой интерес представляет наблюдение, сделанное археологами. Для этого периода характерной формой кладбищ, на которых германцы, переселившиеся на территорию Северной Галлии, хоронили своих покойников, были так называемые Reihengrä ber (тела погребали головою на восток, и все могилы были расположены параллельно, вместе с покойником клали его вещи: оружие, одежду, украшения, иногда коней и собак. См.: Werner, 1950). Некоторые исследователи высказывали предположение, что это погребения воинственной знати (Redlich, 1948, S. 177 — 180), другие — что здесь хоронили свободных крестьян, обладавших значительным достатком (Вö hner, 1950/51, S. 28; 1950, S. 94, 105; Franz, 1970, S. 19; Steuer, 1979, S. 629 f). Такие кладбища с параллельно ориентированными могилами невелики по размерам — очевидно, поселки, из которых совершались здесь захоронения, не были крупными.

Этот вывод находит широкое подтверждение в свидетельствах письменных источников, топонимики и данных археологии поселений: доминирующей формой были не большая «кучевая деревня» и не изолированная усадьба, а небольшое поселение, дворы в котором были расположены на известном расстоянии один от другого. В Северной Галлии и Бельгии ареал распространения обособленных дворов совпадал с ареалом преобладания германского языка, причем степень доминирования таких усадеб возрастала по мере продвижения с юга на север (Steinbach, 1927, S. 44, 551.). Хутора (Weiler, villare) характерны для значительной территории расселения германцев в период после завоеваний. Например, в Верхней Швабии в начале VI в. были распространены поселения с двумя-тремя дворами, и число дворов постепенно увеличивалось по мере роста населения и расчисток новины (Воg, 1956, S. 13). Однако не всегда эти хутора разрастались, и, как утверждает К. 3. Бадер, даже в зрелое средневековье хутор оставался в Германии преобладающим типом сельского поселения; противоположность деревни и обособленной усадьбы обострилась, собственно, только к концу средневековья. Эти хутора могли населять сородичи, но родственная группа не являлась основою поселения (Ваder, 1957, S. 33 f.), и топонимы с членом-ingen, ранее считавшиеся наименованиями родовых поселков, на самом деле не свидетельствуют о том, что в этих поселках обитали сородичи, потомки одного предка.

Это же касается формы поселения, которая нашла свое отражение в Салической правде, то, как показал Н. П. Грацианский, составители судебника имеют в виду небольшие поселки в один, два или несколько дворов, нередко расположенных по соседству; по мере освоения пустоши и вырубки леса эти поселки могли объединяться либо же разрастался отдельный хутор. Исходя из предположительного состава стад домашнего скота, упоминаемых в титулах судебника о краже животных (L Sal., II, 7, 14 — 16; III, 6 — 7, аdd. 5; ХХХVIII, 3 — 4), исследователь высказывает мысль о том, что стадо от 12 до 25 (и даже более) рогатых животных или стадо в 15, 25 или 50 свиней, 40 баранов и до 12 лошадей — это стада незначительных размеров, они не могли принадлежать крупным деревням. Точно так же и постановление о краже быка, который обслуживал стада трех вилл (L Sal., III, 5), имело в виду, очевидно, небольшие поселения (Грацианский, 1960, с. 331 и след.; возражения см.: Неусыхин, 1956, с, 16, 17),

Салическая правда не дает ясных указаний на существование больших деревень и не противоречит выводам, к которым приходят современные исследователи: германские поселения в канун средневековья были по преимуществу мелкими. Если титул De migrantibus и рисует виллу, в которой проживают несколько хозяев, то все же пет оснований полагать, что их было здесь много; в других же титулах судебника villa выступает преимущественно как обособленная усадьба (Грацианский, 1960, с. 333 и след.; Dö lling, 1958, S. 7). Франки и другие германцы в тот период селились просторно, не стесняя друг друга и выбирая себе удобные, места на лесных полянах, на опушке леса, близ рек и водоемов. Полевые участки, принадлежавшие жителям хуторов и небольших деревень, были расположены не чересполосно, как в последующий период, а обособленно один от другого, и разделялись межами. Эти поля (Еschfluren) обрабатывались индивидуально и не были подчинены принудительному севообороту, который сложится лишь с переходом к трехпольной системе земледелия, — в условиях господства двухполья не возникало потребности в разделении поля на коны (Gewä nne) (Steinbach, 1960, S. 10 ff.).

Коренная ошибка представителей старой «марковой теории» (Г. Вайца, Г. Л. фон Маурера, О. Гирке, А. Мейцена, Г. Ханссена и др.) заключалась в том, что полевое устройство и деревенскую общинную организацию, с которыми историки были знакомы по памятникам позднего средневековья и нового времени, они безоговорочно переносили в более раннюю эпоху. Презумпция для такого переноса состояла в том, что общинное устройство, вырисовывавшееся из межевых карт и планов полей и деревень позднейшего времени, якобы было унаследовано от древнегерманской старины, а не сложилось в процессе развития деревни на протяжении средних веков. Средневековой общине по существу отказывали в истории: все коренные ее признаки воспринимались как «изначальные», и считалось, что для ее характеристики можно привлекать данные, зафиксированные в источниках самых разных периодов, от времен Цезаря и Тацита и вплоть до ХIХ в.

От подобного подхода к изучению общины историческая наука сумела отказаться лишь постепенно. Стало ясно, что понять историю деревенской общины можно только в более широком контексте истории сельского хозяйства, смены методов обработки земли и эволюции форм поселений. Поля конца средневековья, карты которых изучали историки, представляют собой, по выражению Ф. Штайнбаха, «палимпсест», и под новым «текстом конов» была вскрыта более древняя система огороженных полей (Steinbach, 1960, S. 10).

Для сельского хозяйства зрелого средневековья в Германии были характерны: 1) относительная земельная теснота, 2) групповое деревенское поселение, 3) система землепользования, основанная преимущественно на трехполье, при котором поля делились на коны, в пределах каждого кона крестьянам, населявшим деревню, выделялись участки или полосы пахотной земли; возникавшая в результате чересполосица была по необходимости сопряжена с принудительным севооборотом и выпасом деревенского скота по жнивью. Не вызывает сомнения, что все три отмеченных момента были теснейшим образом между собой связаны. Нехватка земли, порождаемая ростом сельского населения, делала невозможным свободное отпочкование новых хуторов и вела к росту размеров деревни, к необходимости более строгого размежевания как прав отдельных хозяев в пределах сельской округи, так и прав на угодья между соседними деревнями. Иными словами, процесс так называемой Verdorfung(сплочення хуторов и мелких поселков в более обширные сельские коллективы) сопровождался усилением общинного начала, созданием разработанной общинной организации в деревне, которая брала на себя контроль за соблюдением полевых распорядков, а равно и всех других правил проживания и поведения в пределах общинной округи. Полевые распорядки, выражавшиеся в чересполосице, принудительном севообороте и выпасе по жнивью, т. е. в системе»открытых полей», могли сложиться и получить распространение только с укреплением трехполья. Первые спорадические упоминания трехполья и деления полей на коны относятся к VIII и., широкое отражение в источниках эта система землепользования находит не ранее ХI в. (Franz, 1970, S. 51; Воg, 1956, S. 591).

Между тем в изучаемый нами начальный период средневековья, непосредственно после колонизации германскими племенами новых территорий, отсутствовали все перечисленные условия. Население было редким (на территории, ныне занимаемой ФРГ, средняя плотность населения не превышала 2, 4 чел. на кв. км (Аbel, 1967, S. 13), причем сокращение числа жителей, наметившееся в Европе еще со II в. продолжалось и в VI в.; по оценке Д. Рассела, максимальный демографический упадок приходится как раз на это время (Rssell, 1958, р. 85, 88, 140). Аграрные поселения были мелкими и раздробленными, нередко они состояли всего из 2 — 3 дворов (Нandbuch der deutschen Wirtschafts-…, 1971, Bd. 1. S. 84 f.). Эти Weiler, группы усадеб или хутора, окружали пахотные поля небольшой площади, луга и рощи; внутренний круг владений опоясывали леса, служившие местом выпаса скота, сбора валежника, охоты. Далее простирался уже дикий лес (Urwald). Такая картина германских поселений рисуется по данным археологии, палеоботаники, топонимики, аэрофотосъемки (Моrtensen, 1958, S. 16 — 36, Radig, 1955).

Поскольку еще не существовало трехпольного севооборота, отсутствовала и система «открытых полей».

В силу этих обстоятельств община при Меровингах оставалась относительно аморфным коллективом и не могла еще вырасти в более сплоченную организацию, какой она выступает при изучении источников более позднего периода. В круг деятельности общинников тогда входили те функции, которые диктовались соседскими связями: пользование угодьями, лугами, лесами, водами, рыбными ловлями, не поделенными между соседями или подлежащими разделу лишь на время; расчистка и раскорчевка леса под пахотную землю; распоряжение выморочными и бесхозяйственными землями; взаимная помощь, оказываемая соседями друг другу независимо от того, состояли они в родственных связях или нет (естественно, что узы родства и свойства должны были существовать или вновь возникать между жителями одной деревни или близлежащих поселков значительно чаще, чем между людьми, жившими на большом расстоянии, безотносительно к каким бы то ни было «пережиткам» родовых отношений) (Наlban Blumenstock, 1894, S. 256 ff., 359 f.).

Община франкского периода была еще весьма далека от своего юридического оформления, от становления как правового института. Если мы возвратимся к титулу 45 Салической правды, то увидим, что, хотя любой хозяин в вилле мог заявить протест против вселения в эту виллу постороннего лица, осуществить на практике свое право он был в состоянии только с помощью органов власти, возвышающихся над деревней и расположенных вне ее, — сам он лишь требовал от migrans'а оставить виллу, явившись к нему со свидетелями, по суд, в который ему придется вызывать нарушителя права, — это не общинный суд, а суд окружной, или графский, и процедуру выселения был уполномочен осуществить опять-таки граф. В публичном суде, не имеющем никакого отношения к сельской общине, рассматриваются и все другие дела, о которых идет речь в варварских Правдах. Последние не упоминают никаких официальных лиц, стоявших во главе общины, мы ничего не читаем и об общинном сходе. Упоминаемый здесь маллюс — это сотенное собрание, и рахинбурги, тунгины — должностные лица сотни. Таким образом, еще нет никаких указаний на существование общинного самоуправления. Не показательно ли то, что права соседей упоминаются не в самой Салической правде, а в более поздних текстах (в Ехtravagantia и в эдикта Хильперика)? Не означает ли это, что укрепление общинных прав происходило в период, следующий за временем составления Салической правды?

Не менее симптоматично и то, что еще нет специальных терминов для обозначения общинных угодий, — они появятся в более позднее время. В частности, термин «альменда» фиксируется памятниками начиная с ХII в. (Deutsches Rechtswö rterbuch, 1914 — 1932, Вd 1, S. 463 f.), термин Gewann («кон») — с ХIV в. (Ibid., 1940, Вd 4, S. 725), а наименование общины соmmunitas (соmmunitas villae), — по-видимому, не ранее ХIII в. (Steinbach, 1960, S. 51). Зато начиная с ХII — ХIII в., община заявляет о своем существовании повсеместно (Franz, 1970, S. 51).

Представляя собой соседство, коллектив пользователей угодьями, германская община не обладала каким-либо правом собственности или верховенства по отношению к пахотным участкам отдельных хозяев. Не будучи поселением рода или совокупности родственных больших семей, эта община не являлась и субъектом собственности на поля, которыми владели и пользовались ее члены. Тезис старой марковой теории относительно изначальной собственности общины на пахотные земли, возделываемые ее членами, не находит подтверждения в источниках раннего средневековья Западной Европы.

Вопрос стоит, следовательно, не так, как его подчас формулируют современные западные историки: существовала ли община на первой стадии средневекового аграрного развития, — исходя из отсутствия в тот период целого ряда признаков общины, характеризующих ее на более позднем этапе ее истории, они дают негативный ответ на этот вопрос, — вопрос заключается в том, чтобы уяснить специфику ранней общины.

Мы могли убедиться в том, что путь развития общины при переходе к средневековью был во многом прямо противоположным тому, какой изображает марковая теория. Древнегерманская община, существовавшая до периода варварских завоеваний, не являлась коллективным земельным собственником. Эта община не знала периодических уравнительных переделов, ее образовывали хозяйства, каждое из которых самостоятельно возделывало свой участок поля, находившийся в постоянном, наследственном обладании семьи, возможно, большой. Сменившая эту форму общины новая, которую мы застаем в период первых записей германского права, не была и не могла быть непосредственной преемницей древнегерманской общины уже потому, что варварские завоевания и все связанные с ними потрясения сопровождались решительным перерывом в поселениях, перемещениями масс германцев на новые территории и в новые жизненные условия. При этом происходили распад старых племен и образование новых, население смешивалось, традиционные социальные связи заменялись принципиально иными, которые строились уже не столько на кровнородственной основе, сколько на основе соседской, территориальной.

Иными словами, при переходе к средневековью мы наблюдаем скорее перерыв контиолнуитета общины, нежели продолжение ее органической эволюции. Поэтому те формы общины, которые удается проследить в VI — VIII вв. вряд ли правомерно непосредственно связывать с более ранними, тем более что эти более ранние формы реконструировались марковой теорией умозрительно. Видимо, в начале средних веков община переформировывается. Как и в древнегерманской общине, в этой новой общине индивидуальный дом и усадьба образовывали самостоятельные единицы (Кroeschell, 1968, S. 47), и связывало их между собой, помимо отношений соседства, только пользование общими угодьями. Подобно древней общине, эта новая община по преимуществу была небольшой по составу (несколько хозяйств). Ее отличие от древнегерманской общины состояло, насколько можно судить на основе фрагментарного материала имеющихся источников, во-первых, в том, что стало меняться соотношение скотоводческих и земледельческих занятий: удельный вес вторых несколько возрастал и скотоводство утрачивало первенствующую роль, которую оно играло в эпоху до Великих переселений. Во-вторых, большая семья распалась, уступив место различным менее крупным родственным сообществам. Этот процесс шел медленнее на севере Европы, в частности у скандинавов, следы большой семьи, возможно, еще удается обнаружить в алеманнской «генеалогии» (хотя весьма сомнительно, что последняя еще представляла собой в период записи Алеманнской правды хозяйственную единицу); в Салической правде и других памятниках убедительных указаний на большую семью найти не удается.

Дальнейшая история общины заключалась не в «разложении» ее, а, напротив, в развитии, которое вызывалось переходом к окончательной оседлости (большая часть населенных пунктов, возникших в начале средневековья, сохранялась на всем его протяжении), приростом населения, увеличением объема и плотности поселков, в постепенном медленном оформлении и укреплении общинных порядков, в развитии внутренней структуры общины, в стабилизации альменды и — по мере распространения трехпольного севооборота — складывании системы чересполосицы с принудительными аграрными распорядками. Община отнюдь не являлась реликтом архаического строя, как отображали дело сторонники марковой теории, — она была естественным и закономерным продуктом средневекового развития с присущим ему всеобщим корпоративизмом. В этом смысле выработка общих институтов шла во многом параллельно коммунальному движению в городах, и в ряде случаев можно установить прямую связь между обоими процессами.

Что касается обширных марок, объединявших несколько деревень общим пользованием лесными и другими угодьями, то, как показали новые исследования, эти марки стояли не у истоков общинного развития, а сложились намного позднее в результате территориального сближения отдельных сельских общин.