VII. Тираноубийца № 2

«…Там, в углу у печки, стоял молодой человек с невзрачным, голодным и тощим лицом, обыкновенным, серым, точно пыльным, лицом захолустного армейского поручика, с надменно оттопыренной нижней губой и жалобными глазами, как у больного ребенка или собаки, потерявшей хозяина. Поношенный черный штатский фрак, ветхая шейная косынка, грязная холстинная сорочка, штаны обтрепанные, башмаки стоптанные. Не то театральный разбойник, не то фортепьянный настройщик. «Пролетар» — словечко это только что узнали в России.

В начале спора он вошел незаметно, почти ни с кем не здороваясь; с жадностью набросился на водку и кулебяку, съел три куска, запил пятью рюмками; отошел от стола и, как стал в углу у печки, скрестив руки по-наполеоновски, так и простоял, не проронив ни слова, только свысока поглядывая на спорщиков и ухмыляясь презрительно.

— Кто это? — спросил Голицын Одоевского.

— Отставной поручик Петр Григорьевич Каховский. Тоже тираноубийца. Якубович — номер первый, а этот — второй…».

«…— Берегись, Рылеев: твой Каховский хуже Якубовича. Намедни опять в Царское ездил… — говорит Бестужев Рылееву.

— Врешь!

— Спроси самого… Государь нынче, говорят, все один, без караула в парке гуляет. Вот он его и выслеживает, охотится. Ну, долго ли до греха? Ведь ни за что пропадем… Образумил бы его хоть ты, что ли?

— Образумишь, как же! — проговорил Рылеев, пожимая плечами с досадой. — Намедни влетел ко мне, как полоумный, едва поздоровался, да с первого же слова — бац: «Послушай, говорит, Рылеев, я пришел тебе сказать, что решил убить царя. Объяви Думе, пусть назначит срок…» Лежал я на софе, вскочил, как ошпаренный: «Что ты, что ты говорю, сумасшедший! Верно хочешь погубить Общество…» И так и сяк. Куда тебе! Уперся, ничего не слушает. Вынь да положь. Только уж под конец стал я перед ним на колени, взмолился: «Пожалей, говорю, хоть Наташу да Настеньку!» Ну, тут как будто задумался, притих, а потом заплакал, обнял меня: «Ну, говорит, ладно, подожду еще немного…». С тем и ушел, да надолго ли?

— Вот навязали себе черта на шею! — проворчал Бестужев. — И кто он такой? Откуда взялся? Упал как снег наголову. Уж не шпион ли право?..

— Ну, с чего ты взял? Какой шпион! Малый пречестный. Старой польской шляхты дворянин. И образованный: к немцам ездил учиться, в гвардии служил, французский поход сделал, да за какую-то дерзость переведен в армию и подал в отставку. Именьице в Смоленской губернии. В картишки продул, в пух разорился. На греческое восстание собрался, в Петербург приехал, да тут и застрял. Все до нитки спустил, едва не умер с голода. Я ему кое-что одолжил и в Общество принял…».

* * *

Так пишет Д. Мережковский. И продолжает: «…Комната Каховского на самом верху, на антресолях, напоминала чердак. Должно быть, где-то внизу была кузница, потому что оклеенные голубенькой бумажкой, с пятнами сырости, досчатые стенки содрогались иногда от оглушительных ударов молота. На столе, между Плутархом и Титом Ливием во французском переводе XVIII века, стояла тарелка с обглоданной костью и недоеденным соленым огурцом. Вместо кровати — походная койка, офицерская шинель вместо одеяла, красная подушка без наволочки. На стене — маленькое медное распятие и портрет юного Занда, убийцы русского шпиона Коцебу; под стеклом портрета — засохший, верно, могильный, цветок, лоскуток, омоченный в крови казненного, и надпись рукою Каховского, четыре стиха из Пушкинского Кинжала:

О, юный праведник, избранник роковой,

О Занд, твой век угас на плахе;

Но добродетели святой

Остался след в казненном прахе.»

«…Достал из-под койки ящик, вынул из него пару пистолетов, дорогих, английских, новейшей системы — единственную роскошь нищенского хозяйства — осмотрел их, вытер замшевой тряпочкой.

Зарядил, взвел курок и приложил дуло к виску: чистый холод стали был отраден, как холод воды, смывающей с тела знойную пыль.

Опять уложил пистолеты, надел плащ-альмавиву, взял ящик, спустился по лестнице, вышел на двор; проходя мимо ребятишек, игравших у дворницкой в свайку, кликнул одного из них, своего тезку, Петьку. Тот побежал за ним охотно, будто знал, куда и зачем. Двор кончался дровяным складом; за ним огороды, пустыри и заброшенный кирпичный сарай.

Вошли в него и заперли дверь на ключ. На полу стояли корзины с пустыми бутылками. Каховский положил доску двумя концами на две сложенные из кирпичей горки, поставил на доску тринадцать бутылок в ряд, вынул пистолеты, прицелился, выстрелил и попал так метко, что разбил вдребезги одну бутылку крайнюю, не задев соседней в ряду; потом вторую, третью, четвертую — и так все тринадцать, по очереди.

Пока он стрелял, Петька заряжал, и выстрелы следовали один за другим, почти без перерыва.

Прошептал после первой бутылки:

— Александр Павлович.

После второй:

— Константин Павлович.

После третьей:

— Михаил Павлович.

И так — все имена по порядку…

Дойдя до императрицы Елизаветы Алексеевны, прицелился, но не выстрелил, опустил пистолет — задумался».

«…Не тронув «Елизаветы Алексеевны», он выстрелил в следующую, по очереди бутылку.

Когда расстрелял все тринадцать, кроме одной, поставил новые.

И опять:

— Александр Павлович.

— Константин Павлович.

— Михаил Павлович…

Стекла сыпались на пол с певучими звонами, веселыми, как детский смех. В белом дыму, освящаемом красными огнями выстрелов, черный, длинный, тощий, он был похож на привидение.

И маленькому Петьке весело было смотреть, как Петька большой метко попадает в цель — ни разу не промахнется. На лицах обоих одна и та же улыбка. И долго еще длилась эта невинная забава — бутылочный расстрел».

«Малый пречестный» оказывается, таким образом, человеком без стрежня. Романтик. Честолюбец. Игрушка страстей. Имение продул в картишки. Продувши имение в карты, собирался на греческое восстание. Тоже, вероятно, как и Якубович, примером Байрона заразился. Но вместо греческого восстания попал в Петербург. Один из участников заговора одолжает ему деньжишек, и вот «пречестный малый» оказывается в рядах участников заговора в чине тираноубийцы № 2. Он с мрачной злобой тренируется на бутылках убивать людей.

Чем не достойный предтеча Феликса Дзержинского! Каховский, не дрогнув, убивает, заслонившего собой Императора Николая I, доблестного сподвижника Суворова, героя Бородина — графа Милорадовича.